Евсей Цейтлин: «Каждое произведение – это исповедь!»

Евсей Цейтлин – прозаик, эссеист, литературовед, критик, культуролог. Кандидат филологических наук, доцент, преподавал в вузах историю литературы и культуры. Был членом Союза писателей СССР. Дважды эмигрировал – в Литву и США. Уже долгие годы редактирует в Чикаго газету. Автор многих книг, изданных в России, Америке, Литве, Германии. Среди них «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», известная книга, о которой и сегодня спорят в разных странах и на разных языках.

Сборник Евсея Цейтлина «Одинокие среди идущих» состоит из дневниковых записей, эссе, заметок, новелл. Неброская, мудрая книга человека, написавшего уже много книг и о многом продумавшем в своей жизни. Я составил это интервью по первым строчкам глав  книги Цейтлина, придав им вопросительную интонацию. То, что не я задаю в интервью вопросы, а автор как бы задает их себе сам, с одной стороны, облегчает задачу, поскольку темы  интервьюируемому известны; а с другой, это невероятно сложно – пристально смотреть на свое собственное отражение в зеркале.

«С чем можно сравнить мир эмиграции? – спросил меня знакомый, приехавший из России…» – с чем вы сравните мир, в котором живут эмигранты?

Если можно, процитирую свое эссе дальше: «Ему казалось, я давным-давно ответил для себя на этот вопрос. А я задумался… Мир эмигранта часто похож на безлюдный полустанок. Позади — пустота, впереди — мертвое поле, на котором не бывает всходов. Вот почему в эмиграции порой не живут — доживают».

Уточню: речь здесь о людях, которые от одного берега оттолкнулись, но к другому пока не пристали. Если же пейзаж за окном становится для человека родным, если человек начинает радоваться редкой возможности начать «другую жизнь», мертвое поле эмиграции точно по волшебству оживает.

«… Но сначала вернусь в прошлое» – о вашем прошлом, ваших корнях?

В начале 90-х я пришел в Иерусалимский институт талмудических исследований к еврейскому мудрецу Рабби Адину Штейнзальцу. Хотел задать вопросы, без ответа на которые, казалось, невозможно жить дальше. А Штейнзальц  встретил меня  странной фразой: «У меня для вас есть подарок». И  тут же объяснил: «Я подарю вам ваших родных». Он протянул мне стопку ксерокопий из различных еврейских энциклопедий. Это были статьи о Цейтлиных  –  известных раввинах, писателях, финансистах. Штейнзальц не сомневался: я, как большинство советских евреев, скорее всего ничего не знаю о своих предках. Увы, так и было. «Но, возможно, все они только мои однофамильцы?» – робко переспросил я. «Фамилии у российских евреев появились относительно недавно – генеалогию не так уж трудно проследить. К тому же я сам занимался фамилией Цейтлин. Не правда ли, ваш отец родился в Могилеве или в Шклове?»

…Да, мой папа Лев Григорьевич Цейтлин (1920-1980) родился именно в Могилеве, В 30-е годы его семья попала в Сибирь – скорее всего была сослана, но отец не хотел говорить об этом.  Моя мама  Нинель Евсеевна Цейтлина (1926; в девичестве – Залесинская) – из  семьи сибирских евреев. Любопытный парадокс, связанный с чертой оседлости: до революции евреев не пускали даже в холодную Сибирь. Исключения делали редко – в том числе для бывших солдат-кантонистов, каковым и был мамин дедушка. Я хорошо помню деда Абрашу – с седыми усами и бородой, в белом полотняном костюме; он был портным-закройщиком, работал едва ли не до девяноста лет, водил меня, малыша, в омскую синагогу, пока та в одночасье не сгорела.

«Я не сразу понял: она не любит говорить о лагере, тюрьме, собственном аресте…» – а на какие темы вы не любите говорить?

Не люблю обсуждать недостатки других людей. Конечно, признаваясь в этом, сразу вызываешь чьи-то усмешки и – подозрения в конформизме.  Но дело в другом. Вспоминаю слова, с которых евреи начинают утреннюю молитву, то есть вступают в новый день: принимаю на себя заповедь «Люби ближнего своего как самого себя». Как самого себя? Значит, не стоит  и ближнего судить строго – ведь к себе-то мы, чаще всего,  доброжелательны и снисходительны.

Но главное, в иудаизме существует запрет злословия (лашон ора).  Об этом запрете много писали наши мудрецы – он не так прост, как может показаться. Речь идет не только о сложных вопросах этики, но о мистических основах бытия.

