Груди кормилицы

Михаил Берг: язык – это первый доносчик

Язык, как Кощей-бессмертный, чахнет над златом смысла. То есть ты влево напахал, свидетелей уже нет, некому за шаловливую руку схватить, но язык выдает любую неточность, как предатель “Молодую гвардию” кинематографическим фашистам.

Приятель прислал мне взволновавшее его интервью Вовы Сорокина, в котором ВПЗР вспоминает свой визит в Ленинград в 1984 для чтения в “Клубе 81” в составе группы ЕПС (Ерофеев-Пригов-Сорокин). Приятеля, помнящего лакомые детали, задело за живое, что Сорокин называет ленинградскую богему сборищем депрессивных алкоголиков под покровом болотных испарений.

Ну да, пили в Питере больше, в том числе потому, что исповедовали другую писательскую позицию: как раз ту, в которой Вова сейчас – писатель-демиург, властитель дум, традиционный культовый герой. Московское же поведение (я, конечно, о концептуалистах) было куда более продвинутым и скромным, что ли: мы – деконструкторы идеологии и советского языка. И могильщики русского литературоцентризма.

Сорокин на тот момент был скромный, стеснительный мальчик; я был на его первых чтениях в Москве, где Илюша Кабаков в форме куртуазного комплимента сказал автору, что такого, как у него, уровня в художественном мире Москвы сегодня нет. Это он о себе и о Булатове с Васильевым. Их и уел. Но, думаю, лет двадцать, как Кабаков даже под пыткой не повторит этих слов и вообще вряд ли скажет о Сорокине что-то доброе.

Сорокин не сделал ничего дурного, он просто, будучи человеком проницательным и трепетным, ощутил еще в начале перестройки, что, условно говоря, авангард, пограничное, радикальное искусство в России кончились, и единственным влиятельным пространством на долгие годы становится массовая культура. И разыграл гамбит, пожертвовав сложностью языка и той аудиторией, которая признала его писателем, во имя тяжелой славы, которую он получил взамен.

В более карикатурном виде эту же партию сыграли и другие, в том числе Акунин (при несопоставимости задач и амбиций). Но общий тренд: из авангарда в попкультуру был освоен многими.

Если говорить о художественном языке, то последние четверть века Сорокин переводит себя образца того же 1984 года на мотив цыганского романса. Хорошо переводит, так, что широкая аудитория, думаю, и не поймет, о чем я говорю. “Это автор “Дня опричника” – кудрявый менестрель, это “Голубое сало” – цыганщина забубенная?” Ничего не поделаешь, Сорокин угадал Путина как читателя вместе с Акуниным: и стал писать для тех, кто способен оценить если не жертву ферзя, то три желтые пешки, полученные взамен.

В 1984 в Питере Сорокин был робок и очень хотел всем понравиться. Он не читал своих вещей. Он тогда еще не вылечился от заикания, делавшего его немым, а за него все читал Пригов. Но шороху он навел, особенно на баб, которые млели от его просторечия и исходили медовой патокой желания. И даже Бэлка Улановская сказала, что, по сравнению с Ерофеевым, Сорокин “знает жизнь”. Кривулин смотрел с детским и недоуменным прищуром, Лена Шварц на чужие чтения не ходила.

А у него был идеальный слух на советский соцреализм. Он воспроизводил инженеров человеческих душ, точнее их простыни в Переделкино, и дополнял блюдо натюрмортом зауми, насилия и абсурда, которые были итогом литературы, ставшей жизнью страны советов. Там не было риторики, в которую впоследствии перекочевал стиль, потому что язык был красноречивее морали. Для имеющих литературные уши.

Конечно, повторю, ленинградская неофициальная культура была более кропотливой, но и традиционной, то есть такой, каким Сорокин предстает сегодня.

Или вы думаете, что только Путин становится идиотом от любви и почитания, а авангардный писатель в непробиваемой плетеной кольчуге из слов?

В том-то и дело, что язык – это первый доносчик, чуткая сигнализация, фиксирующая взлом – воры лезут в инструмент и играют свои гаммы. И язык вопиет, как мышка, придавленная дверью – почти неслышно, но громогласно для тех, кто звук несмазанных петель отличит от пения тихой смерти.

Михаил Берг
Источник