Исполнилось 60 лет талантливому писателю, многолетнему редактору и составителю «литературных страниц» в еженедельнике «Обзор» Семену Каминскому

ПОЗДРАВЛЯЕМ!

Исполнилось 60 лет талантливому писателю, многолетнему редактору и составителю «литературных страниц» в еженедельнике «Обзор» Семену Каминскому. Сердечно поздравляя  нашего дорогого  друга и коллегу, желаем ему крепкого здоровья и многих радостных лет, наполненных творческим дерзанием!

Об авторе

Семен Каминский — прозаик, редактор, издатель. Родился в 1954 году в городе Днепропетровске. Образование высшее техническое и среднее музыкальное.

Публиковался в России, Украине, Белоруссии, США, Канаде, Израиле, Германии, Финляндии, Дании, Латвии («Литературная газета», «Сибирские огни», «День и ночь», «Дети Ра», «Зарубежные записки» и мн. др.). Работы Каминского переведены на английский, французский и финский языки. Автор трёх книг. Лауреат премий журналов «Дети Ра» (2011-2012), «Сура» (2012), «Северная Аврора» (2012).

Член Международной федерации русских писателей, Союза писателей XXI века, Международной ассоциации писателей и публицистов, Санкт-Петербургского отделения СП России.

Член редколлегий журнала «Зарубежные записки» (Германия — Россия), еженедельника «Обзор» (Чикаго), газеты «Наша Канада» (Торонто).

ЧЬИ-ТО РАСТАЯВШИЕ ЖИЗНИ

Самое интересное  у Семена Каминского — это, конечно, история человека. Ее каждый писатель создает заново, будто не было Стендаля и Чехова.

«Чья-то прошлая жизнь». Название рассказа. Символ литературного движения Каминского: через годы, страны и души.

Человек — это только его память. И ничего больше. Сегодня многие  захотят оспорить  категоричный тезис  древних мудрецов. Но герои Каминского как раз многократно подтверждают  эту мысль. Так возникают почва и воздух его новелл. Так (в мучительных поисках человеком своих следов, исчезающих в песке времени) складываются сюжеты. На первый взгляд, обычные: происходит ли действие в украинском городке, американской глубинке, шумной столице.

«Обычность» обманчива. В самих коллизиях этой прозы таится спокойное понимание  тщетности попыток изменить человека. И тщетность попыток персожей изменить «убегающую» от них жизнь. Одновременно  рассказы  Каминского переполнены глубинной любовью к героям, по счастью, нигде не прорывающейся в текст, не оборачивающейся сентиментальностью. И неизбывна  уверенность автора: «чья-то прошлая жизнь» — пусть даже суетливая, растаявшая в пустяках — может обрести в литературе подлинную гармонию, зазвучать как мелодия.

Семён Каминский

Шутики мистера Калименко

Был пасмурный ноябрьский день. В Москве хоронили Брежнева. В то время я жил в своём родном украинском городе, который, кстати, считался почти родным и великому вождю, ведь именно здесь прошла его славная деятельность в должности первого секретаря обкома партии.

Как большинство коллег-музыкантов, я подрабатывал тогда сразу в нескольких местах: руководил юношеским вокально-инструментальным ансамблем в ПТУ, вёл рок-группу в ДК крупного завода и ещё два кружка художественной самодеятельности в школах. Везде платили крохи, и нужно было крутиться, чтобы кормить семью, обставить — как у людей — квартирку в призаводском районе, чудом полученную, наконец, после многих лет беспросветного ожидания. Кружки были расположены в отдалённых друг от друга концах города, но, помимо поездок на работу, мне приходилось ещё немало мотаться по городским и областным учреждениям — управлениям культуры, комитетам комсомола и профсоюзов, базам и магазинам, — чтобы с помощью изощрённых хитростей и взяток выбить для своих команд достойные инструменты и музыкальную аппаратуру. И часто, запыхавшись, перебегая в дурную погоду с трамвая на троллейбус, с троллейбуса на автобус, а потом опять — на трамвай, я бодро твердил себе, что «волка ноги кормят» — и бежал, и бежал дальше…

В этот день распоряжением сверху занятия в школах сократили, учеников отпустили по домам, а преподавателям во время трансляции похорон с Красной площади рекомендовали сидеть перед телевизорами в учительских и других местах общественных сборищ и внимать тяжести момента. Но занятия в кружках отменить вроде бы забыли, и я, надеясь, что во второй половине дня они всё-таки состоятся, отправился в привычный путь. А если занятий в кружках не будет, думал я, заполню хотя бы журналы посещаемости. Увлечённый суматошной радостью живого творчества, я подолгу разучивал с ребятами песни, многие из которых сочиняли они сами, расписывал партитуры и тексты, копался в ненадёжных самопальных усилителях и колонках, паял провода, но всегда забывал заполнить журналы вовремя. Этот же день казался мне вполне подходящим для того, чтобы тоскливо покорпеть над противными кондуитами в попытках сочинить для руководства и бухгалтерии формальные темы кружковых занятий.

