ГЛОСТЕР. Рассказ

Мать не пускала мальчика в Глостер. Отчим что-то ей доказывал, уговаривал, но его голоса мальчик не слышал – с веранды было слышно только мать. Она твердила, что рано им без нее – а вдруг приступ? И какая разница, что ему скоро двенадцать? Нет, не перерос, он еще на лекарствах. А вдруг начнется в машине – а Боб за рулем – и что тогда? Она пугалась собственных слов, начинала плакать, а отчим Боб гладил ее по плечу, и мать постепенно сдавалась. Только просила одевать мальчика потеплее. И чтобы не промок, ему нельзя зябнуть. И запахов резких нельзя. А пойдут в каменоломни, все время держать за руку, ни на минуту не отпускать. И на пристани тоже.

Интересно, как она это себе представляла?

Мальчик проснулся рано, окно гостиничного номера было еще серым, как завешено снаружи бабкиным пуховым платком. Ряд фонарей – дырки в ажурной кайме. Глостер! У него была в детстве книжка, как это там?

Доктор Фостер отправился в Глостер, та-тА-та, та-тА-та, та-тА.

Упал он там в лужу, промок еще хуже – и больше та-тА-та, та-тА.

Отчим Боб на соседней койке свистел носом – тоненько на вдохе, погуще на выдохе, большие ступни торчали из-под короткой простыни. Боб, он строитель, кровельщик: летом чинит крыши, зимой счищает с них снег и лед – это если повезет и зима снежная. Тогда хороший заработок, и на Рождество много подарков. Зимой и летом Боб ходит в тяжелых желтых ботинках – он так привык. Он вырос здесь, в Глостере, на берегу залива, и вчера допоздна пил в гостиничном баре со школьными друзьями. Пришел, пробрался к кровати, не включая света, сел – пружины крякнули, уронил ботинок, шикнул на него – тс-с-с! – а мальчику сказал:

– Спи, Серьожа, спи… Завтра пойдем в каменоломни. Тебе понравится.

Слышно было, как Боб улыбается в темноте. По глостерским гранитным карьерам он лазил все детство, и говорил, что нет лучше места для мальчишеских игр. Раньше в самой глубокой выработке можно было еще и купаться, а теперь нет, теперь гоняют. Помешались на безопасности.

Окно постепенно светлело. Боб свистел носом на плоской гостиничной подушке, снаружи орали чайки. Мальчик пощупал пижаму – сухая, повезло. Тихо встал, скатал в тугой рулон одноразовую клеенку, оглянулся на Боба, сунул рулон на дно своей сумки. Оделся, умываться не стал, взял куртку и тихо прикрыл за собою дверь. По скрипучей лестнице на улицу мимо закрытой двери в бар, мимо деревянного официанта с подносом в руках и железной цепью вокруг щиколоток, и дальше на запах моря к старой верфи, туда, где они с отчимом были вчера.

Там на потрескавшемся асфальте в ряд стоят катера, подпертые железными треногами. У одного содрана обшивка внизу возле киля, видны изогнутые деревянные ребра, а внутри темно, не разглядишь, что там. Над водой, на решетке из толстенных бревен, огромное судно высотой с трехэтажный дом. Узкие доски обшивки, облезлая красная краска. Под кормой ржавый винт – отсюда он кажется маленьким, как вентилятор. Даже странно, как он может двигать такую махину. Боб вчера фотографировал мальчика на фоне таких же винтов, висящих на железных рейках в глубине верфи, и было видно, какие они на самом деле большие.

У пирса пришвартован двухмачтовый парусник, задняя мачта выше передней – значит, шхуна, отчим вчера говорил. Паруса спущены, свернуты в серые скатки, к мачтам тянутся ванты. Мальчик представил, как по ним бегают матросы и юнги, быстро перебирают ногами, перехватывают руками, почувствовал под ладонями шершавые тугие тросы. Ему пока нельзя, ему не разрешают даже в школе лазить по канату. И на велосипеде нельзя пока.

Чайка крикнула так знакомо, что мальчик обернулся. Точно так же орал в деревне бабкин кот. Он ложился спать в проходе, откинув полосатый хвост, и когда бабка сослепу наступала, скрипуче мявкал – точно как эта чайка. У кого он живет теперь, когда бабки не стало? На чью подушку кладет мышиные трупики, кто хвалит его за добычливость? Может, никто, может, он теперь дикий. У бабки было хорошо, детей в деревне мало, никто его не дразнил, просто было некому. У матери в городе приходилось драться, там его обзывали припадочным. Так что по городу он не скучал.

