Илья Абель | Первый лауреат Нового времени

Более ста лет, с начала века двадцатого, присуждается Нобелевская премия в области наук, общественной деятельности и литературы. Во Франции высшей литературной премией считается Гонкуровская, в США — Пулитцеровская, в России теперь — Государственная, а до того — Сталинская и Ленинская (не только для литературы, а в разных видах искусства). Но нам важнее выделить исключительно литературную составляющую государственных и международных премий. И вот почему.

8 апреля 1341 года во Дворце Сената , что в Риме на Капитолийской холме, при большом стечении народа и в атмосфере максимальной торжественности лавровым венком за поэтические достижения был удостоен сын юриста, тосканец по происхождению, флорентинец по предкам, французский житель Франческо Петрарка (тогда написаны были сонеты и шла работа над латинской поэмой «Африка» о Второй пунической войне).

Ему в тот же день даровано было римское гражданство и право награждать таким же венков других выдающихся авторов литературных произведений. Было ему тогда 37 лет (заметим, примечательная дата, если вспомнить ее гибельный блеск в контексте русской литературы предыдущих веков). В общей сложности его писательская деятельность продолжалась полвека, жизнь была насыщенной творчеством, плодотворной и значимой в восприятии современников и последующих поколений.

(К слову приведем следующий факт: в томе легендарной Библиотеки всемирной литературы, посвященной поэзии ХVII века переводы следуют по государствам, указанным в алфавитном строго порядке. А вот том европейской поэзии эпохи Возрождения начинается с нескольких стихотворений Данте, после чего следуют произведения Франческо Петрарки, а потом стихи других национальных поэтов. При этом, алфавитный порядок стран не выдержан. И итальянская поэзия заслуженно и в первую очередь благодаря творчеству Петрарки не только открывает том этот, а и является точкой отсчета для всего, что было написано в Европе за три-четыре века возрожденческого прорыва в культуре и в литературе.)

Речь Петрарки, при увенчании его лавровым венком, совершенно не случайно названа им — Словом. Несомненно, что она стала образцом выступлений поэтов и прозаиков всех последующих поколений в Старом Свете и в Новом Свете при награждении их теми или иными премиями и знаками отличия — орденами или чем-то в этом роде.

Петрарка говорил о назначении поэзии, о том, что она важнее многого, что надо возродить традицию награждать выдающихся людей за их успехи на данном трудном и сладостном поприще. Почитайте речи тех поэтов и писателей, кому вручали Нобелевскую премию по литературе, и вы сразу найдете в ней разговор о своем отечестве, о литературной традиции, частью и продолжением которой является очередной нобелиат, о том, что искусство слова имеет непреходящее значение.

Важно подчеркнуть и то, что Петрарка активно готовился к получению лаврового венка, прикладывал определенные усилия для того, чтобы это стало не частным, а общенациональным событием. Он получил, как пишет сам, одновременно приглашение по такому случаю из Парижского университета и из Сената Рима. Первый — центр тогдашней учености, близкий к религиозным кругам, второй — образ исторической Родины с ее славными военными, гражданскими, культурными традициями.

В своих «Старческих письмах», уже в достаточно пожилом возрасте Франческо ( Франциск) Петрарка заметит мимоходом, что награждение его лавровым венком, вернее, усилия, потраченные на достижение этой цели, суетны и не стоили того. Но надо прожить после триумфа не одно десятилетие, чтобы осознать это. Хотя можно предположить и то, что уже с того момента, когда Петрарка стал прилагать последовательные усилия, направленные на получение лаврового венка, он уже ощущал себя не столько частным человеком, а деятелем , имеющим долгосрочную сверхзадачу. В своих литературных произведениях — письмах и трактатах, он создавал образ правильного и ответственного за свои слова и за полученную всенародную, всеевропейскую славу лауреата. И потому его тексты — есть идеальное выражение того, каким обязан быть человек той эпохи, в которую жил и писал Петрарка. Это был образец поведения, пример для подражания, где частное постепенно уходило на дальний план, оставляя место общезначимому и достойному повторения.

Вдумаемся сейчас, в апреле 2017 года, чем было на самом деле 676 лет назад это удивительное событие — празднование величия слова и дела. Почти забытый богом Рим, потерявший былое могущество, страна, оказавшаяся раздробленной и разрываемая внутренними междоусобицами, нация, почти потерявшая собственную идентичность. И постепенно возвращавшаяся, в том числе, благодаря многосторонним — литературным в разных направлениях, дипломатическим усилиям Петрарки, ощутившего перемены в общественном сознании, в национальном языке, во всем, что делает народ народом.

