Владимир Соловьев – Американский | In extremis: Эпитафия себе заживо

Квантовый человек Владимир Соловьев-Американский

 

Теперь же, стоя по пояс в гробу…                        

1. Лев Толстой. Посмертные записки старца Федора Кузьмича

Как где-то уже поминал, в постылый и постыдный мой юбилей ко мне обратился один профи-обичуарист из вполне приличного издания, чтобы я помог ему написать мой некролог, поставив меня, если честно, в тупик. Нет, не бестактностью просьбы впрок. Я уже начал привыкать, что октогенарий в возрасте скорее предсмертия, чем дожития.

– С переходом на девятый десяток! – приветствует меня одноклассник из Флориды. – Великолепное достижение на радость всем твоим друзьям и почитателям.

Когда мне желают долголетия, вплоть до типовых 120-ти, то куда больше? куда дальше? когда я и так уже долголет, старожил и засиделся в гостях на этом свете. Настолько попривык к своему житью-бытью, что не представляю смерти и перестал ее бояться, как несуществующую. Несмотря на риски, связанные с мстительным злопамятством прототипа моего Кота Шрёдингера.

– Ты первым бросил ему вызов, – попрекает меня спутница по жизни, по литературе, по судьбе, а ей тоже достается, хотя она здесь не при чем. – Сначала «Котом», а теперь еще и своими политиканами и украинскими книгами. Думаешь, ему приятно читать прямо с обложки «Как обуздать самого опасного дурака в мире?» Обуздать и опасный – куда ни шло, он за комплимент сочтет, но обозвать дураком? Вот ему и обидно, а обиду он выражает сам знаешь как.

– А охрана на что – моя милиция меня бережет, – утешаю ее, хотя прикончить старика само по себе алиби. – Наши спонсоры не могут позволить, чтобы в Америке случилось то, что в Европе с его ворогами – это был бы серьезный прокол для их организации.

– А если твоя милиция тебя не сбережет? Они не могут уследить за каждым твоим шагом.

– Почему нет, когда даже в общественный сортир сопровождают, занимая соседнюю кабинку.

– Они не тебя берегут, а используют как подсадную утку. Сам знаешь, кой-кого на тебя словили. Целую сеть выявили и выслали из Америки благодаря тебе. Думаешь, тебе это даром пройдет?

– Я фаталист – чему быть, того не миновать. Да и сколько можно отсвечивать? Пора и честь знать – пришельцам новым место дать. А что если мои гипотетические киллеры – не только кремлевские агенты, но и мессенджеры судьбы, на побегушках у Фатума? Сами того не сознавая. Да и попривык жить под колпаком – двойным, тройным, я знаю? Сшит колпак, да не по-колпаковски, – без запинки произношу я.

Под этим колпаком я живу еще с совковых времен, когда мы образовали в Москве независимое информационное агентство «Соловьев-Клепикова-пресс», бюллетени которого широко печатались в мировых СМИ и в тот же день возвращались в обратном переводе на родину через вражьи голоса. Весь день у нашего подъеда в Розовом гетто, как называли дома писательского коператива на Красноармейской улице, дежурила черная волга с затененными окнами, анонимные звонки с угрозами и проч. – убить меня можно, а запугать нет, потому как я использовал квоту страха еще в Москве. Вот когда начались у меня опасные контроверзы с Кремлем, его оккупанты сменялись, но суть оставалась одна и та же, пока последний кремлевский владетель не сбросил пристойную камуфляжную маску и вышел на политическую сцену с открытым забралом, обнажив истинное мурло – не только свое собственное, но и подвластной ему страны. Хуже нас никого нет – запись в дневнике Пришвина. Кто бы сомневаося?

Если бы забрало! Голышом! Вот именно – голый король. Ну, не эксгибиционист ли? А где андерсоновский мальчик? Все мальчики независимо от возраста и гендера за решеткой или за бугром.

– А я не привыкла и не хочу привыкать, – возражает моя вечная спутиница. – Охотясь за тобой, они могут и меня уделать. Два покушения – там и тут. В Москве сбросили на меня цементную плиту с крыши – чудом увернулась, а здесь пытались утопить на Лонг-Айленде. Если бы не подоспели спасатели…

– Тебе урок – не надо заплывать так далеко. Плыви вдоль берега, а не в сторону Коннектикута.

– Предпочитаю умереть естественной, а не насильственной смертью

из-за твоих опасных игр, к которым я сбоку припека.

– Любая смерть насильственна, – молчу я.

