Фейс Буки (fb21)

Boris Minaev, писатель

Эту фотографию я сделал сегодня на станции метро Киевская-радиальная. Я езжу на московском метро вот уже (откуда считать?) – ну если с первых месяцев жизни, то уже 54 года. Сознательно смотрю вокруг – ну, наверное, больше сорока лет. И только сейчас – внимание – только сейчас! – я начал понемногу осознавать, что меня окружает. Помнится, еще в юности я смотрел на эти бесконечные группки иностранцев, которые спускались в метрополитен, испуганно озирались и слушали наших советских экскурсоводов. Что они здесь делают? – думал я. И еще думал – ну что, неужели в Москве больше нечего смотреть. Сегодня, поднимаясь по эскалатору на театральной, я опять увидел иностранцев – и понял, наконец. Метро – это уникальный, удивительный, ни на что не похожий музей Большого Стиля, сталинского искусства, потрясающий именно потому что экспонаты его раскиданы под землей (и никакие иностранцы, например, не доезжают до Автозаводской, которая меня, если честно потрясла, когда я ее “открыл”). И вот после этих встреченных мной иностранцев, пересаживаясь на Киевской, я достал айфон (мерси покойному Джобсу) и наконец сфотографировал это уникальное, недавно очищенное и отреставрированное панно. То, что все эти барельефы, мозаики, скульптуры, даже отдельные архитектурные элементы типа каких-то каменных ваз и цветочков обладают уникальной художественной ценность, люди стали понемногу догадываться, например, сегодня же я вдруг натолкнулся на Новокузнецкой на памятную доску, установленную, видимо, недавно, о том, что мозаики, на потолке, на этой станции, сделаны в блокадном Ленинграде (!) во время войны.

Большой стиль – явление сложное. Господи сохрани, в чем-то, конечно, близкое искусству гитлеровской Германии, каким мы его знаем по репродукциям. Но на самом деле – конечно, не только ему. В общественных зданиях Нью-Йорка – старых вокзалах, или, например, в здании таможни, где сейчас располагается музей индейцев, мы видим те же панно, те же величественные скульптуры, те же мозаики, в общем, примерно похоже. Но наш Большой стиль – это наш Большой стиль, его ни с чем не перепутаешь. Например, вот на этом панно мы видим разных людей, как бы социальные типажи того времени (включая военного и тетеньку в шляпке, в

идимо, представителя народной интеллигенции), и вглядываясь в их лица, в поисках какой-то ключевой формулы, я вдруг подумал о том, что всех этих людей такими яркими, приподнятыми, нарядными, праздничными можно представить себе – абсолютно реально, – только в каком-то общем, коллективном, общественном пространстве. Именно там они обретают свою полную идентичность. Представить их по отдельности в пространстве домашнем, частном, интимном – ну совершенно невозможно. Ну в крайнем случае на улице, во дворе. Дома у них как бы нет, потому что он для них не предусмотрен. Сразу лезет в голову коммунальная кухня, коридор барака, общежитие, веселые сценки из веселых советских фильмов…

Но дело даже не в этом. А дело в том, что Большой Стиль – как цельное, законченное, глубокое эстетическое явление – НИГДЕ, кроме московского метро не сохранился. Ну да, есть где-то в запасниках Третьяковки картины. Ну и что? Когда мы их увидим? Да и хотим ли? А вот тут – на наших унылых и усталых ежедневных маршрутах, он продолжает жить, никем не замечаемый. Это преамбула.

А теперь само фото. Первое. Такие же буду делать постепенно выкладывая сюда. До новых встреч, дорогие товарищи!