Впервые обо всем этом я прочитал в книге Р.И. Хлодовского «Франческо Петрарка», вышедшей больше сорока лет назад. Меня поразил выразительный, емкий, энциклопедичный стиль авторского письма, благодаря чему личность Петрарки для меня, тогда студента третьего курса Московского университета, была в общих чертах известна. Но она благодаря интересному изложению фактов из биографии и творчества итальянского поэта эпохи Возрождения показалась мне свежей, неординарной и поучительной. Прошло еще более полутора десятка лет, как образ Петрарки вновь возник в памяти, когда доступна стали в СССР поэзия и проза Иосифа Бродского, получившего в 1987 году Нобелевскую премию по литературе. И когда прочитана была впервые его Нобелевская речь.

А потом, с опозданием, в личной библиотеке оказался том «Эстетических фрагментов» Франческо Петрарки. И многое наконец сошлось, чтобы стать непреодолимым желанием написать о прошлом через настоящее. Но состоялось оно только сейчас, именно в связи с юбилеем лауреатства Иосифа Бродского, чьим почитателем являюсь не один десяток лет.

Франческо Петрарка задал наивысший уровень отношения к литературному творчеству, поэзии, главным образом.

Потому показалось интересным представить именно сейчас хотя бы в кратком изложении то, что касается его гениального поэтического прорыва, его индивидуальности, значения для литературы континента и не только Европы.

В томе, где напечатаны избранные стихи Петрарки, даны переводы и других поэтов Возрождения. И они интересны нынешнему читателю именно в связи с тем, что брали за образец найденное и выраженное торжественно и поэтически безукоризненно Петраркой.

Пожалуй, это и есть память, достойная его имени, как и то, чем стала поэзия вплоть до наших дней — словом, возвращающем человека к высшему, а, значит, к вечному.

Представляется правильным познакомить читателей с тем, что касается Петрарки в кратком анализе его творчества, поскольку его творчество явилось точкой отсчета не для одного Возрождения, а для Нового и Новейшего времени в том числе, величиной в литературе непререкаемой и образцовой с разных точек зрения.

Европейские поэты Возрождения. Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 32. Вступительная статья Р. Самарина.
М.: Издательство «Художественная литература», 1974.

Западноевропейская поэзия эпохи Возрождения

Есть ли основания для того, чтобы выделять необозримую область поэзии изо всего литературного наследия Возрождения? Да, есть: именно в поэзии великий переворот в истории человечества, называемый Возрождением, или Ренессансом, обрел особенно раннее и особенно полное выражение. Новый человек, который начал создавать новую историю, именно через поэзию с наибольшей силой сказал о себе и своем времени, нашел в ней язык для своих чувств. Не случайно у колыбели новых литератур, на переломе от средневековья к Возрождению, стоят прежде всего поэты: Данте и Петрарка в Италии, Вийон во Франции, Чосер в Англии, Гарсиласо де ла Вега и Боскан в Испании, Брант и Мурнер в литературе немецких земель, Борнемисса в Венгрии. Во всех этих случаях речь идет не просто о подъеме интереса к поэтическому искусству, а о большом общем движении, развивающемся в каждой стране по-своему, но имеющим и свою внутреннюю взаимосвязь, и свои общие закономерности.

с.5

Ценою усилий смелых реформаторов поэзия стала областью строго индивидуального творчества, в котором новая личность, рожденная в бурях Возрождения, раскрывала свои отношения с другими людьми, с обществом, с природой. Сборники итальянских поэтов ХIV — ХV веков еще называются по-старому: «Песенники» – «Канцоньере», но стихи уже печатаются для произнесения вслух либо чтения про себя, ради все увеличивашегося племени любителей поэзии, забывавших весь мир над книгою стихов, подобно юным героям «Божественной Комедии» Паоло и Франческе.

