Елена Цвелик | Память

Я здесь бывал!
Я здесь бывал когда-то,
Незримо,
Вместе с бабушкою Полей.
Сидел на кухне,
У голландки грелся,
Читал молитвы,
Ел в еврейский праздник
Невиданные фрукты Палестины.

Ведь никого из близких не осталось,
Но есть один вопрос,
То прадед мой…

Когда я думаю о последнем письме прадеда Шмила, не дошедшем до адресата, какая-то неведомая сила возвращает меня к его фотографии, на обороте которой стоит дарственная надпись, оказавшаяся провидческой:

”Знакъ вечной памяти.
Моим дорогим детям: любезному сыну Шике и любезной невестке Туне.
Целую Вас.
Ваш Любящий отец”.

Этo любительскoe фото, снятое в доме его винницкого племянника, бережно хранится у одного из наших родственников в Иерусалиме. Качество съемки оставляет желать лучшего: канули в Лету прекрасные винницкие фотоателье, как, впрочем, и салон Петра Мартыновича Костецкого в Брацлаве; нa дворе ”год великого перелома” – двадцать девятый. Позади революция, погромы, смерть двух дочерей, разорение; впереди – неизвестность. В конце двадцатых завершился исход молодого поколения из Брацлава: старшая дочь Хана поселилась в Ленинграде, младшая Бузя – в Москве, a сын Шика – в Горловке. Время от времени дети приезжали на лето с внуками, и тогда опустевший родительский дом оживал.

Алла, дочь дяди Шики и тети Туни, хорошо помнила и прадеда Шмила, который, поднявшись затемно, облачался в талес и долго молился, и прабабушку Сосю, приветливую, немногословную, никогда не повышавшую голоса. Бабушка, бобэле, сердце, душа и хозяйка дома! Дитя ортодоксальной семьи Шварцштейн из местечка Терновки, умная, дипломатичная, она могла договориться со всеми: и с русскими, и с поляками, и с украинцами. Покупатели-иноверцы называли ее почтительно ”Соня Абрамовна”; во время погромов ее семью укрывали русские друзья Калашниковы. Прадед Шмил Аронович, сын купца Арона Красноштейна, после убийства повстанцами лидеров еврейской общины Брацлава воглавил Комитет помощи пострадавшим от погромов; имея инвалидность, работал не покладая рук, помог многим.

От поляков-беженцев, появившихся в городе в 1939-ом, прадед знал, как поступают немцы с евреями, но помнил, что в 1918 году они вели себя вполне цивилизованно. Возможно, он думал, что все как-нибудь обойдется. На случай, если с ними случится непредвиденное, Сося и Шмил отправили самое ценное любимой дочери Бузе в Москву, но посылка не дошла до адресата, связь оборвалась…

Что же было дальше?

Все, что я знаю, я знаю случайно, из каких-то обрывков воспоминаний моих старших родственников. А теперь и они ушли, и спросить уже не у кого. Большая часть материалов найдена и осмыслена, меньшая – до сих пор где-то лежит (впрочем, я знаю – где, но тут можно вспомнить изречение о шахе, ишаке и Насреддине). Реальность трагичнее, чем наши фантазии, и ее нельзя заменить памятью о памяти. Тем не менее, я попытаюсь воссоздать ход событий, и в этом мне помогут свидетельства очевидцев – важные крупицы частного знания. Написанные просто и безыскусно, искренне и без лишних эпитетов, они уникальны, так как каждый свидетель прошел свой собственный путь страданий.

После войны мой дедушка вместе тетей Ханой побывали в Брацлаве. Что они узнали, нам неведомо. В Мемориале Яд Вашем хранится Лист с показаниями Этели (Аллы) Лехтман, дочери дяди Шики, которая писала, что ее дед и бабушка погибли в концлагере Печора. Эту же версию я слышала от мамы, но дочь тети Ханы Дина на вопросы о гибели стариков отвечала, что нацисты утопили их в Буге. Ее свидетельство мне кажется наиболее достоверным в контексте тех обстоятельств, которые открылись сейчас, и о которых еще пойдет речь.

Знала ли всю правду моя бабушка? Безусловно.

