Фейс Буки (fb914). КГБ, Ленин, диспансер

Lev Simkin

“Когда студенты спрашивают: «Действительно ли советская система была самой бесчеловечной и кровавой?», — я отвечаю: «Нет, был и Чингисхан, и Тамерлан, и Гитлер. Но вот более лживой системы, чем наша, не было в истории человечества”.

Ушедший сегодня Георгий Мирский умел называть вещи своими именами. Умел так припечатать наследников советских лжецов, что пелена спадала, и чёрное вновь становилось черным, а белое белым. Он сам прожил большую часть жизни в царстве лжи и больше не хотел его повторения.

Michael Berg

Спор теоретиков, блин

Не мне защищать Ленина. Я был подростком, старшеклассником и, познакомившись со своей будущей женой, тут же сказал (по ее словам), что дедушка Ленин – ослепительный негодяй и убийца, которого когда-нибудь обязательно будут судить вместе со Сталиным. Год это был 1967, 50-летие Октября, место действия – пролет лестницы в 30-ой физмат школе в Ленинграде; только что открыли Василеостровскую, мы смотрели на нее из окна.

Я это к тому, что защищать Ленина от Путина как бы неловко, но насколько в этом сравнении один предстает злым, но расчетливо умным, понимающим, что для управления надо то ослаблять, то затягивать удавку. То устраивать красный террор просто по случайной выборке из социально неблизких, то подманивать потенциальных оппонентов из национальных элит конфеткой в виде идеи о праве нации на самоопределение.

Ведь хватило ума отпустить Польшу и Финляндию – не из человеколюбия, а просто по трезвому расчету, что не проглотить все сразу, можно подавиться. А наш-то, наш, у которого не репутация, а мокрые трусы: все, что видит, как клептоман, пытается схватить и украсть, без мысли – а удержит ли, а что будет завтра, не дорога ли цена за хватательный рефлекс?

А тут еще и в заочный теоретический спор с Ильичем (который: камень на камень, кирпич на кирпич) вступил. А ведь Ильич, ошибавшийся, конечно, в людях, нашего паренька дальше кухни вряд ли бы пустил: этакая несносная решительность – что вижу, то тащу себе в рот, – не опасна только у поваренка, которого заставляют пробовать блюдо, потому что не жалко безмозглое существо: отравится – значит, судьба. А как не отравиться при такой наивной самоуверенности?

Наталья Пелевина

Когда меня после убийства Литвиненко опрашивал, как и многих тогда, Скотланд-Ярд, я им говорила, что не верю, что за этим беспрецедентным по изощренности убийством могли стоять российский спецслужбы. Ну не было для меня в этом логики. Новых расследований Саша не вел, все его главные откровения про власть и ФСБ были далеко позади. Книга “ФСБ взрывает Россию” четыре года как вышла. Ну не за глупости про педофилию же убивать, тем более, что об этом тогда даже мало кто слышал.

Ошибалась. Логики – моя и агента КГБ – это два разных мира, неспособных друг друга понять. Месть в их мире не имеет срока давности, географических границ или каких-либо границ вообще. Чем-то чудовищным, холодящим кровь веет от этой гэбэшной структуры и сейчас, когда и время вроде должно быть другим и табличку сменили. Понятия у них остались те же. И самое страшное, они по-прежнему у власти.

Ganna Oganesyan

Тут все ругаются про очереди, а я вдруг вспомнила из детства жуткое слово – Диспансер. Во дворе одна тетка обо всех девицах легкого (как считала тетка) поведения говорила: “Об этих шалавах все диспансеры плачут.” Я усвоила, что приличного человека в диспансер не отведут. Еще на даче, под Звенигородом, недалеко от нашего поселка был туберкулезный санаторий с садом. Мы, дети, смотрели из-за каменного забора, как “тубики” в пижамах прогуливались по саду. И мы пугали друг друга, что, если съесть землянику у того санатория, то сразу отправят в тубдиспансер, а там тебе определенно – гроб. Потом слово “диспансер” надолго исчез из моей жизни до того дня, когда моя маленькая дочка, поев арбуз, вся покрылась сыпью и мне, юной мамаше, было совершенно неясно, что с этим делать. Врач отвергла корь и ветрянку, про нитраты тогда мало кто знал, и написала нам направление в кожно-венерический диспансер на Лесной улице. Приехали. Дочка до окошка регистрации не доставала и медсестра, увидев только меня, громко сказала: “С гонореей сегодня не принимают. Врача нет.” Из очереди быстро вышли несколько молодых парней. Я показала направление, и медсестра послала нас на последний этаж. Поразило, что на каждом лестничном пролете стояла скульптура Крупской. То, что родильный дом назывался именем этой, никогда не рожавшей женщины, я знала. Но какое отношение к венерическим заболеваниям имела и так немало настрадавшаяся Крупская, я так и не поняла. Даже, если верить истории болезни вождя, то логичнее были бы скульптуры Инессы Арманд. Однако, этот вендиспансер был украшен фигурой именно Крупской. Когда мы спускались вниз, один парень из очереди радостно крикнул мне: “Врач по трипперу начал принимать! Вам занять?”

От редакции. Особенности орфографии, пунктуации и стилистики авторов сохранены.