с. 6

Вслед за Данте выступает другой великий флорентиец, продолжавший дело создани единого итальянского национального языка и литературы, – поэт-философ и ученый, политик и путешественник Франческо Петрарка, воплощение острейших коллизий духовного мира человека раннего Возрождения. Мучительные вопросы и не до конца убедительные ответы встают со страниц философских трактатов Петрарки, особенно его «О презрении к миру»; выбрав в собеседники одного из авторитетнейших «отцов» христианской церкви — Блаженного Августина, поэт признается, что не может разобраться в противоречиях, раздирающих его собственную душу: что такое поэзия — грех или священное призвание? Что такое его любовь к прекрасной Лауре — мука или счастье? Почему он вечно оказывается в плену противоречивых чувств, от которых «горит в холодный день и под ярким солнцем леденеет»? После «Стихов на жизнь и смерть мадонны Лауры» форма сонета стала как бы знаменем новой поэзии, а страстность и сила поэтического выражения этих стихов, в особенности же изощренный их стиль – «петраркизм», надолго подчинили своему обаянию литературу многих стран Европы.

Замечательна пламенная политическая лирика Петрарки — самовыражение итальянского патриота и республиканца, сторонника Кола ди Риенци – «трибуна» ХIV века, который пытался ценой своей жизни вернуть былую славу Риму. Славе Рима посвящена и латинская поэма Петрарки «Африка», тончайшее подражание «Энеиде» Вергилия, напоминавшая современникам поэта о подвигах Сципиона Африканского.

с. 11-12

Франческо Петрарка

Италия моя, твоих страданий…

Где я родился, где я вырос, если
Не в этой стороне?
Не в этом ли гнезде меня вскормили?
Какой предел на свете ближе мне,
Чем этот край? Не здесь ли
Почиют старики мои в могиле?
Дай бог, чтоб исходили
Из этой мысли вы!
Перевод Евг. Солоновича
с. 41

Поют ли жалобно лесные птицы,
Листва ли шепчет в летнем ветерке,
Струи ли с нежным рокотом в реке,
Лаская брег, гурлят, как голубицы, –

Где б я ни сел, чтоб новые страницы
Вписать в дневник любви , – моей тоске
Родные вздохи вторят вдалеке,
И тень мелькнет живой моей царицы.

Слова я слышу… «Полно дух крушить
Безвременно печалию,- шепнула. –
Пора от слез ланиты осушить!

Бессмертье в небе грудь моя вдохнула.
Его меня хотел бы ты лишить?
Чтоб там прозреть, я тут глаза сомкнула».
Перевод Вяч. Иванова
с. 44

Я припадал к ее стопам в стихах,
Сердечным жаром наполняя звуки,
И сам с собою пребывал в разлуке:
Сам — на земле, а думы — в облаках.

Я пел о золотых ее кудрях,
Я воспевал ее глаза и руки,
Блаженством райским почитая муки,
И вот теперь она — холодный прах.

А я, без маяка, в скорлупке сирой
Сквозь шторм, который для меня не внове,
Плыву по жизни, правя наугад.

Да оборвется здесь на полуслове
Любовный стих! Певец устал, и лира
Настроена на самый скорбный лад.
Перевод Евг. Солоновича
с. 45

Промчались дни мои быстрее лани,
И если счастье улыбалось им,
Оно мгновенно превращалось в дым.
О, сладостная боль воспоминаний!

О, мир превратный! Знать бы мне заране,
Что слеп, кто верит чаяньям слепым!
Она лежит под сводом гробовым,
И между ней и прахом стерлись грани.

Но высшая краса вознесена
На небеса, и этой неземною
Красой, как прежде, жизнь моя полна,

И трепетная дума сединою
Мое чело венчает: где она?
Какой предстанет завтра предо мною?
Перевод Евг. Солоновича
с. 46

Прошу, , Амур, на помощь мне приди, –
Написано о милой слишком мало:
Перо в руке натруженной устало
И вдохновенья пыл ослаб в груди.

До совершенства строки доведи,
Чтоб цели ни одна не миновала,
Затем что равных на земле не знала
Мадонна, чудо — смертных посреди.

И говорит Амур: «Отвечу прямо,
Тебе поможет лишь любовь твоя, –
Поверь, что помощь не нужна другая.

Такой души от первых дней Адама
Не видел мир, и если плачу я,
То и тебе скажу -пиши, рыдая.
Перевод Евг. Солоновича
с. 47

Петрарка Франческо. Эстетические фрагменты/ Пер., вступ.статья и примеч. В.В. Бибихина. – М.: Искусство, 1982. (История эстетики в памятниках и документах).

