Владимир Соловьев | Хромая утка & черный лебедь

Продолжаем публикацию фрагментов из сенсационного романа-трактата Владимира Соловьева «КОТ ШРЁДИНГЕРА».

Дошло до того, что «Time» объявил нашего губернатора Персоной года – не то чтобы последняя капля, но явно не по ноздре Центру. На обложке красовалась черная физия в каске на облысевшем черепе и загадочная надпись аршинными буквами: TBS. То есть загадочной эта аббревиатура была для русскоязычников, когда они увидели эту обложку на телеэкранах, мониторах и на первых страницах бумажных СМИ, а не для основного контингента читателей еженедельника, по преимуществу высоколобых американов, которые, конечно же, догадывались, что означают три эти черные буквы на серо-стальном фоне:

THE BLACK SWAN

Поначалу, не разобравшись, что к чему, наши городские пропагандоны растерялись и не знали, как реагировать на то, что их босса ославили на весь крещенный (и не крещенный мир) черным лебедем: хорошо или плохо? Выяснилось, что этот научный термин давно уже вошел в лексикон и стал расхожей метафорой для чего-то непредсказуемого, что, однако, может иметь довольно грозные последствия, типа Первой мировой войны, Перл-Харбора, распада СССР и 9/11. По-английски еще говорят predictable unpredictability, что я бы генерализировал и перевел более решительно, аксиоматично, императивом: предсказуема только непредсказуемость. И еще – это я уже от себя: в будущем необязательно случается то, что прежде. Аналогии с прошлым тем и опасны, что игнорируют непредвиденное и беспрецедентное. Это опосля детерминисты подведут базу и опрокинут назад причинно-следственную связь, да еще будут попрекать политиков и политологов, что они не предвидели и не предусмотрели в своих расчетах распад советского империи или нападение террористов на Америку 11 сентября 2001. Что говорить, все крепки задним умом, не один русский мужик.

Постепенно, пусть с натяжкой поначалу, но потом вошло в обиход, TBS стали относить не только к событиям, но и к людям, от которых можно ожидать чего угодно, типа нашего Губера, – вот уж кто непредсказуем, так это он. В большой таймовской о нем статье его называли не только черным лебедем, но и мавериком, теленком без клейма по изначальному значению. Для этой профильной статьи взяли интервью и у меня, представив, как его гуру, что было верно только отчасти – на раннем этапе его политической карьеры. Уцелело – в смысле было напечатано – только несколько моих положений. Ну, во-первых, о роли случайности в истории с ссылкой на нос Клеопатры. Во-вторых, уточнение, что деяния моего питомца непредсказуемы не только для других, но и для него самого, он сам не знает, что от себя ждать и какое еще коленце он выкинет, действуя по инстинкту либо наитию, неожиданно для самого себя. Да, импровизатор. Типа демонов Сократа, но только в обратном направлении – они не останавливают его, а побуждают к действию. «Характер вулканический», – сказал я и пустился в рассуждения о вулканах, действующих и спящих, но могущих в любую мгновение, без всякого предупреждения, проснуться. Дело не в моем английском, который не так уж и плох, а в круге ассоциаций – моем и американского журналиста.

– Он вулканолог? – спросил трижды пулитцеровский лауреат Дэвид Шиплер, для которого мало-мальское превышение джентльменского набора банальностей означало

узкую специализацию.

Хорошо хоть оставили про вулканический, взрывной характер моего протеже, но опустили развернутое сравнение с Этной, Везувием, Санторини, да хоть с самоубийцей Анак-Кракатау, который, извергнувшись недавно и вызвав гигантский оползень и смертоносное цунами, сам провалился в собственный кратер, исчезнув под водой, будто его никогда и не было в натуре, а на его месте образовался новый остров с гостеприимной бухточкой.

