Фейс Буки (fb585)

Vladimir Fromer

ИЗ МОЕЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

О ПЛАТОНОВЕ

Сверхплотная концентрация юродствующей мудрости и сплав казенной фразеологии c простонародным диалектом придают языку Платонова не только самобытность, но и особого рода очарование. С видом наивных простаков, начитавшихся советских агиток, роняют его герои косноязычные реплики, каким-то чудом приобретающие лапидарность и глубину.

Платонов говорил: «Мне нельзя подражать. Кто попытается – тот сгинет». И действительно, магическое мерцание его текста неповторимо. На его примере видно, что настоящая проза интересна не своими сюжетами, а своим языком.

Изумителен «Котлован» – история о том, как реализовывался проект рытья гигантского котлована для общего дома всех трудящихся, рядом с которым те же трудящиеся устроили склад гробов, не надеясь дожить до светлого будущего. Впрочем, одной цели они все же все же достигли. Прежде чем приступить к реализации грандиозного плана, трудящиеся отправились в деревню, чтобы истребить всех зажиточных крестьян, недостойных войти в созидаемый рай.

Трудная судьба выпала Платонову. На полях его бедняцкой хроники «Впрок» Сталин написал только одно слово: «Сволочь». И хотя распоряжения репрессировать писателя не поступило, топтать Платонова стало чуть ли не обязанностью каждого критика. Первым на него обрушился Фадеев – редактор «Красной нови», где «Впрок» был напечатан. Ну а вслед за ним ринулась целая свора литературных критиков. Сам Фадеев имел недурной вкус, чувствовал слово и ценил Платонова, но он с иезуитским рвением выполнял все указания Сталина.

Упорно распространялись слухи о том, что Платонов, которого перестали печатать, зарабатывал на жизнь дворником в союзе писателей. Рассказывают, что однажды, когда он подметал двор, мимо проходил Фадеев. Увидев нового дворника, проявил демократизм. Остановился и сказал:

– Здорово, Платонов! Платонов снял шапчонку, поклонился в пояс и ответил:

– Здравствуйте, барин.

Возможно это апокриф, что не столь уж существенно. Если множество людей верят в какой-то вымысел, то этот вымысел начинает влиять на жизнь, как если бы он был реальностью.

В послевоенные годы к Платонову зачастил необычайный гость – корифей советской литературы Михаил Шолохов. Платонов, остро нуждавшийся я в деньгах, помогал ему в работе над романом «Они сражались за родину». Но Платонов умер, заразившись туберкулезом от своего несчастного сына, которого исступленно целовал прямо в губы, и шолоховский роман так и остался недописанным.