Вот даже мой нынешний врач (предыдущего я пережил – вот-вот, врачу, исцелися сам) считает мой возраст моим личным триумфом:

– Мы не лечим тебя, а подлечиваем, – не договаривая, что в мои годы здоровье уже не позарез, и предлагает умерить активность, а то веду себя, как пятидесятилетний, на что я слегка обижаюсь, потому как иногда и моложе.

Человеку не столько, на сколько он выглядит, а на сколько он себя чувствует, не говоря об анкетных данных: цифры лгут еще больше, чем факты. Я о творческом самочувствии. И не только, хотя член встает на чистый лист бумаги или неначатый файл в мониторе, как на целочку, хотя где их сыщешь – днем с огнем. Метафора.

Когда как, конечно. Бывает, что и пульс покойника, когда отцокало Пегасово копыто, но как раз сейчас, когда сочиняю этот текст наперекор и наперегонки со смертью, мой крылатый конек-горбунок бьет копытом. По присущему мне с малолетства легкомыслию, состоянию необузданному, согласно моему любимому Прусту, которому не подражаю и не следую, а совпадаю с ним в интуиции и анализе. За недостатком воображения? А кому его достало, чтобы вообразить невообразимую? Паче насильственную, на которую у меня все еще есть шанс, несмотря на видимую и невидимую охрану. Если и она не сбережет, то уж и не знаю…

Я, однако, полагаюсь не на охрану, а на мой договор с Б-гом (моим, личным, как у Спинозы и Бубера), что пока пишу, Он не отключает жизненное питание и оберегает меня от всяких напастей. Типа пролонгации моего физического существования. Пусть не договор, а уговор, но мы с Ним исполняем его неукоснительно – пока я пишу, Он меня не трогает и другим не дает. Потому и пишу. Потому и не отключает. Из любопытства, чтó еще я накропаю? Или знает заранее, но мысленно, не письменно, может и внесловесно, а меня использует в качестве писца, чтобы я оформил его мысли глаголицей – кириллицей? См. мой сказ «Бог в радуге» о единственной нашей с Ним встрече. Ох, уж эти непростые с Ним отношения! На то и Б-г, чтобы с ним контроверзничать, цапаться и торговаться, как Аврааам. А можно и побороться по примеру Иакова – чтоб высшее начало его все чаще побеждало, чтобы расти ему в ответ.

А касаемо моего с Ним договорняка, можно и так сказать, хотя это не совсем так и даже совсем не так, что графоманю ради жизнеобеспечения.

Сочинительство как кормовая база живого классика, как именуют меня преувеличители. Антоним – мертвый классик? Если даже автора печатного юбилейного адреса я так и не решился поправить, когда он омолодил меня на червонец, хотя нашелся знаток-ворог, который, поздравляя, зубоскалил в связи с этой опиской. Почему, кстати, 120, а не больше, коли все равно метафора-гипербола – с учетом успехов врачевания и фармакологии?

– Ишь чего захотел! Вечности? Вечный Жид?

– В смысле бессмертный еврей, отбрасывая вирусный сюжет об Агасфере? Почему нет?

– Как же, претензии еврейства на бессмертие. Но ты его лично взалкал, как индивидуум. Есть разница.

Чем не пример для подражания тот доисторический богомол, который пребывает в куске янтаря 12 миллионов лет, сам того не ведая, зато знаем мы, смертные, и завидуем ему, бессмертному и беспамятному. Наше знание и его незнание? Хотя само знание под вопросом, когда даже самые клишированные мемы сомнительны. Я знаю, что ничего не знаю, а откуда тогда Сократ узнал, что он ничего не знает? Либо быть или не быть – вопрос, который никогда передо мной не вставал, ибо в руце божьей, и не быть мы все еще успеем, а пока актуальны проблемы именно бытийствования в подлунном мире.

Ужас небытия я испытал совсем еще совсем в юном возрасте, и с тех пор страх смерти меня не заморачивает. Разве что все-таки насильственной из-за злой памяти и мстительности кремлевско-бункерного Кота Шрёдингера, как его теперь именуют благодаря моей зашкварной мениппее – заместо благодарности, что усложнил и софистикейтил прообраз: с ним самим, каков он есть, мой роман-трактат сел бы на мель. А что освежаю ему память моими американскими политиканами онлайн в режиме реального времени, хоть в «Коте Шрёдингере» избегал соблазна прямоговорениия, наставивая, что только метафизически и метафорически возможно описать пулю в полете, зато теперь заземляю, да еще своими украинскими книгами одна за другой, – то да, любезный мой друг, типа негативного вдохновения:

Живит меня заклятым вдохновеньем
Дыханье века моего.

