Еврейская жертва ГКЧП

ОН УШЕЛ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ

Памяти Ильи Кричевского

Августовский путч 1991 г. Илья Кричевский… Один из последних (вместе с Дмитрием Комарем и Владимиром Усовым) Героев Советского Союза и один из первых (также вместе с Комарем и Усовым), награжденных медалью “За свободу России”. Когда он ушел, ему было 28 лет. В этом году ему исполнилось бы 50.

Он ушел, как и двое других, думая о лучшей жизни в стране, о демократии, которая спустя 22 года после тех трагических событий, увы, так и не наступила. В “Записных книжках” Илья Ильф писал:

Не надо бороться за чистоту улиц, надо их подметать.

Это правило универсально. За демократию тоже не надо бороться – нужно создать условия для становления демократического общества.

“А жизнь убегает темнеющим валом/Следа не оставив в заброшенном мире…” В этих строчках Ильи Кричевского – обычный юношеский страх исчезнуть, раствориться в пространстве и времени. Но след оставлен, вот он – книжка в мягком переплете с пронзительным щемящим названием “Спасибо, друг, что говоришь со мной…” (И. Кричевский. Спасибо друг, что говоришь со мной… – М.: Московский рабочий, 1998, 188 с.) “Спасибо, друг, что говоришь со мной…” – еще и строка из его стихотворения.

На обложке книги – портрет молодого человека, почти мальчика: яркие, икрящиеся глаза, красивая, энергичная, как контур спортивного лука, линия губ. Портрет, напоминающий фотографии артистов, когда-то продававшихся в киосках Союзпечати. На обороте обложки другое лицо – повзрослевшее, непарадное – любительский фотоснимок. С грустно-лукавым прищуром Илья смотрит на мир. Из-под черной гривы курчавых волос глядят на нас грустные, лукавые глаза.

Книжка не тонкая и не толстая, вместившая в себя короткую жизнь – все его 28 лет: ребёнок, юноша-мечтатель, солдат, поэт, художник. Здесь стихи и рисунки, абрис будущего, абрис счастливо задуманного здания. Говорю это в прямом и переносном смысле, ибо Илья был молодым архитектором. Здесь же воспоминания его учителей, переживших своего ученика, и друзей, оставшихся верными памяти о нем.

“Он был молод, красив и одарён” (Кирилл Ковальджи).

“Вот всё было… И внешность романтическая, и стихи, довольно умелые, и актерские способности” (Дмитрий Быков).

“…Бродил вечерами, слушая чужие и читая свои собственные стихи… Он был удивительно живым! Необыкновенно легким на подъем” (Елена Курбанова).

“Он проектировал дома. Он девушек сводил с ума. В строке, и в жизни, и на сцене” (Валентина Лосницкая).

Как страшно, как невероятно это “был” по отношению к молодому человеку!

Который раз рассматриваю рисунки в книге: крутой поворот трамвайных путей (“Москва. У станции метро “Войковская””), раздвоенная ветка дерева (“Сухарево. Зима”), двухскатная крыша бревенчатого сруба, забор с калиткой и притулившимися к нему скамейкой и деревом (“Деревенский мотив”). Эту неброскую скромную красоту смог разглядеть художник-поэт. Это умение не смотреть, а видеть. Когда и как оно рождается в человеке? Может быть, стихотворец рисующий (а сколько их было в истории, почему-то именно рисующих) уже одним этим доказывает свою родовую причастность к поэтическому цеху. Да, он видит, он слышит (одергиваю себя: видел, слышал).

Зубы, словно небоскребы
Небо обрушилось, небо взбесилось
В черной пасти городов…
Белым огнем, упадающим в осень…
Который день метет метель,
А жизнь убегает веселым трамваем,
День тенью прячется за день…
Зеленой аллеей, хохочущим маем…
Вуалью день на лик роняет вечер,
Светило гасит свой последний луч…

Память, боль, скорбь опять отсылают к заглавию. “Спасибо, друг, что говоришь со мной…” Это не просто книга, это подлинный документ времени, так быстро утекающего в историю, уходящего на наших глазах. Уже не витают над землей письма с марками-портретами Ильи Кричевского, Дмитрия Комаря и Владимира Усова. Илья умер в переломный момент, погиб на гребне ликующей и гневной волны, на грани двух времен, двух эпох, двух вер. Умер на романтической заре рождавшейся, но, увы, так и не родившейся демократии. И, возможно, случайное кажется в этой книге символическим. Например, рисунок “Восставший раб” – закованный в цепи и рвущий их гигант. Снова и снова листаю книгу, и всякий раз возвращаюсь к ее названию. Может быть, она могла бы называться по-другому. Но нет, по-моему, не могла. Ведь он искал друга, хотел быть понятым. Искал друга, которому можно довериться, который бы не осудил, не посмеялся, ибо, если “говоришь со мной”, значит сопереживаешь, сострадаешь. Он искал друга…

Рассматриваю фотографии в книжке. Обыкновенные фотографии – в каждом семейном альбоме их множество. Ребенок на детском стульчике, школьник с ранцем, компания мальчишек, сцены из спектаклей театра-студии, молодой мужчина в военной форме. Садовое кольцо и Ваганьковское кладбище. Смотрю на фотографии, как бы перелистываю страницы его биографии. Я не только читатель, я в данном случае еще и вспоминатель, узнаватель, сострадатель, ибо дружен с этой семьей более 25 лет. Бывая в Москве, почти всегда останавливался в их доме, а если уж совсем точно – в комнате Ильи.

Он родился и вырос в доме, полном книг и картин. На стенах – пейзажи русского Севера, фотографии архитектурных памятников Армении, Грузии, трофеи многочисленных путешествий с этюдником и фотоаппаратом отца Ильи – архитектора и художника Марата Кричевского. И везде книги – на любом свободном пятачке: на диване, на стульях, на телевизоре… Помню, за полночь Илья возвратился с какого-то поэтического вечера, еще разгоряченный, возбужденный, не остывший. Помню его голос, жесты, манеру читать. Он читал нараспев, и в этом распеве был свой ритм, своя мелодия, свой характер.

Знакомство с этой семьей, точнее, с главой семьи Маратом Кричевским, было неожиданным, случайным. Это произошло в Армении, в Ереване. Я сел в автобус, направлявшийся в Гарни и Гегард. Ищу место – обвожу взглядом салон и среди темноволосых голов вижу светлую и рядом – свободное место.

…Смотрю на свой книжный шкаф. На одной из полок – небольшой этюд, нарисованный шариковой ручкой – работа Марата. Рядом фотографии, каталоги его выставок. И куда ни гляну – в альбом с фотографиями, в коробку с письмами – везде присутствие семьи Кричевских. Так эта случайная встреча стала частью моей жизни.

Теперь я вспоминаю об Илье Кричевском, архитекторе, художнике, поэте, а главное – человеке с его неуемной жаждой найти себя. Его жизнь оборвалась в момент наивысшего духовного взлета. Так обрывается струна, оставляя живую мелодию. Увы, она звучит диссонансом дню сегодняшнему. Она, как ветка в его рисунке, то ли надломленная, то ли сломленная навсегда.

Минуло много лет, но эхо выстрелов, оборвавших в ту ночь три молодые жизни, звучит в ушах, в голове, в сознании и будет звучать еще долго, то ослабевая, то усиливаясь, как гул, как отражение грома в горах. И так же долго будет звучать грустная мелодия скрипки, мелодия прощания.

Виктор ЛЕВЕНГАРЦ
”Еврейская газета”, Берлин
isrageo.wordpress.com

.
.
.