Слово Петрарки

Но если петрарковская теория искусства не противоречила средневековым представлениям, в его художественная практике таилась радикальная беспрецедентность. Всякий, взявшись читать и изучать Петрарку, не раз увидит, как, легко принимая устоявшиеся формы и в поэзии, и в религии, и в политике, он преображает их изнутри.

с. 10

С Петраркой самостоятельное слово пришло на смену средневековому комментарию, культуре хранения освященного порядка вещей, но это не значит, что рассвобоившийся «писатель» снял с себя ответственность за государство и общество: Петрарка несет в себе жар теургических замыслов высокого средневековья, он только уже не верит в природную устойчивость миропорядка, даже в возможность его сохранения и знает, что сохранится лишь то, что способно воплотить и создать себя.

с. 20 – 21

Идущая от Петрарки новоевропейская поэзия не всегда помнит об этой подытоженной им работе двух веков. Он перенял готовый язык ( даже ограничив его словарь и синтаксис по сравнению с Данте), тему мадонны, лирического героя, несколько из разработанных стихотворных форм (сам не создав ни одной), и даже рифмы (которых 564 во всех его итальянских стихах, включая «Триумфы»).

с. 21-22

В непрерывно льющееся слово соединились и знание, и жизненная мудрость, и любовь и вера — человек в своей трудноуловимой цельности достиг обычно недостижимой полноты потому, что стал песней.

Эта явленная полнота человеческого лица была невероятно заразительной, – где появлялся Петрарка, куда доносился звук его имени, там начиналось подражание ему, там начинался Ренессанс.

с. 27

Петрарка со своей прирожденной восприимчивостью и непредвзятой благожелательностью ко всему как нельзя лучше олицетворял бесстрашную широту культуры, начинателем которой он себя чувствовал.

Почти весь итальянский гуманизм с его «счастливой податливостью духа» и чутьем к всеобъемлющей единой истине по праву видел своего патрона в мыслителе, для которого границы вселенной раздвигались, потому что его «изгнавший призраки» дух повсюду угадывал созвучное себе.

с. 36

Новоевропейский читатель узнает себя в Петрарке так же, как целая эпоха и даже ее завершение иногда угадываются в ее начале. Усвоив себе блестящую точность Цицерона, мудрую проникновенность Августина и смятенный восторг поэзии Амора, речь Петрарки поднялась к новой простоте, залогу долгого и сложного развития. История подготовила этот синтез; нужен был гений, чтобы его осуществить; и всего этого было бы еще мало без неустанного подвига долгой жизни. Пятьдесят лет литературной работы Франческо Петрарки, заполнившие собой всю вторую и третью четверть Х1У века, стали главным культурным событием времени.

с. 37

Слово, читанное знаменитым поэтом Франциском Петраркой Флорентийским в Риме на Капитолии во время его венчания лавровым венком

2.

Итак, чтобы быть кратким, как я вам и обещал и как приличествует моему призванию, скажу, что первую трудность, а именно трудность моего предприятия, составляют в совокупности прежде всего три вещи: сама природа предмета; судьба, которая в отношении меня всегда неумолима, жестока и неблагоприятна этим занятиям; беда моего времени. По одному слову о каждом. Какова природная трудность моего предприятия, видно из того, что если в прочих искусствах к цели могут привести усилие и труд, в поэтическом искусстве не так: здесь ничего не сделать без какой-то неуловимой и божественно вселяющейся в душу певца и пророка силы.

с.39

Не кажется ли вам, что природная трудность моего предприятия достаточно подтверждена надежными свидетельствами? Она поистине такова, что человеческий труд не в силах ее преодолеть, при том что обо всех прочих делах правильно написано поэтом в первой книге «Георгик», что немилосердный труд все побеждает. И, конечно, здесь берут начало те издевательства над людьми, бесполезно и бесследно до конца дней трудящимися в этой области, какие мы часто встречаем в книгах схоластической науки. Это — о первом.

с.39-40

3. Второе — а именно как неумолима жестока была всегда ко мне фортуна, какими тяготами изводила она меня от самого отрочества, сколько я перенес от нее обид, – знает Всевышний, знают те, кто находился в дружеском общении со мной, но я от разговора об этом воздерживаюсь, чтобы не тратить праздничный день на мрачные речи. Как мешает поэтическим трудам неблагоприятная судьба, прекрасно известно всякому, кто ее испытал….