«… я думал о старой проблеме: поэт и эмиграция» – в чем суть этой проблемы? Насколько «эмигранский поэт» – это ярлык, клеймо, вериги, удача, счастье, новые возможности?

Главная проблема – в самом поэте.  Иосиф Бродский любил слова Генриха Белля, которые тот однажды записал в дневнике: чем дальше письменный стол художника будет стоять от отечества, тем лучше для художника.

В сущности, тут уже все сказано. Остальное – детали вашей судьбы.

«В разговоре о поэте лучше всего дать слово стихам» – насколько человек дословно, если хотите, способен выразить себя в своем творчестве, и какова степень самоцензуры в этом, лицедейства и лукавства?

Каждое произведение – это исповедь. Если ее нет, ваш текст умрет быстро. Исповедь – о чем бы и о ком автор ни писал. Как бы ни прятался за персонажами. Как бы ни менял, запутывая читателей и критиков, географию и биографии. Но при этом – так ли уж важно, насколько совпадают внешне портрет героя и возможный портрет художника?

А степень самоцензуры, кстати, во многом зависит от традиций национальной культуры. К примеру, американский или японский писатель естественно для себя работает над романом, сюжет которого – сексуальная жизнь самого автора. Русская литература (по крайней мере до недавнего времени) была целомудренной: развивая ту же тему, прозаик, конечно, «лицедействовал и лукавил».

«Сначала о дороге…» – могли бы вы описать путь, вашу дорогу к конечному пункту? К Б-гу?

Никому из нас неизвестен «конечный пункт».  Что же касается дороги… Начиная  с раннего детства, я был уверен, что должен разгадать какую-то тайну – очень важную для себя.

Сначала искал эту тайну в книгах. И к двенадцати годам, торопясь, прочитал целую библиотеку русских и западных классиков.

В шестнадцать стал журналистом.

В девятнадцать женился и уехал в киргизский аул: преподавать русский язык, но главное – беседовать с аксакалами.

Годы складывались из встреч и поездок. Оглядываясь назад, вижу: лица сибирских шаманов, тайных учителей йоги, поселения исчезающих северных народов, лаборатории патологоанатомов, читальные залы архивов.

С удивлением обнаружил однажды: с тайны начинаются и мои книги, хотя все они – о людях искусства.

Автор самой первой книги («Беседы в дороге. Всеволод Иванов – литературный наставник, критик, редактор», Новосибирск, 1977) думает про «тайное тайных» литературы, задается вопросом о том, как научиться управлять вдохновением и стать писателем.

Моими героями были: один из самых ярких и загадочных представителей русского литературного авангарда 20-х годов прошлого века    Всеволод Иванов, основоположник литовской поэзии пастор Кристионас Донелайтис… Впрочем, еще чаще меня привлекали таланты, не успевшие себя реализовать, только догадавшиеся о своем призвании. Звезды, мелькнувшие на литературном горизонте и – погасшие.

Да! Что касается тайны… В начале 1992-го я сделал в Иерусалиме тшуву (это многозначное понятие; так, в частности, евреи называют возвращение к традициям и религии предков), надел тфилин и талес. В одной из еврейских молитв говорится: «Тот, кто погружен в высшую тайну, постоянно будет пребывать под сенью Всемогущего»…

«Как записываю чужие сны?» – чем это для вас интересно? И о снах ли идет, все-таки, речь?

Начал делать записи снов евреев в конце 80-х, думая о запутанной истории советского еврейства. Сколько бы сегодня мы ни пытались прочесть ее, многое так и останется загадкой. Может быть, хотя бы сны, – рассуждал я наивно, – способны что-нибудь прояснить? И то, о чем люди раньше не могли говорить. И то, что уже забыли. И то, что до сих пор старательно прячут – даже от себя самих.

Сейчас я часто возвращаюсь к этой коллекции снов. Оказалось, далеко не все сны увлекательны. Напротив, многие на редкость скучны. А самое интересное для меня теперь – «послевкусие сна». Оно возникает у человека, вспоминающего сновидение. Стремящегося во что бы то ни стало (c помощью сна) приблизиться к разгадке своей судьбы.

«Послевкусие сна» – это название цикла моих дневниковых новелл.

«В Чикаго обычны сильные ветры» – чем разнообразит вас жизнь в северном и продутом ветрами Чикаго? Не вреден ли Север для вас? Если выпало в империи родиться. Лучше жить в глухой провинции у моря?