На верфи пусто, воскресенье. Пахнет дегтем и морем. Хорошо бы прийти сюда в будний день, когда гремят железом рабочие в касках, движутся лебедки и подъёмные краны. И если повезет, увидеть, как на шхуне поднимают паруса. Жаль, в понедельник Бобу на работу, а ему в школу. И мать ждет. Волнуется. Сколько сейчас может быть времени? Совсем уже светло.

Подъехал пятнистый от старости форд, остановился у сетчатого забора, дернулся, стрельнул выхлопом и затих. Дверца скрипнула, вылез дядька в рыбацкой шапке с полями и прорезиненной робе, точно такой, как показывают в кино. Зачем ему роба в солнечный день? Мальчик подошел, хотел спросить, пускают ли на верфь в рабочие дни, но рыбак заговорил первым. Поднял с земли прямоугольный камень и спросил:

– Знаешь, что это?

– Гранит, здесь в карьерах добывают, – мальчик махнул рукой в сторону, противоположную морю.

– Это балласт, – сказал дядька и бросил камень в кучу таких же камней. – Вот для этой шхуны. Знаешь, зачем?

– Чтобы ветер лучше использовать, боковой или встречный. А то, если много парусов поставить, можно перевернуться.

– Да ты прямо морской волк. Ну, идем, поговорим.

Рыбак взял из машины резную палку и похромал в конец пирса, где доски настила свисали над бестолковыми из-за узости бухты волнами, где на ржавом кнехте лохматились остатки белого от солнца каната и его расплетённый конец болтался в зеленой воде.

Дядька остановился на самом краю, расставил ноги, поднял лицо к небу, к растрепанным волокнам серых облаков. Ветер шевелил его бороду и сбивал набок седые волосы из-под рыбацкой шапки. Он стучал палкой в серые доски, бормотал неразборчиво, не обращая внимания на мальчика, приседал на широко расставленных ногах, будто хотел раскачать пирс, чтобы пирс, намертво приколоченный к вбитым в дно бревнам, оторвался и поплыл куда-то, может быть, в прошлое.

Припадочный какой-то, подумал мальчик. Отойти бы от края пирса, от этого психа с его палкой, но отходить было неловко, и мальчик остался, где стоял. Дядька взмахнул палкой, ударил ржавый кнехт, но тот не отозвался, не зазвучал – кнехты не колокола и не рельсы, в них не живет звук. Дядька все бил и бил по железу с размаху, и уже не бормотал, а отрывисто что-то выкрикивал. Его голос смешивался с воплями чаек, это было как дикая песня. Постепенно мальчик стал разбирать слова:

– Ветер был какой! Ух, и ветер… У-у-у, ветер! У лидера мачта – кряк! – пополам. Ага! Еще один выбыл, нас меньше стало. А наша красавица на всех парусах! И чокнутый этот тоже на всех, но мы его догоняем. Вход в бухту узкий, мы уже рядом, он не уступает – и мы, бок о бок, так и вошли. И тут порыв ветра, и у него мачта – кряк!

Дядька достал красный платок, вытер лицо, повернулся к мальчику и сказал обыкновенным голосом:

– Выиграли мы большие гонки. Мы их все-таки выиграли.

Шхуна шевельнулась возле пирса, скрипнула канатами, качнула мачтами. Дядька нежно обвел ее взглядом от черных бортов до верхних рей и сказал уже совсем спокойно:

– Я на такой же ходил, чуть поменьше. Тем летом, в августе, когда объявили большие гонки, вдруг стала ловиться макрель. Два года не было, а тут пошла. У макрели сезон короткий, и вообще эта рыба капризная: набредешь на стаю, бери скорей, сколько можешь, не то уйдет в глубину – и все, ищи ее. Сутками работал. Три часа сна, и опять рыбу таскать. Загрузили трюм – и быстро в порт. Пусть ветер штормовой, пусть волны палубу перехлестывают, но шкипер не дает команду паруса зарифить. А мы его подначиваем – что, слабо вот так на полных парусах? И чем ветер сильней, тем веселей. Вообще в этом есть практический смысл: первым придешь – дороже рыбу продашь. Так что скорость для рыбацкого судна ого-го как важна. А встретишь шхуну соперника – и понеслись, кто быстрей. Тут уж не в деньгах дело, тут уж кто кого! Рыбаки народ азартный. У нас в семье все рыбаки, и старший брат тоже, у него пальцев нет на руках, ни одного – в море отморозил. В его время по-другому ловили, на тросики с крючками. Знаешь, как это? Вот-вот, ярусная ловля – да ты, смотрю, молодец. Найдет шхуна рыбу, плоскодонки на воду, по два человека в лодке. Если погода резко портилась, бывало, что и терялись. Раз брат с напарником палтуса ловил. Опустился туман, потом все покрыла снежная буря, пришлось им идти к берегу на веслах – к Ньюфаундленду, туда было ближе. Брат уронил рукавицы за борт. Он знал, что теперь без пальцев останется, это он сразу понял, и дал ладоням замерзнуть вокруг весельных ручек. Напарник, тот молодой был, здоровый, куда крепче брата, но скоро сдался и лег на дно лодки. Так что брат один греб. Добрался до Ньюфаундленда на пятые сутки, там его лечили, но пальцы не спасли. Вернулся в Глостер – его встречали как героя, объявили подписку, собрали денег, хватило на табачный магазин и еще осталось. Он потом таверну прикупил, дело шло, известный человек, гордость города. Напарник? А что напарник? Так на дне лодки и помер. Хоть и здоровей брата был. Вот как оно бывает. Запомни, мальчик, никогда нельзя сдаваться! Никогда.

Мальчику стало неприятно – зачем портить нравоучением хорошую историю? Рыбак отвернулся, достал из кармана трубку, подержал во рту, не раскуривая. А вдруг – испугался мальчик – он услышал мою мысль, обидится и замолчит? Но рыбак спрятал трубку в карман и сказал:

– В мое время уже кошельковым неводом ловили. Знаешь, как это?

Мальчик кивнул, хотя точно не знал, только догадывался.

– Тоже развлечение не для слабаков. Работали на скорость, друг друга подначивали, кто быстрей. Разгрузимся в порту – и скорее в море, пока рыба идет. Летом макрель, зимой треска. У нас шхуна была новая, быстрая, с глубоким килем, такая не опрокинется, как та, прежняя, где я чуть не утоп. Вот на ней, на новой шхуне, мы выиграли большие гонки. Слыхал?

Мальчик помотал головой.

– Со всего побережья рыбаки собрались, из Канады пришли, мы с ними в устье реки Святого Лаврентия пересекались, ну, соперничали, конечно. Все готовятся, повытаскивали суда на берег, от ракушек днища чистят, чтоб глаже идти, скорость не терять. Красят, балласт выгружают, облегчают для гонок. Все готовятся, а мы рыбу ловим – набрели на большущую стаю макрели. Тут не бросишь и не уйдешь. Шесть сотен миль до дома, гонки в пятницу, а уже понедельник. Шкипер хочет успеть на гонки, аж зубами скрипит, и мы хотим, но глостерцы прежде всего рыбаки, а уж потом гонщики. К счастью, во вторник поднялся ветер – значит, макрель уйдет в глубину, можно идти домой. Ух, как мы мчались! В порт пришли в четверг, накануне гонок. Разгружаться некогда. Шкипер нас послал по домам, хоть полночи поспать, и наутро вышли, как были – c полным балластом и грузом. Все шхуны – хоть картину с них рисуй: прибранные, свежеокрашенные, а мы в рабочем виде, да еще с рыбой в трюме. Восемьдесят тысяч фунтов соленой макрели.

Мальчик прикинул, сколько это – вышло чуть ли не сорок тонн. Он все еще переводил фунты в метрическую систему. Жил в Америке давно, чуть не год, и говорил по-английски почти как местный, и к милям с футами привык, а вот фунты не чувствовал как следует. Тем более тысячи фунтов. В килограммах сразу понятно: одна тонна – четыре молочных коровы. Или три мясных.