Виктор Матизен

ОГОРОДНИКОВ В АМЕРИКЕ

1999-й год, фестиваль в Чикаго, я в жюри ФИПРЕССИ. В офисе встречаю только что прилетевшего Валеру Огородникова, чей «Барак» заявлен в конкурсе. Занимает у меня сто баксов, приглашает выпить, набирает в ближайшем универсаме жратвы и выпивки долларов на 50, и мы садимся у него в номере. «Слушай, – говорит он, – я заплатил за билет тысячу сто долларов из своей премии в Локарно, а эти мудаки не хотят возвращать мне деньги!». «Как это? – говорю я. – Покажи-ка свое приглашение». Читаю: «Мы предлагаем вам билет на «Америкен Эйрлайн» из любого аэропорта Европы до Чикаго и обратно». «Зачем же ты покупал билет? – спрашиваю я. – Ведь он уже был выписан на твое имя!». «Да откуда мне знать, что там написано, я по-английски три слова знаю! Какого черта они мне по-русски не объяснили, что к чему? У них же билетами русская девка занимается!». «Ну, ты их напряг! – говорю я. – Им же все спонсоры дают – места в отеле, места на рейсах, машины, а налички, да и статьи такой в бюджете, чтобы оплатить билет, у них просто нет». «Ничего, пусть напрягутся, – говорит он, – а то у меня только твои пятьдесят зеленых». Мы сидим часов до четырех утра и в десять договариваемся встретиться в офисе. Прихожу к десяти, Валера уже тут, а директора фестиваля Майкла Кутца нет как нет. Валера садится ждать Майкла, а я иду смотреть кино. Выхожу через полтора часа. Огородников сидит на том же месте, но несколько порозовевший. «Где Майкл? – спрашиваю я у программного директора. «Едет» – говорит она. Я иду на очередной просмотр и через полтора часа застаю ту же картину с Огородниковым цвета пионерского галстука. Майкл все еще едет. Еще полтора часа. Багровый Огородников в кресле. Я приношу ему кофе и тут, наконец, появляется Майкл, бледный, утонченный и гомосексуальный на вид господин лет 45. «Майкл, – говорю я, – мистер Огородников попросил меня…» «Как ваши дела, Виктор? – спрашивает Майкл. – Сегодня вы посмотрели неплохую программу, не так ли?» «О, спасибо, – говорю я, – однако я хотел спросить вас о …» «Как вам нравится Чикаго? – продолжает Майкл. – Не правда ли, замечательный город? Вы уже поднимались на «Сирз»?» «Я обязательно сделаю это, – говорю я, – но…» «Никаких но! – говорит он. – И не забудьте, пожалуйста, что завтра прием в честь Грегори Пека. Извините, мой друг, но мне надо идти». И исчезает в своем кабинете. Я возвращаюсь к Валере и пожимаю плечами. Валера медленно встает, на ходу приобретая свекольный цвет, набычивается и кидается в кабинет Майкла. Проходит минуты две, в течение которых через стену долетают отдельные русские фразы: «Показа не будет», «Собираю пресс-конференцию», «Русская нога на ваш фестиваль больше не ступит!». Из кабинета вылетает бордовый Майкл, проносится мимо меня со словами: «He blackmailed me!» и исчезает в туалете. Я заглядываю в кабинет и вижу совершенно белого Огородникова. «Мистер Матизен, вам пора ехать на просмотр» – говорит распорядительница, и я, сочувственно кивнув Валере, уезжаю. Утром следующего дня встречаю его в кинотеатре и по виду понимаю, что он своего добился. «Ну что? – спрашиваю. – Все в порядке?» «Слабак! – говорит Валера. – Я на его месте хрен бы уступил!»

Igor Klymakin

О СКАНДАЛЕ В РГГУ

Забавно читать возмущенные протесты против некорректного поведения студентов в РГГУ, апеллирующие к демократии, плюрализму и прочим высоким принципам. Свобода слова – она, мол, для всех. Но в данном-то случае она как раз не для всех, а для одного избранного.

Персонаж определенных политических взглядов получает привилегию на их пропаганду в вузовских (и не только вузовских) аудиториях. Тем самым в них переносятся демократия и плюрализм российского ТВ. Что-то не слышно от протестующих призывов во имя свободы слова открыть свободный доступ в аудитории политикам взглядов альтернативных. Наоборот, слышны призывы лишить их права голоса в тех немногих оставшихся местах, где они таким правом могут пользоваться.

Так что не об универсальных правах речь идет, а о монопольных правах для тех, которые “наши”.

Michael Berg

Путин на Фудзияме

Если представить себе Путина не социопатом на троне, а, скажем, культурологом, то его действия становятся куда как более понятны. В 1989 Фрэнсис Фукуяма, родившийся в октябре 52-го, написал статью “Конец истории”, а через три года развил свои невеликие мысли в книге “Конец истории и последний человек”. Идеи японца незамысловаты: на заре нашей перестройки он посчитал, что альтернативы либеральной демократии нет и не будет. Что, в общем-то, и означает конец исторического развития. Ну а последний человек – это такой ницшеанский, постисторический человек толпы, которому ничего, кроме комфорта, уже не надобно.