Север меня не пугает. Как уже говорил, я родился в Сибири, в Омске, жил в Кемерове (откуда только в тридцать три года перебрался в Прибалтику). Снега Сибири порой снятся мне. И согревают: мальчишкой я начал сотрудничать с омской газетой «Молодой сибиряк»; писал свои первые рецензии на спектакли омских театров; до сих пор помню лица многих своих студентов в Кемеровском университете.

Конечно, из Сибири идет и тема культуры провинции в моих работах. Чаще всего – тема трагическая. Свою книгу «Писатель в провинции» (М., 1990) я начал констатацией: «Рукописи не горят,  но сгорают человеческие судьбы». Гибель талантов в провинциальной глуши – один из устойчивых мотивов будущей истории русской литературы.

«Извечный вопрос: откуда и куда идем?» – есть ли у вас хоть какой-нибудь, пусть и промежуточный, ответ на эти вопросы?

В каждом поколении повторяются одни и те же сюжеты. И маршруты. Они точно обозначены в Торе. Один из главных и сокровенных маршрутов – это путь человека по пустыне в поисках свободы и самого себя. Иногда, как у советских евреев, совершивших Исход из «Красного Египта»,  мы видим немало почти буквальных совпадений с Торой. Часто же этот путь по духовной пустыне символичен.  Но всегда неизменны экзистенциальные ситуации – выбор, самоопределение,  мучительные попытки  понять свое предназначение на земле. (Рано или поздно мы догадываемся, почему и как уйдем из этого мира. Но почти до конца нам не ясно: для чего мы в него пришли?)

«Еврейские мудрецы не раз замечали: лицо отражает суть человека…» – Ахматова как-то заметила, что человек в ответе за свои портреты. Как бы вы описали лицо вашего современника?

Начну с загадки этого портрета.

Все мы давно заметили, что  почему-то почти безошибочно узнаем  бывших соотечественников. Где бы ни встретил их – в парижском кафе, на мексиканском курорте, в нью-йоркском метро – сразу видишь: «свой».

«Загадка портрета» мучает. Иногда думаешь: неужели  так же узнают и тебя самого?

Однажды  я догадался: отличает эти  разные лица  сознательно или бессознательно скрываемый страх.

Страх был фундаментом страны, где мы выросли и с которой, кажется, не можем расстаться.

В книге «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» страх пронизывает всю жизнь моего героя i (так я называю в своем дневнике реального человека – литовско-еврейского писателя Йокубаса Йосаде). На протяжении десятилетий иерархия  его страхов меняется, но они никуда не уходят.

Страх, однажды поселившийся в душе, победить трудно. А, может быть, невозможно. Остается хотя бы легкая тень страха – на лице?

Мое знакомство с творчеством писателя Евсея Цейтлина началось с его книги «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». «Счастливая смерть» – это оксюморон, возможный итог всей жизни, или то, что ожидает всех нас после земных мытарств?

Все же скажу сначала о необычном  эксперименте. В течение пяти лет мы вели его вместе с моим героем Йокубасом Йосаде. В преддверии смерти тяжело больного i я записывал его исповедь на магнитофонную пленку. Он был отважным человеком: мы вместе пытались пробиться сквозь наслоения психологических штампов в глубины его сознания и подсознания – говорили о мотивах его компромиссов и предательств, о самоуничтожении таланта (i пошел на это, стремясь выжить физически; после Второй мировой войны, когда в СССР начались антиеврейские кампании, Янкель Йосаде сменил имя и язык – раньше писал прозу на идиш, теперь – с огромным трудом – стал литовским критиком и драматургом). В течение этих пяти лет понятие «счастливая смерть» возникало в наших беседах по-разному. Иногда казалось: это возвращение (хотя бы в конце жизни) к самому себе, к своей божественной  душе, о которой ты забыл и которая мучительно напоминает о себе.

А на самом краю своего земного существования i признался:

«Мой дорогой, мне ничего не надо. Ничего… Знаете, отсутствие боли – это и есть счастье. Именно так: отсутствие боли. Это  о т с у т с т в и е опьяняет тебя и тогда наплывает дремота. Ты куда-то плывешь – все дальше и дальше. Что может быть лучше этого?

Все дальше и дальше…

Вот и все».

Беседовал Геннадий Кацов

https://www.runyweb.com/articles/culture/literature/yevsey-tseytlin-interview.html