Как себя помню, оказываясь на вулканических вершинах и заглядывая в их жерло, ловил себя на циничной мысли о полезной работе исторических вулканов, типа Везувия, благодаря лаве которого в такой хорошей сохранности дошли до нас Помпеи и Геркуланум. Никакого сравнения с Этной, которая погребла под себя пару-тройку жалких сицилийских деревушек. С другой стороны, конечно, и Везувий несколько сместил наше представление о римской культуре, о которой мы теперь судим-рядим по этим провинциальным местечковым городкам, а не по великому Риму. Касаемо же Этны, то мне она запомнилась не сама по себе, а по Эмпедоклу из Акраганты, как звалось тогда Агридженто, где стоит ему памятник. Не без странностей был человек, как и многие его коллеги ученые, но чудачил больше других. Все свои ученые труды Эмпедокл писал в форме поэм, самого себя считал божеством и бросился в жерло Этны, дабы доказать самому себе свое бессмертие, как теорему. Боги приняли его в свою компанию, но не полностью – без сандалий, которые остались на самом краю вулкана. Эта история позабавила Дэвида Шиплера, и он попытался привязать ее к персоне года:

– В России есть вулканы?

– Сопки. На Камчатке. Поменьше и безопаснее вулканов. Самоубийц среди них нет, и самоубийцы в их жерло не бросаются. Насколько мне известно.

– Все случается впервые, – улыбнулся Дэвид, который гордился, что он в ту пору был единственным нееевреем среди американских корреспондентов в России.

– Тогда и поговорим. Если доживем. Зато Санторини…

И я рассказал этому трижды лауреату об острове, который согласно одной гипотезе и есть та самая загадочная Атлантида, что упомянута в египетских папирусах и у Платона. У последнего – ностальгически, как золотой век человечества. Другие полагают, что Санторини – аванпост минойской цивилизации, центр которой был на Крите и которая – sic! – погибла в результате мощного вулканического извержения. Вулкан расколол Санторини, большая часть острова провалилась в море, а гигантская волна – цунами – докатилась до Крита и смела там все живое. Этот природный и исторический катаклизм произошел в середине второго тысячелетия до нашей эры, но вулкан действует по сю пору – последний раз он извергся, если не ошибаюсь, в 1956 году, уничтожив с полсотни людей и несколько тысяч домов.

В результате обезлюдел самый красивый на острове городок – Ойя: те, кто остался в живых из жителей, эмигрировали в Афины, Америку, Австралию. Хотя с тех пор минуло более полувека, Ойя все еще не восстановлена и вряд ли когда будет. Помню, я спустился вниз к морю, а оттуда глянул вверх. Вид невероятный, экстатический, жуткий – над тобой нависает крутой обрыв, свежий срез, а точнее скол разных земных пород, как будто вулкан расколол остров не три с половиной тысячелетия назад, а только вчера.

Американа-неееврея история эта, понятно, заинтересовала вкупе с индонезийским вулканом-самоубивцем.

– Не выявляют ли апокалиптические заявления вашего ставленника его суицидальный характер?

– В смысле, что он может суициднуться? Некорректный вопрос.

– Вы думаете? По мне так некорректным может быть ответ, а не вопрос. Ладно, будь по-вашему, сформулируем иначе. Своей вулканической метафорой вы предсказываете конец его правления, его физический конец…

– Без комментариев, – поспешил я с ответом.

– …или конец созданной им модели авторитарного правления?

Хороший вопрос, но у меня не было на него ответа.

– Не знаю, – честно признался я.

Еще прошла поэтическая цитата, но в ужасном переводе, вот ее русский оригинал:

Предвестьем льгот приходит гений

И гнетом мстит за свой уход.

В большом интервью с «персоной года», его, понятно, спросили о войне:

– Понимает ли господин губернатор, что своей милитаристской риторикой и присоединением к Городу чужих владений, вы приблизили мир к большой войне?

– Да. И мы в ней победим.

Троянской войны не будет? Только перманентные вербальные и гибридные? Прокси-войны? Крым, Нарва, что на очереди? Готланд? Шпицберген? Финляндия?

Эти риторические вопросы Дэвид Шиплер приписал мне, хотя у меня они шли в ином порядке, и один вопрос был утверждением. А ладно, не обо мне речь.

Зато Губера напряг вопрос о трудном детстве, и я знаю почему. В школе он намыкался и напресмыкался серый, как мышь. Его так и звали заглазно – Мышью. Мы не знали, знал ли он сам об этой кликухе, а узнали спустя из этого его интервью. Откуда об этом проведал интервьюер-проныра? Не от меня, я бы не осмелился.