…Незадолго до этого я умудрился попасть в неприятную историю. Моя рок-группа, уже неоднократно занимавшая призовые места на различных молодёжных конкурсах, получила приглашение показать несколько номеров в городском концерте, посвящённом… не помню чему. Сейчас уже смешно вспоминать тогдашние «серьёзные» поводы подобных «мероприятий» (не люблю это холодное, корявое словечко, особенно по отношению к живым добрым делам — концертам, встречам, выставкам: я слышу в этом слове какие-то скучные «меры» и их «приятие»).

Приглашение было лестным, так как в концерте участвовали и коллективы художественной самодеятельности, и профессионалы из областной филармонии, а в зрительном зале ожидались высокопоставленные гости. Понадеявшись, что в случае удачного выступления перед начальством будет легче добыть необходимые инструменты, я согласился. О нашем участии мне сообщили по телефону буквально за день, видимо, первоначально концерт должен был быть привычно народно-хоровым-танцевальным, и никаких выступлений эстрадных ансамблей, а тем более рок-групп, не планировалось. Но в последнюю минуту — возможно, в угоду новым веяниям — всё-таки решили привлечь молодёжь. Я бросился собирать моих музыкантов по домам.

Организаторы концерта, конечно, даже не задумывались, что для коллектива, играющего на электроинструментах, участие в сборной «солянке» — дело крайне сложное. Ведь главными нашими врагами в таком концерте были именно хоры и танцевальные ансамбли: их многочисленные участники могли буквально вдребезги растоптать (и топтали) нашу и так не очень надёжную технику. И хотя мы привезли аппаратуру в концертный зал ещё с утра, задолго до начала концерта, нам не дали толком подготовиться и настроиться, поэтому звучание было ужасным, и обычно слаженные мои исполнители выглядели перепуганными и жалкими, так как почти не слышали ни себя, ни товарищей — пели и играли почти наугад.

На следующий день я уже сидел в зале заседаний горкома партии вместе с руководителями других коллективов, принявшими, на свою беду, участие в концерте и попавшими в немилость к секретарю по идеологии. Эта бесформенная матрона в уродливом платье своими манерами и видом напоминала торговку с «Озёрки», центрального городского рынка, и орала на нас в точном соответствии с выражением «базарная баба». Оказалось, что в немилость попали практически все участники злосчастного концерта: это, вероятно, и спасло, в частности, мою группу, так как на полное уничтожение одновременно всех у этой специалистки по культуре не хватило времени и сил. Плохо помню, какие именно недостатки были выявлены ею именно у нас, помню только, что они были абсолютно вздорными, и говорилось вовсе не о плохом звуке, как предполагал я. Речь вообще не шла о неправильно спетых нотах, неудачных «па» или недостатках в постановке номеров. В качестве примера «высокопрофессиональной» оценки художественного уровня и мастерства исполнителей приведу из её рева только одну запомнившуюся мне фразу (это она кричала руководителю очаровательного детского танцевального ансамбля): «Что вы за костюмы на детей надели?! Да у них у всех трусики в попки позалезали!»… Возражать этой фурии не пытался никто — это было бесполезно и могло только ухудшить положение.

И хотя, кроме устного разгрома, никаких реальных мер (или «мероприятий») против нас так и не было принято, я жил теперь в постоянном страхе закрытия группы.

…Перед выходом из дома я успел выпить только чашку кефира с какой-то булочкой и во время пересадки с одного вида транспорта на другой вдруг почувствовал, как сильно разыгралась любимая язва желудка. Нужно было немедленно что-то проглотить, и я забежал в закусочную, устроенную напротив остановки троллейбуса на первом этаже тёмно-серой шестиэтажной «сталинки».

В крошечной закусочной не было никого. Справа от двери расположились четыре высоких столика без стульев, слева — прилавок со стеклянной витриной, в которой красовались всего две тарелки: одна — с бутербродами из высохшего батона с пожелтевшим сыром, другая — с очень сомнительными кремовыми пирожными. На полках за стойкой тоже было пусто — стояли лишь несколько бутылок со спиртным.