Ежегодно 9 января она зажигала поминальные свечи в память родителей. Если они умерли в Печоре, кто мог ей сообщить точную дату их гибели? Печору, которую узники называли Мертвой Петлей, пережило не так много брацлавчан: те, кого я успела опросить, моих родных там не видели. Имен Соси и Шмила Красноштейн нет ни в одном письменном свидетельстве выживших. Довольно трудно себе представить, как два истощенных человека преклонного возраста могли идти в мороз по глубокому снегу в Печору, а потом ночевать в здании с выбитыми окнами и дожить до утра. Тогда откуда эта дата – 9 января?

В списке брацлавчан, погибших в гетто и концлагере Печора, составленном Рахелью Манелис, есть пять безымянных Красноштейнов. Вероятно, Рахeль Моисеевна, имен моих родных не знала, ведь список составлялся через пятьдесят лет после их смерти. Теперь мне известны имена погибших: это мой прадед Шмил Аронович, прабабушка Сося Мошковна, брат прадеда Мордко Аронович, его жена Хана Йойловна и их племянница Рейза Нусиновна Красноштейн. В Винницком архиве нашлись полные свидетельства узниц гетто и Печоры Евгении Цирульниковой и Фриды Пресман, проливающие свет на трагические события января 1942-го. О концлагере Печора я писала в повести ”Рав”, а сейчас мне хотелось бы рассказать о том, что происходило с евреями Брацлава с начала оккупации до середины января сорок второго года.

Итак, предоставим слово очевидцам. Цитируя их свидетельства, я многоточиями фиксирую опущенные фразы, сохраняя тональность оригинальных текстов.

Муся Вайсман:

”…Территория Брацлава была оккупирована немцами, но ничего не было ясно, поскольку это были части, которые шли на фронт. Они не занимались никакими вопросами. Через некоторое время Брацлав был отдан под румынскую юрисдикцию, и в город вошли румынские войска. Сразу была организована жандармерия и полиция, которая состояла из украинских полицаев. Начальником полиции был очень жестокий человек по фамилии Мрыль, приезжий. Сразу после войны он был осужден и получил то, что ему было положено. С ним старались не встречаться, поскольку тот, кто встречался, уже не выходил из его рук. В чем состояли эти порядки? В начале они избрали еврейскую общину, которая не имела никакого веса и наказывалась так же, как и все остальные жители. Какие же были ее функции? Если у евреев надо было что- то собрать, они брали у людей ценности через общину.

Начали вызывать евреев на работы, самые тяжелые из которых были на дорогах. Членов общины использовали на уборке улиц, разрушенных домов. Первой ласточкой стала пометка на еврейских домах – на одной стороне должна была быть надпись по-немецки, на другой по-украински: ”В этом доме проживает жид”. Евреи должны были носить белые повязки с голубой шестиконечной звездой. Я хочу рассказать о трагедии одной семьи – Галицкиx Нахмана и Они. Нахман был зубным врачом, очень уважаемым всеми человеком, и однажды я видела на его пальто две повязки: на одной руке была повязка с магендовидом, а на другой – белая повязка с Красным Крестом. Его схватили полицаи и расстреляли одним из первых… Жена его, женщина очень интеллигентная, гуманной профессии, в знак протеста подожгла себя на кладбище и погибла”.

Евгения Цирульникова (Рабинович):

”В августе начали сгонять евреев на улицу Базарную, где мы жили. Евреев со всего Брацлава разместили на Базарной и вокруг базарной площади. В нашем доме уже было пять семей. Нам было велено носить шестиконечную звезду на груди и на правой руке. Нарушителей жестоко избивали, и делали это, в основном, местные полицаи. Руководители общины говорили, что скоро будет создано гетто…, что надо собирать деньги, драгоценности, одаривать всем этим жандармерию, и к нам будут относиться очень хорошо”.

Клара Мучник:

”… появился приказ о создании еврейского гетто. Несколько улиц оградили колючей проволокой и загнали туда 60–80 семей. Свет запретили зажигать, а после девяти часов вечера нельзя было выходить на улицу. Охрану гетто поручили местным полицаям, их набралось много, и они охотно выполняли свои обязанности. Дело в том, что местное население приносило к ограде продукты и меняло их на остатки еврейского «добра». Подходил полицай и забирал все с обеих сторон. Потом … начинался ночной кошмар: они ходили по территории гетто и стреляли в окна. После этих ночных «развлечений» число людей в гетто уменьшалось”.