– Нет, не обижался, хотя знал, конечно, – ответил он. – Очень неглупый грызун, между прочим. Если эволюция пошла другим ходом и человек произошел не от обезьяны, а от крысы, на земле был бы рай.

Зато слухи о его голубых склонностях в таймовском интервью так и не всплыли, несмотря на их распространенность. Да и я о них упомянул пару раз в этом трактате токмо приличия ради – как говаривал старик Светоний, «лишь затем, чтобы ничего не пропустить, а не оттого, что считаю их истинными или правдоподобными». Без комментариев, с Диогеновым фонарем не стоял ни днем, ни ночью, а делать выводы от обратного из-за его и его субординатного народонаселения негатива к гомосекам не стал бы. Личный юношеский опыт? Но то были латентные поползновения наугад. Даже если, как в том армянском анекдоте, мы его любим – или не любим – не за это. Кто как.

Негативные эмоции были клапаном, через который выходила мощная энергия его заурядной личности: сам он никого не любил и никому не верил. Только своему огромному псу, которого его субординаты прозвали собакой Баскервилей и который неизменно присутствовал в его кабинете, скаля зубы и рыча на посетителей – такой вот аккомпанемент. Соответственно, этот негативный резонанс распространялся на весь наш Город, который он возглавлял. Он гляделся в нас, как в зеркало, и узнавал себе подобных, которых презирал за то, что мы безропотно ему подчиняемся, как бы подчинялся он сам, если бы карты легли иначе. Вот где ошибка У.Х. Одена, который «Эпитафии тирану» приписал ему знание человеческой глупости – «как свои пять пальцев». Он тиранил нас, судя о нас по себе, и несказанно удивлялся, сталкиваясь с отпором. Сам бы себе никогда не позволил инакомыслие, будь вассалом, а не сюзеренном.

А себя он любил? Сомневаюсь, хотя насаждал свой культ в нашем спаянном городском ансамбле и даже за его пределами. Потому, собственно, и насаждал, что его нелюбовь была тотальной, обращенной в том числе на самого себя. О ничтожестве других он судил по собственному ничтожеству. Или наоборот? Ведь он не сразу стал тем, кем он стал и кем в самых смелых мечтах не мог даже помыслить стать – выше него только звезды. По крайней мере, в нашем о нем представлении. Еще точнее, в своем представлении о нашем о нем представлении.

Когда интервьюер осторожно ему заметил, что в Глобал виллидж есть и другие мнения об исходе этой гипотетической войны, он ответил ему мемом:

– Есть сотни субъективных мнений и объективное мое.

Боюсь, он и в самом деле так думал.

Зашла речь и об антисемитизме:

– Антисемитизм – ржавое оружие. Гитлера это сгубило. Никаких сомнений, он выиграл Вторую мировую, если б не его зацикленность на евреях. Второй фронт был открыт, когда стало ясно, что Гитлер перешел от сегрегации евреев к их уничтожению. Мировое еврейство не вмешивалось до поры и перешло в контратаку, когда осознало опасность полного, под корень, истребления еврейства как такового.

– Вы не преувеличиваете роль мирового еврейства?

– Не думаю. С тех пор его роль выросла в разы. Куда ни кинь…

Окончательно раздухарившись, назвал нашего каудильо «хромой уткой», на что один из читателей в комментах ему ответил:

– Эта утка еще долго будет хромать. И она уже отложила яйца…

Лебедь, утка – mixed metaphor. Да еще мой Кот Шрёдингера, а тот ни жив, ни мертв согласно известному эксперименту, чего на самом деле быть не может. Или может? Не слишком ли много животных в этой книге? Не жизнеописание, а зоопарк! Но ведь и человек есть животное, пусть и политическое, как мой герой. А за кота Шрёдингера, о котором я обмолвился в узкой кампашке сразу после сообщений о смерти нашего губернатора, на меня набросились с вопросами, какой кот породы, масти, гендерной принадлежности и коли он, как я вынужден был признаться, мужеского рода-племени, то кастрирован ли?

– Какое это имеет значение?

– Ну, как же, как же! Ведь для кота яйца – наиважнейшее составляющее. Если кот при яйцах, он – агрессор, блудяга, охотник вплоть до «сунул-вынул, да бежать» в переносном смысле (босс, пахан, вождь, дуче, нацлидер). Если кота лишили его яиц, то он – милейшее диванное создание. Кастрация и есть катарсис, акт трагический для любого кота (включая его человеческого подвида).

