Флюгер

В Америке бывшие советские граждане в плохих местах не живут. Селятся в хороших, либо в очень хороших. Предпочитают крупные города, умудряются обосноваться там в дорогих районах. А иногда случается, что удача забрасывает нашего брата и вовсе в заповедные уголки — исторические кварталы культурных центров, куда приезжать к себе домой не только приятно, но и престижно. Как это сложилось у Лёвы.

Собственно, Лёвой, он — сын потомственного скорняка и преподавательницы музыкальной школы был в Горьком. Оттуда в начале девяностых и перебрался в Америку. С тех пор изменилась не только его привычная жизнь, но и Лёва стал другим. Настолько, что даже имя взял себе традиционно еврейское — Арье. Впрочем, перелом в его судьбе произошёл не без причины. Он вдруг, вспомнив о принадлежности к народу Авраама, обратился душой к Богу. Сначала знакомые Лёвы воспринимали его отказ развлекаться вместе как чудачества, но вскоре махнули рукой и не звали того ни на пикник с водочкой и шашлыками, ни в русский ресторан выпить и поплясать.

— Совсем поехал, — жаловалась близким приятелям Лёвина жена Ленка на появившиеся у мужа странности. Тот взял за правило по субботам не зажигать и не тушить свет, причём и в туалете тоже, требовал готовить из кошерных продуктов, а вечерами пропадал в ортодоксальной синагоге.

— Перебесится, — успокаивали Ленку подруги, знавшие супругов ещё по Горькому, — просто мужик ошалел от возможностей. Или это наступил кризис среднего возраста. В его годах такое сплошь и рядом.

К Ленкиному несчастью, Лёва не перебесился. Ни через месяц, ни через два, а не прошло и полгода, как он подал на развод. Без объяснений оставил русскую жену — добрую и внимательную, прожившую с ним в согласии шестнадцать лет. Ленка была в шоке. Истерик она не закатывала, но очень страдала, а вскоре до неё докатилось и вовсе дурное известие.

Лёва вступил в брак с дочкой их американского спонсора, опекавшего семью вновь прибывших политических беженцев из СССР. То есть, породнился с человеком, когда-то взявшим шефство над ним и Ленкой. Но не просто женился, а по еврейскому обычаю встал под Хупу, со всеми обязательными в церемонии порядками. Надел белый китл, белую кипу… И хоть Ленка плохо представляла себе все тонкости еврейской свадьбы, её бесконечно оскорбил торжественный наряд бывшего муженька — как будто тот в первый раз вёл невесту под венец.

Лёву приняла большая религиозная семья — члены местной Любавической общины. Ну и он сам, естественно, заделался хабадником. Отпустил бороду, которую никогда прежде не носил, и даже прошёл обряд обрезания, что называется, на старости лет, не совершённый его родителями в положенное время. И одеваться Лёва начал соответствующим образом: в будни — белая сорочка, строгий чёрный костюм и неизменная фетровая шляпа, подобно той, что носил его отец в начале пятидесятых годов, а по субботам и праздникам — шёлковый сюртук и штраймл. Впрочем, советские эмигранты в Америке иногда отваживаются и не на такое.

Тот дом в старой части города, облюбованной состоятельными хасидами, Лёве достался по фантастически низкой цене. Он и сам удивлялся везению, въезжая в роскошный особняк, построенный в двадцатых годах прошлого века. Новоселье не обошлось без отрадного сюрприза. Разбирая бумаги, оставленные прежними хозяевами, Лёва наткнулся на вырезку из газеты полувековой давности. Заметка была коротенькой, но в ней теперь уже его адрес, упоминался в связи с проведением благотворительного ужина, организованного известной в кинематографе персоной. И снимок именитых гостей за столом под заметкой. Миновало какое-то время, и на Лёвину голову свалился другой сюрприз, но уже иного свойства.

Однажды утром, возвращаясь из синагоги, Лёва случайно задрал голову возле своего дома и обомлел! Как раз накануне муниципальная служба города проредила разросшиеся ветви огромных деревьев, заслонявшие до сих пор все детали фасада. Раньше дома на улице утопали в зелени, а теперь они, непривычно оголённые, невольно притягивали взор к открывшемуся архитектурному великолепию. Но собственный дом сейчас привлек его внимание не всплеском воображения зодчего, а совершенно другой особенностью.