Denis Dragunsky, писатель

НАДЕЖНЫЙ ПРИЗНАК

Дело было в середине 1970-х. Сажусь в такси. Таксист постарше меня, лет сорока. Едем. Он вздыхает. Потом говорит: «Эх!» Потом: «Вот, значит…» Потом: «Да, братцы». На пятый раз я его спрашиваю:

– Случилось что-то?
– Да неважно, – говорит. – Эх, друзья-товарищи… Да. Вот такие дела…
– Ну, неважно так неважно, – говорю.
– Нет, парень, – говорит. – Я тебе расскажу. Лучше незнакомому человеку сказать, а то друзья понесут, раззвонят…
– Ну, что такое?
– Беда у меня, парень. Жена изменяет.
– Да, – говорю. – Это плохо, конечно. Давно? А с кем?
– Недавно, – говорит. – А с кем, не знаю.
– Откуда тогда знаешь, что изменяет?
– А вот знаю!
– Что, секретное письмо нашел?
– Да какое письмо! – говорит он. – Позавчера ночью, ложимся. Ну, мне захотелось. Я на нее, как всегда, полез, а она мне вдруг: «Поцелуй меня!». Я говорю: «Ты чего, совсем с ума?». А она: «Поцелуй, а то не дам!». Вот сволочь. Точно – с кем-то сблядовала. И этот козел ее научил! 

Он чуть зубами не заскрипел.
– Ну и как, поцеловал? – спросил я.
– Поцеловал, – сказал он. – Но очень было тяжело.

Марк Котлярский, писатель

…Попал в любопытную ситуацию, в точном соответствии с анекдотом:
– Сарочка, а правда, что Хаим выиграл в лото?
– Ну, во-первых, не выиграл, а проиграл. А во-вторых, не в лото, а в карты.

Никогда не ощущали себя, подобно Хаиму?

Думаешь, что выиграл в лото, нашел, наконец, единомышленников с правильными идеями; единомышленников, которые тебя оценили – молодых, горячих, задорных, понимающих.

И они – эти единомышленники – так горячо обсуждают план, предложенный тобой, они готовы вступить за него (план) в неравный бой, рискнуть, повести взглядом окрест, продемонстрировать удаль молодецкую.

Так на первых порах.

Потом, чуть позже, ты вдруг замечаешь, что и плечи немного поникли, и удаль молодецкая куда-то подевалась, и слова какие-то унылые появились, как мокрые, вялые листья на осенней земле.

А потом выясняется, что единомышленники и вообще на словах, они больше, оказывается, на деньгах единомышленники.

– Деньги давай! – вопят единомышленники, и снова огонь в глазах горит.

Откуда деньги, орлы?

Да нет, не орлы, пожалуй, а цыплята необщипанные.

Давай, до свиданья!

Nick Zimin, журналист

1980, июль 28, Ваганьково 

Так совпало. В третий или четвертый раз перечитывал “Таинственную страсть” Василия Аксенова и вечером 27 июля как раз дошел до этого куска – похороны Высоцкого 28 июля 1980 г.:

“Июль завершился грандиозной демонстрацией народной любви…. 

Процессия тянулась через весь старый город, от Таганки к Ваганьковскому. Оркестр, медленно катящий на открытых платформах, исполнял Моцарта, но за пятьдесят метров от платформ божественные звуки растворялись в заунывной какофонии столицы. По всему ходу следования, кроме безмерного числа милиции в белых форменных рубашках, видны были под арками домов отряды безопасности. На углах улиц располагались не совсем понятные гибриды цистерн с фургонами, которые на самом деле в стихийных обстоятельствах могли превращаться в разгоняющие водометы. Кружили и каркали сонмы ворон: постоянные жители града, они, кажется, тоже следовали по маршруту. Стотысячная, а может быть, и миллионная толпа (СССР еще не прославился тогда своей статистикой) грузно колыхалась по мере движения, словно обуреваемая какой-то еще непонятной жаждой реванша. Под ней цемент России с такой же легкостью превращался в грязное крошево, с какой соль крошится на берегах Сиваша. Так шли весь день, не торопясь начать «час стакана», шли проливаясь горем, не испытывая еще жажды просушиться водкой. Лишь только опустив своего Барда в землю, Москва вернулась к стаккато и подняла за помин души.

Пока что он плыл над толпой, в своей неподвижности похожий на рыцаря Короля Артура. Казалось, что неподвижность эта не навсегда, что по желанию Гиневры его небольшое ловкое тело может еще сделать сальто-мортале на скаку с коня, а то и в марафоне продержится стойко вровень с другими «колесницами огня», а то и с рапирой выйдет против Лаэрта, или своим неповторимым хриплым завопит на всю Ивановскую: «Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята!»