– Восемьдесят тысяч фунтов соленой макрели – и полный балласт. Ветер сильно задувал с кормы, хороший северо-западный ветер, узлов сорок, а потом и пятьдесят, а порывами и больше. До Мраморного мыса долетели в момент, у одной только шхуны паруса порвало. А обратно против ветра галсами. И тут у нас оказалось преимущество – тот самый балласт и груз. А ветер уже ураганный. Не о гонках бы думать, а как домой дойти! Но рыбаки народ азартный… Трое нас тогда осталось, трое лидеров, у остальных мачты сломаны, паруса порваны… Канадец впереди, но мы его догоняем – и вместе входим в пролив! Там нужно по одному, да кто ж уступит? Так и протиснулись, едва не столкнулись. И тут…

– Серьожа! Серьожа!

Мальчик быстро сделал шаг от края пирса и обернулся. Отчим бежал к ним, желтые ботинки грохотали по настилу. Старые серебристые доски прогибались под тяжелым телом, тускло отблескивали, как подсохшая рыбья чешуя.

– Я так и думал, что ты здесь! Сразу понял, где искать.

Боб остановился в двух шагах. Видно было, как он испугался, и как теперь рад, и как хочет обнять угрюмого пасынка, который привыкал к нему с таким трудом и, кажется, привык, так что надо тем более осторожно теперь – не спугнуть, не пережать, не испортить.

– Вот так мы победили в больших гонках, – сказал рыбак. – Ты понял, да? Никогда не сдавайся! Ну, бывай. Тебя как звать-то?

Мальчик назвал свое американское имя – Сэм. Все равно здесь никто не может правильно выговорить «Серёжа».

– Бывай, Сэм, вспоминай иногда старину Джона. – Рыбак протянул руку. – Ты сам-то откуда?

– Из Бостона, – ответил мальчик, хотя вопрос был не об этом. Рыбак спрашивал, из какой он страны, потому что слышал акцент. Но перед этим рыбаком не хотелось раскрываться. Что-то с ним было не так. Он здорово рассказывал, но что-то было не так с этим человеком. И ладонь у него оказалась мягкая. Совсем не рыбацкая у него оказалась ладонь…

В каменоломни не пошли – северо-западный ветер нагнал тучи. Быстрые ливни повисали косо то над дальним берегом бухты, то над городом – как темные рваные паруса. Боб сказал, это даже хорошо, потому что в новом музее не хуже, чем в каменоломнях, а может, даже лучше.

Здание музея было чистым, пустым и слабо пахло лаком для дерева. Для них двоих устроили экскурсию. Маленькая резвая старушка повела их к лодке, которая впервые пересекла Атлантику в одиночном плавании – глостерский рыбак сделал это на спор. Днем он спал в ящике на дне, по ночам ставил парус, и так шел в Англию почти семь недель. Когда его потом спрашивали, почему он это сделал, он отвечал: дураком был безмозглым, вот почему.

Трогать лодку не разрешалось, но когда старушка отвернулась, мальчик погладил шершавый борт с остатками светло-голубой краски. Боб заметил, улыбнулся, но сам лодку трогать не стал. Голос экскурсовода убаюкивал, мальчик уже не слушал – слишком много было всего, он уже спал на ходу. И вдруг старушка сказала что-то о гонках и об урагане, и как одна шхуна не успела подготовиться, но победила благодаря балласту и рыбе в трюме. Вот ее модель, видите? Старинная, ей сто лет, сеть из ниток уже рвется.

– Сколько? – спросил мальчик, и Боб взглянул удивленно, потому что мальчик был стеснителен и редко задавал вопросы незнакомым людям. – Сколько там было макрели?

Старуха не знала, позвонила кому-то, повела их в библиотеку – здесь же, в музее, в подвальном этаже. По воскресеньям библиотека закрыта для публики, но их впустила полная женщина с распушенными по плечам седыми волосами. Она усадила Боба и мальчика за старинный круглый стол и стала приносить книги, газетные вырезки и фотографии. Сделала для них ксерокопию с фотографии той самой шхуны – черная щепочка корпуса и целое облако парусов. Боб увлекся, вспотел, покраснел лбом и кожей головы под светлыми волосами.

– Послушай, Серьожа, ты только послушай! Они могли зарифить паруса! Скорость не стала бы меньше, потому что ветер встречный. Смотри, вот написано – они бы даже выиграли в скорости! Просто никто не хотел это первым сделать, чтобы не выглядеть трусом. Взрослые же люди, опытные шкипера – а совсем как мальчишки!.. – сказал Боб. Было видно, как он сразу пожалел, что так сказал – про мальчишек.