с.40

4. О третьем скажу не больше того, что все мы понимаем и видим. Было некогда время, был век, более благоприятный для поэтов, когда к ним относились с величайшим почетом: сначала в Греции, потом в Италии, особенно под властью цезаря Августа, при котором цвели великие поэты Вергилий Марон, Овидий, Флакк и многие другие.

Теперь, однако, как вы видите, все переменилось.

с. 40

5 . Таковы три вещи, о которых я хотел сказать; из первых двух становится ясно, как круты склоны Парнаса, по которым мне надо подниматься; из третьей следует, насколько они пустынны. Кто-нибудь скажет тут: что ж это такое, дружище? Уж не собрался ли ты обновить обычай, который и сам по себе сопряжен с множеством трудностей и давно отменен течением времени, тем более, что злая судьба ему противится? Откуда у тебя столько уверенности в себе, что ты хочешь украситься на римском Капитолии новым и непривычным венцом? Разве не видишь, за какое непомерное дело взялся: взбираться по пустынным крутизнам Парнаса в неприступную рощу муз?

с. 41

Необходимо заметить, что как вышеназванная трудность вырастает словно из трех корней, так и душевное влечение, победитель трудности, тоже вырастает из трех корней, где первый — величие всего государства, второй — украшение собственной славы, третий — поощрение чужого трудолюбия.

с. 41

6. Первое. Мне больно вспоминать, что когда-то в этом самом городе Риме -»столице мира», как говорит Цицерон, – на этом же римском Капитолии, где мы сейчас находимся, столько великих певцов, достигнув вершины славного мастерства, получили заслуженные лавры и что теперь обычай этот не просто прерван, но заброшен, не просто заброшен, но стал предметом удивления,, отмерев уже больше тысячи двухсот лет …

Задетый этим, я хотел бы возобновить в давно уже стареющем Римском государстве, если Богу будет угодно, великолепный обычай его цветущей юности…

Не стану отрицать и того, что на такое решение меня подвигло чувство любви и преданности к старым поэтам, несравненным талантам, которые творили в этом самом городе, здесь жили, здесь , наконец, похоронены.

Впрочем, какой бы ни была причина, верю, что сам приезд , по крайней мере благодаря новизне начинания, не пройдет бесследно для славы этого города, того, откуда я родом, и целой Италии. Вот что я сказал бы относительно первого.

с. 41 -42

7. Относительно второго, а именно заботы о собственной славе, можно было бы сказать много разнообразных вещей, которые ради обещанной краткости опущу. Достаточно будет напомнить одно: стремление к славе присуще не только обычным, но и, больше всего, умудренным и выдающимся людям; вот почему много философов рассуждает о презрении к славе, однако никто или очень мало кто вправду ее презирает…

Это о втором.

с. 42-43

8. Относительно третьего, то есть поощрения других к делам, скажу только вот что. Если кому-то стыдно идти по чужим следам, то гораздо большее число людей страшится без надежного водителя вступить на каменистый пусть.

Может быть, чересчур дерзновенно, но, мне кажется, не с дурными намерениями я в отсутствие других не побоялся сам себя предложить водителем по трудной и для меня безусловно опасной дороге — в убеждении, что многие пойдут следом. Это о третьем.

с. 43

9. Итак, троякая упоминавшаяся нами трудность преодолена троякой противосилой; в этом противоборстве, отрицать не буду, мне оказалась присуща определенная подвижность ума, данная мне свыше дарителем всех благ Богом — Богом, который только и может в собственном смысле слова именоваться «искусств наставником, дарителем талантов», как говорит Персий. И вот, поскольку наперекор трудностям я с божией помощью неким образом достиг желанной цели, мне можно надеяться на какую-то награду за все усилия. Полагаю, однако, прежде окончания своего слова сказать зесь вдобавок о свойстве поэтического призвания и о природе ожидаемой здесь награды. О первом достаточно двух слов. Надлежит, о славные мужи, знать, в чем обязанности и в чем призвание поэта, о которых многие, или даже все, полны одних шатких мнений…

с.44

Разбирать все было бы долго, но, если бы нашлось время и я не боялся наскучить вам многословием, я легко мог бы показать, как под покровом вымыслов поэты выводят то истины естественной и нравственной философии, то исторические события, и подтвердилось бы то, что мне приходится часто повторять: между делом поэта и делом историка и философа, будь то в нравственной или естественной философии, различие такое же, как между облачным и ясным небом, – за тем и другим стоит одинаковое сияние, только наблюдатели воспринимают его различно. При этом поэзия тем сладостней, чем шаг за шагом увлекательней становится отыскиваемая истина. Сказанного — не только о себе, сколько о поэтическом призвании и его природе — достаточно; хоть мне доставляет наслаждение поэтическая игра, однако не хочу, чтобы, видя во мне поэта, мне уже не позволяли быть ничем другим, кроме поэта.