Война как допинг для автора? Зло как источник вдохновения? Паче для моего героя, пусть и антигерой, а тем более для кремлевского прототипа, который возомнил себя наместником Бога на земле. Если он обнулил прежние президентские сроки, чтобы стать бессменным и бессмертным Кощеем Бессмертным, то почему не обнулить всю прежнюю жизнь, чтобы начать ее с чистой страницы? Это я уже о себе. Тогда, выходит, не он мне, а я должен быть ему благодарен, что продлил мое журналистсое существование, хоть и отвлек от вечных тем в сторону скоропортящейся политики? Вот почему, а еще и от моей беспомощности повлиять на ход событий с трудом преодолеваю соблазн бросить текучку и заняться самим собой – прозой взамен политикан.

Проза – для себя и моего альтер эго (спасибо за подсказ Стравинскому), а для кого политиканы? Читает ли их мой антигерой так же регулярно, как прежде, когда я печатался в его и моей газете? Некоторые прямо ему и адресовал, а последнюю в самый канун этой кретинской войны сочинил как деловую ему записку: «За что воевать россиянам против украинцев? И кому невыгодно обострение российско-украинского конфликта?» – так было на сайте «Московского комсомольца».

Не послушался – ослушался. А теперь самые пристальные мои чтецы – команда его троллей и трольчих, которые обложили меня своими диатрибами и анафемами в угоду своему кремлевскому хозяину. Кое-кто упрекает меня, что я пиарю троллей, упоминая их: «Того не стоят, пусть троллят, не обращай внимания – отлуп и игнор!», зато поэт Илья Журбинский утешил меня, переиначив философа Декарта: Cogito ergo sum. Troll me, ergo existo. А если всерьез:

Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья…

Короче, я отказался от услуг некрологиста, отослав его к Вике, а чего не достанет, пусть погуглит наугад, хотя, наверное, и не в моих было интересах отказываться. Не то чтобы я озабочен своей post mortem судьбой. Не более, чем бабьим посткоитальным синдромом с недое*а. Но если прав Проперций, что со смертью не все кончается, то почему самому не взяться за дело и сочинить, если успею, автонекролог или, как писал князь Вяземский за семь лет до смерти, эпитафию себе заживо. На названия, к счастью, копирайта нет. А сколько осталось мне? Где прервется моя колея?

Сказано – сделано. Пусть задача не из легких для биографа и даже для  автобиографа, а еще точнее для автопрофайлера – переть против часовой стрелки, повернув сюжетный вектор в обратную сторону и начав с конца, то бишь с сегодняшнего дня, синхронно времени, когда пишу, чтобы с нынешней злобы дня перескочить в прошлое вплоть до моего рождения, а еще лучше зачатия, с которого и след считать человеческий возраст: я старше сам себя на девять месяцев. Даже если по означенным причинам автору не суждено добраться в такую немыслимую даль, однако направление и пункт назначения обозначены. Не цель, а движуха к цели. А до цели можно и не успеть. Не обязательно успеть. По мере приближения цель меняется, удалясь в небытие.

Никак не ожидал покойник, что укорененный в ХХ веке перешагнет в чужой и чуждый ХХI, в котором, однако, освоился, прижился, не затерялся, оказался ко двору и был востребован – зело плодотворные годы не только по несметному числу публикаций в периодике и множеству книжных тиснений по обе стороны океана – сначала в Америке и России, а теперь вот в Америке и Украине (три книги там за год, в Книгу Гиннеса меня?), но и по знаковости и значимости тех и других. Однако как раз русско-украинская война и прервала эту мою некрологическую затею, когда я ввязался в импульсивно-аналитические комменты на полях ее сражений. Так возник мой украинский триптих, в первую и последнюю книгу которого я добавил по политизированному роману – «Кот Шрёдингера» и «1993». Да и в следующую книгу, если доберусь до нее и сподоблюсь ее сделать, полагаю присовокупить к текущим политиканам «Трех евреев».

Нет худа без добра – не то чтобы ад адский этой бессмысленной и чудовищной бойни продлил мою литературную жизнь путем негативного вдохновения. И отвлек тоже – от помянутых вечных тем, коих я большой любитель в своей прозе, большой и малой. В частности, от этой вот «Эпитафии себе заживо», к которой возвращаюсь спустя полтора года, прервав на время политиканичать, хотя кой какой прок от моих политикан

имеет все-таки место быть. Меня попрекают моим оптимизмом, а я ссылаюсь на исторические прецеденты прошлого столетия, когда в оба раза левиафаны были повержены. В будущем не всегда и не обязательно случается то, что в прошлом, возражают мне с ссылкой на меня самого.