Я отделался шуткой, хотя, на мой взгляд, неверно отождествлять метафорического и метафизического кота с нашим Губером. С меня взятки гладки, пусть отвечает и ответствует «Владимир Соловьев» – под этим псевдонимом я тиснул первую главу моего романа-трактата в русскоязычных СМИ по обе стороны океана, Вова не возражал. Парадокс самореференции – повторы самого себя, от которых не застрахован ни один автор, так не лучше ли их обыграть, дав ложную атрибуцию? Квантовый этот котяра возник исключительно в связи с одним всего лишь эпизодом в жизни моего героя – кратким, но значительным и даже значимым: его загадочной смертью, загадочной и сама по себе и сопутствующими ей обстоятельствами.

А тогда, в опросах, наш черный лебедь и хромая утка шли ноздря в ноздрю, их рейтинг сравнялся, и случись свободные выборы, понадобился бы второй тур, чтобы определить победителя, несмотря на административный ресурс у хромой утки, с поправкой на износ его власти и свободное падение его рейтинга, все ближе и ближе к историческому минимуму. До выборов, понятно, не дошло и не могло дойти по определению, но имело ли это противостояние двух центров власти хоть какое отношение к внезапной смерти властителя нашего Города? Округ этой смерти круговертят слухи и сплетни, превращаясь, окаменев, в мифы? Типа профилактической санации неугодного и неудобного его персоналистского режима? Подозреваемых слишком много – от него самого до его родного сына. Обо мне – молчок. Либо просто сработал закон земного притяжения – невозможность удержаться на таких заоблачных высотах, балансируя на самом краю пропасти? Либо и того проще, по испанской поговорке: бери что угодно, но плати. Плата за власть? Или плата за страх? И главное: что изменилось с его смертью?

С ссылкой на великого городского поэта: Меж тобой и страной ледяная рождается связь. Это, правда, было сказано после смерти адресата. Вот чего я боюсь больше всего – что его патриотический раж и имперские закидоны, востребованные сбродом при его жизни и особенно в период его предсмертия, будут активированы и реализованы postmortem. Что он получит посмертный мандат на их осуществление – и Город получит власть над страной. Или это уже случилось? Дежа-вю? Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг? Как движется время? По прямой, как полагал Платон? По кривой? По кругу? По эллипсу – предполагаемая орбита земли вокруг солнца? По спирали? Зигзагообразно? А вектор движения? Вперед или вспять?

Когда как. Меня интересует посмертная судьба моего ставленника. Ни жив, ни мертв, как кот Шрёдингера? Мертв, но жив? Убит, чтобы воскреснуть? Кровь мертвеца в старые меха? Проперций – Рыжему на венецейской могиле: Letum non omnia finit. Продолжим римлянина применительно к нашему случаю: со смертью не все кончается. А может и наоборот. В моем конце мое начало? Напомню о знаковом убийстве евреями Моисея согласно антисемитской гипотезе Фрейда.

Здесь, однако, другой, крошкацахесовский уклон – не просто плагиат, а присвоение чужой собственности: идеи, приемы, проекты, даже сны, не имея собственных, искажая, извращая их на свой манер. То же с Городом: мой эстетский, пассеистский, мириискусстнический проект он исказил не то чтобы до неузнаваемости, но увел в бок, в сторону, придав ему агрессивный, имперский искус. Или все-таки он извлек зерно, отбросив скорлупу?

Стерпится, слюбится – это на личном уровне, а на политическом совсем другая поговорка – про коней и переправу. Ставки были сделаны, отступать некуда. И откуда мне было тогда знать, что подростковый имморализм этого инфантила без сновидений не ограничится нашими частными отношениями, а войдет у него в привычку и распространится на все окрест, станет логотипом его поведения и политики?

Инфантильное – в инфернальное.

Продолжая сериал книг известного русско-американского писателя Владимира Соловьева, издательство Kontinent Publishing вслед за «Закатом Америки» и «Богом в радуге» выпускает его новую книгу «ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ. Русские истории с еврейским акцентом». 565 страниц. Цена книги с автографом автора – $26 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:
Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt. 4B
Flushing, NY 11367