С продуктами в стране давно было плохо, но такое, почти тотальное, отсутствие съестного в закусочной меня удивило. Впрочем, искать какое-то другое место, чтобы перекусить, у меня не было ни возможности, ни времени, да и результат поисков мог оказаться ничуть не лучше.

Из подсобки от невидимого телевизора доносились резкие всхлипы духового оркестра — процесс похорон, видимо, приближался к кульминации. В тон похоронному маршу я издал неуверенный призывный звук, напоминающий мычание больной коровы, — и за стойкой появилась буфетчица с укоризненным лицом, в неком подобии белого передника. Конечно, никакой другой еды, кроме выставленных на витрине яств, она предложить мне не могла. И вообще, разговаривала со мной как с явным врагом, позволяющим себе наглость требовать какой-то еды в минуты глубочайшей скорби партии и народа.

Однако побуждаемый усиливающейся болью под ложечкой, я взял пару бутербродов и осмелился попросить чаю. Буфетчица, поглядывая в подсобку, рассеянно предложила портвейна, а на мой отказ сурово сообщила, что по причине временного отсутствия в закусочной электричества ни чая, ни кофе у неё нет, и она может налить только холодной кипячёной воды, оставшейся со вчерашнего дня. Донимаемый болью, я не стал возражать (телевизор в подсобке работал, вероятно, питаемый исключительно силой скорби советского народа) и согласился на кипяченую воду. Она налила её из чайника в маленький гранёный стаканчик.

Я расположился с блюдцем добытых бутербродов и стаканчиком за одним из столиков и принялся за лечение, погрузившись в нерадостные мысли. Но едва успел прожевать первый кусок бутерброда, как в закусочную слегка танцующей походкой вошёл аккуратно одетый мужчина средних лет, показавшийся мне знакомым. Он что-то спросил у почитательницы торжественных похорон и, естественно, получил угрюмый отрицательный ответ. Собравшись уходить, мужчина манерно развернулся на каблуках и тут заметил меня.

— Эй! — радостно затараторил он, бросаясь к моему столику. — Да это ты, старик! Как жуёте-можете? Что такой кислый?

И тут я окончательно узнал его: Юрка Клименко!

Давним летом, после окончания первого курса института, мне, вместо практики, предложили поиграть на гитаре в агитбригаде Дворца культуры студентов. Агитбригада была организована из самодеятельных артистов различных вузов для двухнедельной поездки по области. Студент мединститута Юрка Клименко тоже участвовал в этой агитбригаде — в качестве солиста танцевальной группы и… главного заводилы всех наших гулянок. Он был старше меня года на три, смазлив, с густыми каштановыми волосами и пушистыми ресницами. Легко владел своим тонким, спортивным, несколько даже женственным телом, смешно жеманился, балагурил, устраивал розыгрыши и вообще беспрерывно валял дурака. Например, любил переиначивать модные песни, вставляя туда всяческие скабрезности. Скажем, наивная песенка «Поющих гитар» про «неприметную красоту»:

Не заменит внешность
Губ приятных нежность,
Маленького сердца большую доброту…
звучала в Юркином варианте приблизительно так:

Не заменит внешность
Нежную промежность… —

и далее совсем уж непечатно.

Юрка называл свои выходки «шутиками мистера Калименко». Это была фраза из популярного в те годы фантастического романа Александра Беляева «Продавец воздуха». Главный злодей этой книги, англичанин-капиталист мистер Бэйли, придумал, как забрать у человечества воздух, и хотел, чтобы люди всего мира платили ему за право дышать. А главный положительный герой романа, молодой советский метеоролог Клименко, попавший к Бэйли в плен, мешал жадному капиталисту в этих коварных планах — устраивал тому всяческие неожиданности, которые Бэйли, коверкая русский язык, называл «шутиками мистера Калименко». Конечно, эта фраза никакого отношения к проделкам нашего Юрки Клименко не имела, но звучала — как и всё то, что он болтал, — довольно забавно.

И ещё за Юркой тянулся выводок млеющих от восхищения девиц, которых он без стеснения целовал и тискал на глазах у окружающего народа. Так же, без стеснения, он мог запросто схватить какую-нибудь из девиц за грудь или задницу, а то и задрать на ней юбку с воплем: «Эй, смотрите сюда!» И сама девица при этом хихикала, как ни в чём не бывало. Впрочем, в агитбригаде поговаривали, что он интересуется не только противоположным полом.