Пусть я буду последним, кто верит и верует – нет, не в победу Украины, не только, а в поражение России, которая бросила вызов мировой цивилизации. Это и есть моя украинская ставка – Россия.

Верую, потому что абсурдно?

Сим победиши?

И множество других по случаю крылем.

Читателю на выбор.

Взята ли Хива?

См. ниже. 

2.

При моем протяженном литературном опыте – печататься начал восьмиклассником в питерской газете «Смена», а писать, как только научился писать («Мальчик хотел быть, как все», – начал первоклассник свои отчужденные, в третьем лице воспоминания, что мальчику, к счастью, не удалось), теперь в преклонны годы я уже не всегда помню, о чем писал и о чем еще нет, а потому боюсь повторов, которые сокращают нам жизнь, хотя бояться мне уже вроде нечего ввиду моего долгожительства.

Если кому из коллег завидовать, хотя лично я не завидую, так это Прусту, которому единственному в мире удалось прожить свою жизнь дважды, победив памятью Время, и еще неизвестно, какая из двух его жизней была настоящей – та, что в действительности, или та, что на самом деле в его семитомнике, когда он преобразил часто ничтожные воспоминания в великую прозу, кончив ее на смертном одре таинственным обещанием написать об описанной жизни книгу, как будто оконченная им книга была не книгой, а самой что ни на есть всемделишней сюрреальностью. И он бы ее написал, но Б-г расположил иначе, решив, что написанной им лирической эпопеи достаточно. И решил Он так не только за Пруста, но и за всех коллег, а потому тщетны попытки повторить его подвиг.

И я хотел бы пройтись по жизни назад, как это удалось в свое время Марселю Прусту, признается в своей неудаче Юрий Олеша, а коли так: «Да здравствует мир без меня!» – в противоположность «Apres nous le deluge». И по двойной аналогии с  Потопом и Прустом, ни одна судьба в Ветхом Завете не казалась ему столь же несчастной, как судьба Ноя – именно из-за Потопа, который «удерживал его взаперти, в ковчеге, целых сорок дней» и – без никакого противоречия: «никогда Ной не видел мир лучше, чем из ковчега, хотя тот был затворен, а на землю пала ночь…»

В этом секрет чувственного, невротического, оксюморонного аналитизма Пруста: «Одна лишь боль заставляет заметить, узнать и разобрать механизмы, которые иначе мы бы не познали», признается этот гениальный аналист гибельных и плодотворных страстей, без которых жизнь не жизнь. В противоположность Казанове, который наслаждался, вспоминая свои наслаждения: Le plaisir de se souvenir ses plaisirs.

Моей лысой, квантовой, дежавуитской прозе чужда описательность и все мои попытки вчитаться в хрестоматийные страницы о боярышнике кончаются фиаско – не потому только, что по жизни я бы не узнал боярышник, в отличие, скажем, от жимолости, которую узнаю еще до того, как ее вижу: по запаху. Вот если бы Пруст взамен боярышника описал бы мою жимолость, которая цветет три-четыре раза в году, а в этом цветет непрерыверно, девять месяцев кряду с марта по ноябрь, до сих пор. Что ему стоило, если в изначальном плане у него был не боярышник, а розы!

Да и отмотать свою жизнь в обратном направлении особой охоты у меня нет – тоже мне невидаль! Паче были всплсски памяти в двух моих скорее исповедальных, чем мемуарных опусах – «Три еврея. Роман с эпиграфами» – 1975 и «Записки скорпиона. Роман с памятью» – 2007, да и в моем московском мемуарно-аналитическом пятикнижии «Памяти живых и мертвых» – 2014–2016: мертвецов я уважаю даже когда они еще живы, как не я сказал.

Не говоря о малой прозе, частично либо целиком автобиографической, где я щедро (рука дающего не скудеет) раздавал свою личную эмпирику не только авторским, но и вымышленным персонажам, включая женские: альтер и альтра эго. Пусть даже альтернативным, а то и противоположным, если не противопоказанным автору, оставаясь по отношению к героям и сюжету вуайором, марракешом, storyteller’ом, рассказчиком, сказителем. При моем диалогическом сознании мне это запросто, пусть автор и в споре с самим собой.