Лёва буквально застыл на месте и, ошарашенный, с мистическим ужасом разглядывал предмет, о существовании которого не подозревал. Черепичную крышу украшал затейливый флюгер в виде испанской каравеллы-редонды. Сработанный небесталанным кузнецом, флюгер был довольно крупным и сейчас, не загораживаемый листвой, теперь хорошо просматривался на фоне голубизны неба. Прямые паруса каравеллы несли кресты тамплиеров — узнаваемые знаки ордена рыцарей Храма Соломона. На каждом парусе по одному. Три креста. Три богословских добродетели — Веру, Надежду, Любовь.

Не посвяти себя Лёва проснувшимся духовным исканиям, не стань прихожанином местной хасидской синагоги, и ликовал бы сейчас по поводу находке на крыше. А не сложись его настоящее, как сложилась, и Лёва, вероятно, не обратил бы внимания на флюгер — крутится себе, ну и пусть крутится по прихоти ветра. Но обнаружить христианский символ, венчающий собственное жилище! Кресты над домом хабадника? Шокированный открытием, Лёва не мог двинуться вперёд, будто ослеплённый языческим огнём, на который не разрешено смотреть, и поплатившийся за нарушение запрета.

Приглашённый им в срочном порядке кровельщик снимать флюгер наотрез отказался.

— В этом районе? — усмехнулся он, — без письменного разрешения от городских властей? Моя лицензия стоила слишком дорого, чтобы её лишиться. Сожалею, но вам придётся обратиться к кому-нибудь другому.

Лёва подумал, что тот набивает цену и позвал человека попроще, из эмигрантов, но оба словно сговорились.

— Историческое место, — заявил Лёвин соотечественник, — Здесь гвоздя нельзя вбить без инспектора, не то что самовольничать. И хоть вы у себя во владениях, перекраивать их чревато серьёзными последствиями.

Человеком он был словоохотливым, а вот каким специалистом — узнать Лёве так и не пришлось. Тот болтал минут десять, потом почесал затылок, вроде собираясь рискнуть, чтобы не упустить клиента, но отчего-то передумал:

— Нет, не возьмусь.

Третий мастер на все руки, рекомендованный Лёве в синагоге, даже не потрудился приехать, когда выяснил в чём дело. И тоже категорически отказался снять флюгер.

— А чем вам эта железка мешает, — полюбопытствовал он.

— Скрипит. Спать не даёт — раздражённо ответил Лёва, потеряв терпение от единодушия людей, которым за плёвую работу собирался заплатить, сколько те потребовали бы. Конечно, он мог нанять нелегала — латиноамериканца, но, пораскинув мозгами, побоялся связываться: не ровён час, сорвётся с крыши, и тогда уж точно хлопот не оберёшься. А вот высказанный вслух довод избавиться от злополучного флюгера уже не шёл у Лёвы из головы и после того как он в сердцах положил трубку. Идея ему показалась спасительной зацепкой, и Лёве даже почудился слабый металлический скрежет, доносившийся откуда-то с улицы.

«…Скрипит, подлый, — убеждал себя он сам, уверовав в необходимость снять флюгер.

На следующий день соответствующее письмо ушло в один из департаментов городского управления, а ещё через неделю у Лёвы состоялась встреча с клерком из отдела по надзору за жилым фондом, попадающим под статус архитектурных памятников. Приехала молодая серьезная девушка, аккуратно запротоколировала Лёвины объяснения и убыла восвояси. Наверное, Лёве не удалось её убедить в факте, изложенном им с таким пылом, поскольку вскоре ему отказали. Как говорилось в официальной бумаге, оснований для демонтажа декоративного элемента конструкции инспектор не обнаружил.

Однако Лёва не собирался отступать и потребовал дополнительное разбирательство. В итоге, другой чиновник тоже не выявил свидетельств посторонних шумов. Тот не поленился взобраться на крышу и, обследовав флюгер, обязал Лёву произвести необходимый ремонт.

— Ремонт? — удивился Лёва, — Какой ремонт?