Однажды ночью, после выступления в клубе некой Петропавловки или Петриковки, нам, агитбригадовцам, почти ничего не евшим в переездах от села к селу (это был уже третий концерт за день), принесли за сцену трехлитровую бутыль самогона, каравай хлеба домашней выпечки, пару пучков грубого, «стовбурного», как у нас говорили, зелёного лука и банку старого загустевшего мёда. Из-за накладки или просто разгильдяйства местного руководства музыкантов в клубе явно не ждали, и в это позднее время поесть ничего другого не нашли. Волглый хлеб рвали руками, мёд выцарапывали из банки кривой алюминиевой ложкой, одной на всех, а самогон пили по очереди прямо из бутыли, причём наши певички и танцовщицы делали это ничуть не хуже пацанов.

После еды девчонок увезли спать в хату к какой-то бабусе, а мужской половине бригады предложили провести ночь на маленькой клубной сцене. Пришлось устраиваться. Мы содрали пурпурный, видавший виды занавес из велюра и, сложив вдвое, застелили им кусок сцены: получилось весьма жёсткое и не очень просторное лежбище для десятка человек, но другого выхода не было.

Спать повалились, как были — в сценических костюмах. Никакого дежурного освещения в клубе не было, и когда свет на сцене и в зале выключили, всё погрузилось в полную душную темноту.

Мне в эту ночь спать не пришлось. С каждым часом пол давил спину сильнее и сильнее. С одной стороны надо мной возвышался неподвижной скалой дюжий баянист Вова. Он виртуозно храпел, выводя носоглоткой рулады покруче, чем на баяне во время концерта. При этом Вова периодически усиливал исполняемую мелодию взрывными акцентами из нижней части тела, точно попадая в сильную долю.

С другой стороны от меня оказался крепко набравшийся горилки Юрка Клименко, в плотно облегающем танцевальном трико. И если Вова время от времени переходил с «форте» на «пиано», и в минуты этого относительного затишья мне удавалось чуточку задремать, то Юрка вёл себя совершенно неугомонно. Он тревожно ворочался, укладывал на меня тяжёлую горячую ногу или пытался обнять, сладострастно кряхтя и прижимаясь липкой от пота и мёда физиономией.

Я героически отбивался, но, в конце концов, не выдержал натиска и на ощупь сполз со сцены в зал, где устроился в неимоверной позе на шатких откидных креслах. Нужно ли объяснять, как удобно провел я оставшуюся часть той безумной ночи?

…Я вспоминал всё это за столиком в закусочной под аккомпанемент непрерывной Юркиной болтовни. Он сообщил, что работает врачом в кабинете лечебной физкультуры ближайшей поликлиники. Подшучивая в старой игривой манере, перебирал имена общих знакомых по агитбригаде (Колька Паливода пашет доцентом на кафедре мехмата, Вовик помер от инфаркта, а Инка, представь себе, заделалась настоящей б…) и настойчиво выяснял, чем занимаюсь я. Мне же с ним разговаривать совсем не хотелось. Его россказни были неинтересны, «шутики мистера Калименко» уже не смешили (слушай классный анекдотец: умирает старый еврей и говорит…), так что я отделывался короткими ответами, не вдаваясь в подробности своей жизни.

Сообразив, что мне пора бежать, я проглотил последний кусок бутерброда, взял стаканчик и залпом выпил из него воду, вытерев губы обратной стороной ладони (салфеток, конечно же, на столах не было).

Юрка мгновенно посерьёзнел и замолк, удивленно глядя мне в рот.

— Что ж ты так, дружище, а?.. — сочувственно проговорил он, слегка кивнув на стаканчик. И после некоторой паузы забормотал: — Ну… я пошёл… у меня, знаешь ли, приём скоро начинается…

Он пожал мне руку, как-то боком отошёл от столика, ещё раз осторожно оглянулся — и исчез за дверью.

Внезапно до меня дошло, что Юрка принял воду в стаканчике за водку, а мой способ пить эту водку залпом, не закусывая и даже не покривившись, за выражение тяжкой душевной боли несчастного алкаша, к тому же ещё и растрогавшегося от печального события этого дня.

— Эй! — крикнул я ему вслед, вскочив. — Куда ты? Это ж просто шутики мистера Калименко!.. — Но его и след простыл.

Я стоял и смеялся. Испуганная буфетная барышня выглянула из подсобки, и в тот же момент от телевизора донёсся хриплый грохот орудийного залпа: Брежнева опускали в могилу.

Чикаго, 2013