Скорее уж на машине времени я отправился post mortem в будущее из любопытства, пусть и праздного. Ну да, типа «взята ли Хива?» – последние, со смертного одра слова самого философического русского поэта, а какой суета оказался, тем более ответа услышать не успел. Да и зачем ему на том свете Хива? А на этом? Как там у Великого Барда? Что он Хиве – что ему Хива?

А я сам? Помри я прежде конца затяжной русско-украинской войны, поинтересовался бы на смертном одре ее исходом? Ну, начать с того, что ее исход исторически предречен и предрешен, но как я назвал одну из своих киевских книг «Цунами истории. Победа Украины или поражение России?». Есть разница, согласитесь. Чтó меня посмертно интересует, так это судьба моей географической родины, которой не вижу и не желаю светлого будущего. О чем я тоже писал многажды, даром что ли мой украинский издатель Олег Федоров-Никоф печатно назвал меня гением дефиниций и предсказаний – хотелось бы, чтобы и мое пророчество о России без непосильной для мира и для нее самой имперской ноши сбылось по полной.

Сперва интуиция, затем дедукция – привет Декарту. Я бы только интуцию заменил на инстинкт, а дедукцию на аналитизм. Аналитизм мне достался от предков, которые тысячелетиями штудировали Книгу, почему и опередили в прошлом веке другие этносы в самых разных областях – от физики и бизнеса до шахмат и критики (моя изначальная литературная профессия, в которой я там кой-чего добился). Однако инстинкт пророчески-слепой – это мое личное, индивидуальное в отличие от коллективной и племенной аналитики, почему я и перешел с литкритики на прозу. Касаемо текущих политикан, то пишу их, как стихи за неимением поэтического дара, совмещая интуицию с анализом. Ну, типа того, синегрия: сочетая вербальный с невербальным методом. Само собой и в прозе – в ней прежде всего. В критике прозрения и озарения не позарез, достаточно одного анализа, но я к ней почти не возвращаюсь, выпав из гнезда отечественной литературы, хотя она и растеклась из метрополии по белу свету: центр повсюду, поверхность нигде.

Согласно моей метафоре, которой я, возможно, злоупотребляю, аналитизм помещаем в знаменатель, а инстинкт в числитель.

Это относится ко всем литературным жанрам, в которых работаю. Ну да, расщепить волос на четыре части, касается ли это чужого текста или чужого чувства, да хоть моего собственного, потому как не только чужая, но и своя душа – потемки.

Еще одно мое несогласие с любимым Прустом и его единовременниками, единомышленниками и соплеменниками Бергсоном и Эйнштейном в том, что прошлое реально и иллюзорно, как и само время, коли мы существуем синхронно в параллельных, альтернативных мирах и живы и мертвы в одно и то же время, а не только Шрёдингеров кот, именем которого я обозначил мой самый резонансный после «Трех евреев» провидческий роман-трактат. Собственно, этого я инстиктивно, а только потом в помощь анализ и добиваюсь в своей квантовой прозе, когда меня втягивает в параллельную реальность – сосуществовать в одновременных версиях мира, где ты можешь быть и жив и мертв, либо по квантоавой русской поговорке ни жив ни мертв.

А переводя в сюжетно-психологический регистр (один из): добро пожаловать в ад/рай (название одного моего нестыдного рассказа), где любимая тебе изменяет и остается верна в другой параллельной и одновременной жизни;

где ее насилуют без изнасилования – мужской напор или накат на обоих рабов базового инстинкта, взаимное томление плоти, флирт – улица с двусторонним движением, и он заполучает тебя задарма, по собственному твоему невыказанному встречному желанию, добившись от бабы того, что она больше всего хочет;

где мощные цикадные концерты – зов одиноких самцов, на которые, услышав за километры, летят похотливые самки;

где я тебя люблю – я тебя тоже нет, как в клишированном шансоне, нерелевантно, низачот, играет ничтожную роль в сношениях;

где любовь значит разлюбовь – соответственно наоборот, а взамен вагинофилии – вагинофобия.

Не про меня буде сказано. Мне разлюбить, ну, никак не удается, даже когда отвращаешь от любви: не даешь себя любить, но и разлюбить не даешь. Да: вместе – и порознь. Ты сама по себе, но и художественные аналогии: от Венеры Джорджоне до Венеры Велескеса – та, что спиной к нам согнув ногу, а лицо в зеркале, которое держит Амур. Такой я и вижу тебя по ночам в палатке во время наших путешествий по Америке и Канаде – дико возбуждаешь. Надувные матрацы лопаются от моей страсти. Искусство как триггер.