Понятно, как в том же 1989 должен был воспринимать все эти идеи в пересказе вечно пьяного политрука директор дрезденского Дома дружбы, только что получивший бронзовую медаль “За заслуги перед национальной народной армией ГДР”. Кстати, также родившийся в октябре 52-го. Последний человек на ихнем Западе от комфорта тоскует и конец истории чует жопой, как холодное деревянное сидение в Доме дружбы. А у нас до конца истории, как до конца зарплаты, срать-пердеть-колесо-вертеть? Отчего резонно возникает желание: а если этому, прости господи, политологу салазки закрутить до искр из дремучих глаз и такой триумф Запада и западной идеи показать, чтобы ему самому в Дрезден захотелось на пенсию, а то и в Кострому. Дабы убедиться, что до всеобщей победы либерализма еще далеко, как до теплого сортира в красной избе посреди деревни.

Будь Вова Путин настоящим культурологом, а не культурологом от КГБ, он бы просто написал статью в журнал “Вопросы мира и социализма” и по полочкам всю эту хуйню опроверг. Но так как “Вопросы социализма” приказали долго жить, и был наш дружок культуролог-практик, воплощавший мудрую идею, что мир надо не объяснять, а переделывать, то и запала в тощую директорскую душу мысль: доказать этому желтозадому хуйвенбину, как он, блин, не прав, празднуя преждевременные роды конца истории, пока Великая Русь еще левой рукой правое ухо не почесала.

Вот так и получилось, что Крым, Донбасс и Русский мир – это наш ответ Фукуяме. А не пошел бы ты Фукуяма к Фудзияме и ее чикагской япономатери с вашим отсутствием либеральной альтернативы? Вот вам наш долгий до конца света ответ: и не в теории жидкой, а в крепкой практике.

Михаил Юдовский

Избегаемая – по причине отсутствия интереса – тема Евровидения догнала меня сегодня в обличии соседа из дома напротив. Я совершал ритуальное паломничество к сигаретному автомату, который расположился на углу улиц Ганса Гольбейна и Альбрехта Дюрера, когда пресловутый сосед, казахстанский немец и российский патриот, хлопнул меня по плечу и вместо «здрасьте» поинтересовался:

– Доволен?

– Чем? – спросил я.

– Тем, что Россию засудили на Евровидении.

– Прям-таки засудили?

– Прям-таки засудили. Первого места не дали.

– А ты смотришь Евровидение? – немного удивился я.

Сосед почему-то смутился и сказал, что нет, не смотрит, то есть не смотрит, когда поют, а смотрит, когда голосуют.

– В общем, как на лошадей ставишь, – резюмировал я. – Как бегут – не важно, главное – кто в каком порядке к финишу пришел.

– При чем тут лошади?

– Ну хорошо, как на выборах в Европарламент.

Сосед почему-то обиделся и заявил, что он клал на лошадей, на Европарламент и на Евровидение – и уточнил, что именно. Но не показал.

– Так ты доволен? – закончил он свое выступление.

– Та мне похрен, – говорю. – Хоть там Россия, хоть Португалия, хоть первая, хоть сто десятая.

Сосед снова обиделся и сказал, что не сто десятая, а вторая.

– А первые кто? – спросил я.

– Шведы.

– А-а, – говорю. – Тогда не похрен, тогда молодцы.

– Чего это?

– Ну, красиво ж, когда над Евровидением реет жовто-блакытный флаг.

Сосед окончательно махнул на меня рукой и направился к подъезду – не попрощавшись. Как истинный англосакс. Я хотел крикнуть ему, что у Казахстана тоже желто-голубой флаг, но решил, что не стоит бередить из без того раненную вселенской несправедливостью душу. Да и курить уже хотелось по-настоящему, а сигареты по-прежнему находились не у меня в кармане, а в чреве табачного автомата на углу улиц Ганса Гольбейна и Альбрехта Дюрера.

Alexey Lebedinsky

Пресловутая “мудрость” – всего лишь попытка, зачастую не очень удачная, написать законы взаимоотношений с жизнью и приспособиться к ней.

А на самом деле… Чем дальше я живу, тем больше не понимаю, как жить дальше.

От редакции. Особенности орфографии, пунктуации и стилистики авторов сохранены.