Мальчик спросил:

– А если бы на всех шхунах взяли рифы, тогда тот… ну, кто шел с грузом… тогда бы он не победил?

Боб подумал и сказал – может, и так, но все же он точно не знает, нужно спросить. Библиотекарь не знала, она позвала худого человека из дальней комнаты. У человека к горлу была приставлена железная блестящая трубка с какой-то коробочкой, голос получался как у робота в кино. Он выслушал вопрос и сказал своим механическим голосом без интонаций, раздельно выговаривая каждый слог:

– Да, тогда бы больше судов дошло до финиша, и неизвестно, кто получил бы серебряный кубок. Хотя это была очень хорошая шхуна. Вы видели кубок?

Кубок они видели. Боб еще о чем-то спрашивал человека с трубкой у горла, но мальчик не слушал. Он смотрел на газетную вырезку, на число – четыре цифры года, 1892. Сколько же лет тому рыбаку на пирсе? Это не те гонки. Или те?

Он не стал объяснять Бобу, зачем ему нужно снова ехать на старую верфь. Боб поехал бы куда угодно, ему нравилось их совместное приключение.

Дядьки в рыбацком костюме не было, облезлого форда тоже. Никого не было, только в конце пирса сидел, свесив ноги, чернокожий рыбак в большой, как мотоциклетная каска, шапке, связанной из толстых зеленых и красных ниток. Три спиннинга опирались на знакомый ржавый кнехт.

– Извините, – сказал мальчик, – вы не видели тут такого… бородатого, с палкой?

– А, этого, бро, актера? – рыбак говорил ритмично и быстро, так что его речь походила на рэп. – А он, бро, домой ушел! Домой. Сегодня туристов нет, не сезон, бро, не сезон. Кончился театр, все, лету конец, теперь до весны. На рождество Санта Клаусом – и все, до весны, до новых туристов.

В машине мальчик уснул. Ему казалось, его тело вытягивается, делается длинным и тонким, ноги удаляются с космической скоростью. Он проснулся, прислушался к себе – что это, начинается приступ? Нет, перед приступом тревожно, а сейчас нормально. Просто приснилась какая-то чушь. Боб увидел, что мальчик не спит.

– Слушай, Серьожа, мы так и не узнали – сколько макрели было в трюме?

– Восемьдесят тысяч фунтов.

– Восемьдесят тысяч, это… четыреста бочек? Ничего себе!

– Мне рыбак, то есть актер, на верфи сказал. Может, соврал?

– Может, и соврал.

Мальчик подумал, что вовсе не важно, был ли тот человек рыбаком из позапрошлого века или просто актером. Важно другое: его истории совсем не о том, что нельзя сдаваться. Они о том, что когда резко меняются обстоятельства, тот, кто был последним, может стать первым.

Вот прилетят инопланетяне завоевывать Землю, будут вселяться в людей, а в тех, у кого эпилепсия, вселиться не смогут – или не захотят. И тогда тот, кому сейчас не разрешают лазать по канату и кататься на велосипеде, тогда он, может быть, спасет мир.

Он вспомнил, как летом Боб взял его чинить крышу. Рабочие называли мальчика «босс», а подсобник Дон Сильва, который совсем не говорит по-английски, показывал, как чешется после стекловаты тело – уморительно смешно, похоже на обезьяну. Боб тогда позвал мальчика наверх, и он влез по приставной лестнице, и ходил по ребрам стропил, а Боб все время смотрел на него – и если бы мальчик сорвался, то повис бы на этом взгляде, как на лонже.

На крыше хорошо, там ветер и видно все иначе, но мальчик все равно слез, надел рукавицы и стал подавать снизу стекловату и толь, потому что Бобу нужно работать, а не на него смотреть.

Мальчик закрывает глаза и видит пронзительно ярко, как бывает перед приступом, себя, стоящего на краю пирса, чувствует, как вытягиваются, удлиняются пальцы, и вот они уже достают до того берега, а там сидит бабка – как же он скучает по ней! – и она прядет, и что-то бормочет, и ловко соединяет ласковыми руками его длинные пальцы, волокна серых облаков и полосатый кошачий хвост в одну долгую мягкую нить.

Боб поглядывает на мальчика, на его сонную улыбку, на то, как выпрямлены и напряжены его пальцы – и переходит в правую полосу, чтобы если вдруг что, сразу зарулить на обочину.

Публикация подготовлена Семёном Каминским.