Влюбленный божественнее любимого – и еще решительнее Аристотеля его соплеменник Еврипид: Бог пребывает в любящем, а не в любимом. Что греки, я знаю по себе, потому и целую, а не подставляю щеку. Здесь мое несогасие с вселенским учителем относительно сублимации: меня хватает и на то и на другое. Почему именно эту Венеру облюбовали суфражистки и зеленые и время от времени пыряют ее ножами? Из ненависти – или из любви?

Пусть не только человеки, но все живые и неживые существа – миллиарды миллиардов всех времен и народов – все такие разные и непохожие, но одинаковые в е*ле, позы и нюансы не в счет. Похоть – дань природе, все завязано на сексе, а секс выравнивает и уравнивает всех со всеми, нивелирует индивидуальность и индивидуума – базис, надстройкой к которому любовь, да? А что есть любовь, как не фрикции, то есть фикция? Некто разочаровался в сексе, заглянув женщине внутрь: ростбиф.

– А на кой туда заглядывать? Ты, что, гинеколог? Не для заглядывания и не разглядывания, а для употребления

– Ну, так я злоупотребил – и разочаровался. Эстетически. Чуть не подался в гомосеки, но стал мизогином и пиз*оненавистником. А излечился, съездив в Таиланд: такой мускулистой, нежной и податливой киски ни у одной белой женщины.

Для употребления – да, но и для эстетики. Для кого – сырое мясо, для другого – черная дыра в бесконечность, а вот самый большой спец по сексу из американских писателей Джон Апдайк насчитал 16 цветовых эпитетов вагины, заглянув в лоно любимой женщины. Да я и сам не промах, будучи соитолог. Avec my verge, пусть и не до такой степени, как Ренуар, а тот на смертном одре признался, что все свои картины писал своим членом.

Или женские прелести должны быть закрыты, сокрыты от мужских глаз? Меня, к примеру, разочаровывает бритая промежность на месте мшистого ущельица. А где стыд, из которого мы все сотканы? Бесстыжая разверстость вместо сокровенной тайны, которой, может статься, не было и нет. Правда, у пиита не тайна, а загадка, и речь о природе, а не женщине. Без разницы. На фига нам сфинкс без загадки, а баба без тайны? А может все-таки тайна есть? Какая ни есть, а есть? Not highly likely, but great perhaps? Тьмы низких истин и проч. Не знаю, возвышает ли нас этот обман, но без него устрачивается смысл жизни.

Не говоря уже о смерти, которая обессмысливает, обесценивает, обнуляет, ничтожит нашу жизнь: зачем рожаться, если с рождения ты начинаешь умирать – мама, почему не сделала аборт? Либо поставим жизнь в числитель, а смерть в знаменатель? Секс в знаменатель, а любовь в числитель? Да не сочтут меня мизогином, но пример богомолки, съедающей богомола сразу после коитуса пусть послужит предостережением мужескому племени. Не с богомолок ли пошли амазонки, а те послужили и служат латентным прототипом суфражисткам, феминисткам и прочим человеческим самкам? Особенно в наше время рецидивного матриархата.

Или я слишком далеко зашел вместо того, чтобы Бергсону – Прусту – Эйнштейну противопоставить Шрёдингера – Гейзенберга – Бора с их квантовой верой в одновременность всего сущего и происходящего, а Время само по себе Великий Иллюзион? И только настоящее – единственное, что не имеет конца, настаивал мой Эрвин Шрёдингер на длительности, то есть бесконечности настоящего. Достаточное ли обоснование моих собственных экспериментов с Временем в прозе?

Будучи не только прозаик, но и критик, пусть и бывший, но сноровка сохранилась, в опровержение Пастернака я пока еще способен отличать пораженье от победы, а потому не собираюсь повторять ошибки прустовских эпигонов, имя им легион – от Трумена Капоте до моего покойного дружка Фазиля Искандера. Паче всем, что имел за душой (и телом), щедро наделил литературных персонажей. Да и испульсивно-горячечно-исповедальному жанру отдал дань, но мои «Евреи» и «Скорпион» написаны откровенно в антипрустовской манере.

Почему я сейчас об этом?

Окончание следует

Владимир Соловьев – Американский

Нью-Йорк

Иллюстрация: ДЖОРДЖОНЕ. ТРИ ВОЗРАСТА (1510)