с. 44- 45.

10. Остается теперь сказать о награде, – может быть, иногда незаслуженной, но и желанной и долгожданной. Она, несомненно, тоже складывается из нескольких частей. Прежде всего, награда поэту — красота славы; но об этом уже достаточно сказано. Н меньшая награда — бессмертие имени, которое опять же двояко: одно у самих поэтов, другое — у тех, кого они сочли достойным восславить.

с. 45

И поистине на земле жило много людей, достойных и гражданской, и военной славы и памяти, однако их имена за давностью лет покрылись забвением по той единственной причине, что они не могли вверить свои чувства и мысли непреходящему и надежному стилю опытного писателя…

с. 45

Понимая это, некоторые выдающиеся люди держали поэтов при себе в великой чести, чтобы было кому пропеть о них потомкам…

с. 46

Здесь остановлюсь. Есть и другие награды поэтам; их пока минуя, обращусь к лавровому венку.

с. 46

Хлодовский Р. И. Франческо Петрарка. Поэзия гуманизма. М.: «Наука», 1974. -Серия « Из истории мировой культуры».

Введение

Петрарка, конечно, понимал, что, бурно радуясь обещанным ему лаврам, он отходит от принципов современной ему религиозно-аскетической морали. Однако это его мало смущало. Он чувствовал, что на его стороне время.

с. 8

Вольно или невольно, но отказ Петрарки от университета и Парижа ради Сената и Рима приобретал глубоко символический смысл: это было отречение от средневекового богословия и схоластики во имя античной литературы и той новой науки о человечности, которую его непосредственные ученики и продолжатели станут называть « studia humanitatis”, но которую сам он именовал еще просто — « поэзия».

с. 9

Стремясь в Рим, Петрарка не столько о невозвратимом прошлом республики Катонов и Гракхов, сколько о будущем современной ему Италии.

с. 10

В праве римского народа на верховную власть Петрарка нисколько не сомневался. Он рвался на Капитолий еще и потому, что ему хотелось получить санкцию народа на господство над умами.

с. 11

Петрарка знал своих непосредственных предшественников, но считал необходимым подчеркивать революционность, а потому и беспрецедентность совершаемого им переворота. И он был, пожалуй, прав. Его речь на Капитолии стала первым манифестом ренессансного гуманизма.

Таким образом, в капитолийской речи утверждение ценности человеческой личности поэта оказалось теснейшим образом связано не только с дальнейшим развитием пробужденной его примером литературы, но и с общественными интересами народа и государства. Это в высшей степени знаменательно.

с. 15

Речь Петрарки на Капитолии не только стала первым манифестом гуманизма, но и оказалась своего рода декларацией нравственных, общественных и политических прав поэта. Это может показаться поразительным. Но еще поразительнее было то, что современное Петрарке общество эту декларацию торжественно утвердило.

с. 18

8 апреля 1341 года на римском Капитолии произошло нечто неслыханное и из ряда вон выходящее. Петрарка понимал это. Он придавал своей коронации всемирно историческое значение.

с. 19

Петрарка сознавал и суть переворота. Несмотря на то, что в его капитолийской речи цитировались одни лишь античные авторы, он вовсе не предполагал, что Возрождение станет возвращением к языческой древности.

Новая эпоха, по мнению Петрарки, должна была преодолеть аскетизм и трансцендентность средневековой идеологии, но она не должна была отказываться от нравственных завоеваний христианства и отрекаться от веры народа.

с.20

Именно в этот день Петрарка впервые публично изложил новую концепцию поэзии, за которой стояла смена системы главных мировоззренческих координат, в этот день он объявил о возвращении в Италию муз тогда же получил от представителя римского народа диплом, удостоверяющий его права на абсолютное первенство в литературной жизни.

с.27

На Капитолии коронован был не столько новый поэт, сколько новый человек, в котором передовая часть общества почувствовала воплощение собственных жизненных стремлений и идеалов.

с. 28

Материал подготовлен Ильей Абелем