Он было собрался запротестовать по поводу ненужных затрат, но чиновник бесстрастно протянул копию его же письма. После этого Лёва уже не пытался затевать спор, но впервые в Америке сильно пожалел, что не может дать взятку.

Только и оставалось, что обратиться за советом к раввину Элиэзеру. Однажды тот избавил Лёву от сомнений, выслушав стыдливое признание советского эмигранта по поводу необрезанной крайней плоти. Лёва тогда только вступал в еврейскую жизнь и раввин, уловив замешательство взрослого мужчины, его в два счёта успокоил.

— Если мальчик не обрезан в детстве, — рассудительно заметил он, — ему потом, когда вырастет, следует самому позаботиться об исполнении завета с Создателем. Это сделать никогда не поздно. Обрезание станет твоей мицвой.

Теперешние же обстоятельства Лёвы, похоже, не решались столь просто и скоро.

«…Ну, не съезжать же отсюда из-за этой дурацкой вертушки? — размышлял он, не зная, что предпринять. С тем и пришёл к старику раввину, слывущему в округе цадиком.

О практически безвыходной ситуации, в которой он оказался так внезапно, Лёва ему рассказал от начала до конца. И о перипетиях со злосчастным флюгером посетовал, и о предпринятых шагах поведал, и самое главное от раввина не утаил. Как с родным отцом поделился, не рисуясь и не выставляя себя жертвой каверзных обстоятельств.

А самое главное состояло в том, что Лёва категорически не хотел менять жилище. То есть, об этом не могло идти и речи! Причин нежелания враз освободиться от проблемы существовало несколько, но Лёву останавливала лишь одна. Она то и изводила его, понимавшего слишком хорошо, что при любом раскладе такой дом купить уже не удастся.

— Надеюсь на вашу мудрость, ребе, — почтительно заключил Лёва. Вопрос, как ему показалось, поставил раввина в тупик. Тот, медленно поглаживая седую бороду, задумался, потом сдвинул брови, нахмурился, но так ничего и не ответил.

— Приходи завтра, — оставаясь сосредоточенным, вздохнул раввин.

Наутро, когда Лёва пришёл в синагогу, место возле парохета — обычное занятое раввином Элиэзером, пустовало. Он нашёл того в библиотеке. Старик сидел за столом, низко склонившись над книгой.

— Ребе, — осторожно окликнул его Лёва.

— А, Арье, — раввин поднял голову и испытующе посмотрел на Лёву, словно примеряя к человеку, образованному лишь по-светски, готовность к глубокой мысли, которую тому предстояло постичь.

— Ответ мой тебе будет коротким.

Он знал, что Лёва ждёт услышать точный рецепт, по-житейски незамысловатый, как предписание или инструкция. Желает получить нужное ему решение в разногласиях с собственной совестью, полагая, что кому-то оно даётся легче. Таких людей раввин на своём веку повидал немало. Он чуть помедлил и, не опасаясь остаться непонятым, проговорил:

— Все в руках Небес, кроме страха перед Небесами. Так нас учит Талмуд.

Лёва талмудистом не был и потому откровение, заложенное в, очевидно, древнем изречении, не пролилось на него тем же благодатным светом, каким сияло для раввина.

— Это всё?

— А разве недостаточно?

— Так как же мне поступить, ребе?

— Ты должен решить сам.

И, заметив растерянность Лёвы, но нисколько не удивившись его реакции, добавил:

— Хашем дал возможность тебе приехать в Америку. Его же деяние — наставить тебя на путь Веры. И подбросить тебе шанс купить дорогой дом, который ты так любишь, тоже Его Промысел. Теперь твой черёд быть любезным Творцу. Как? Пусть тебе подскажет сердце. Я бессилен против твоей свободы выбора. Она дарована не мной, и не мне её у тебя отнимать.

У раввина просветлело лицо. Он положил ладонь Лёве на плечо, как сделал бы это его отец в важный и памятный для них обоих день, благословляя сына открыть ещё неоткрытое.

— Твое предпочтение, в каком доме жить. Твоя дилемма — подымать голову и смотреть на флюгер или не замечать противное взору. А сделанный выбор, будет твоей волей. И только твоей…