Муся Вайсман:

”Все полицаи были украинцами. Проявить себя в жизни они никак не могли, только как убийцы. Людей они не оставляли в покое: ходили по домам, забирали вещи, изымали ценности. Люди жили, как только могли. В одной комнате, случалось, жили одна – две семьи. Немцы, проезжающие на фронт, любили ночью развлекаться. Они ходили в гетто и стреляли в окна. Люди, сначала не предполагали, что происходит, и, заслышав выстрелы, подходили к окнам. Первой жертвой стал старичок Зися, который был расстрелян в упор. Люди ложились на пол, делали в домах ямы, где можно было спрятаться и сохранить какие-то вещи. В наш дом тоже стреляли, но пуля нас обошла”.

Яков Хельмер:

”Страшная скученность, голод, болезни и смерть – вот что там было…”

Муся Вайсман:

”Наступила осень. Люди начали болеть…, болели дети недоедания, от холода, от тесноты, которая существовала; было много больных, медицинской помощи никакой. Царил произвол. Я помню таких ребят: Гедалю Рабиновича, Нусика Зусьмана, Леву Павловского. Очень хорошие еврейские парни, они были расстреляны только потому, что были евреями. Может быть, они ходили что-то поменять, а может быть, лишь попросить чтo-то поесть. После войны родственники похоронили их на еврейском кладбище; сейчас там поставлены им памятники. Были целые семьи, которые исчезали бесследно. Помню, на нашей улице проживала семья. Звали его просто Соломон, у него было восемь или больше маленьких детей, все маленькие, мал мала меньше. Куда делась эта семья? Пропали. В лагере я их не видела, не помню и в гетто. Пропала целая семья… (теперь известна фамилия Соломона и его жены Енты – Барышник. Примечание автора).

Я хочу рассказать о судьбе Ханы Борух. Она была дочерью вдовы, очень удачно вышла замуж за инженера Файнермана. Ее муж Ицик и три его брата были на фронте. Хана Борух осталась в Брацлаве, так как не смогла эвакуироваться. Она пошла жить к родителям мужа. Однажды Хану вызвали в жандармерию. Она хотела пойти с девочкой, но родители посоветовали оставить ее дома. Хана оставила девочку, но не возвратилась: ее нашли расстрелянной у берега Буга. Девочке было годика два, когда убили мать. Ребенку было суждено выжить, сестра Ицика Броня посвятила ей всю жизнь. Бабушка девочки потеряла в лагере вторую дочь, и до конца дней своих была очень религиозной женщиной. Так она в слезах и окончила свою жизнь. Звали ее Бобэле Борух. К нам в гетто были привезены евреи из северной Буковины и Бессарабии – румынские евреи.

Длилось это четыре месяца, очень жестоких четыре месяца”.

Евгения Цирульникова (Рабинович)

”До войны на нашей улице располагалась тюрьма. В начале войны в тюрьме никого не содержали, этим воспользовались новые власти. За малейшую провинность сажали в эту тюрьму. Многих забирали на работу, откуда не возвращались. Говорили, что их вывозили на скалы в реке Южный Буг и там расстреливали. Продолжались сборы денег и драгоценностей для властей с тем, чтобы мы оставались в гетто, чтобы нас никуда не отправляли”.

Лев Мучник

”30 декабря 1941 года было объявлено, что 31 декабря все жители евреи должны собраться на Базарной площади,… что мы отправляемся в концлагерь Печора”.

Руля Колтонюк:

”… нас выгнали на Базарную площадь, приказав взять с собой вещи первой необходимости, деньги и драгоценности”.

Евгения Рабинович (Цирульникова)

”Взяли по узелку, немного оставшихся денег и пошли строиться в колонну…На какое-то время нас оставили стоять на морозе, а сами пошли по дамам проверять, не остался ли кто-то. Кого находили, тут же расстреливали”.

Фрида Пресман (Шмуленсон)

”Родителей моих отправили в концлагерь Печора …Мне и моей сестре удалось избежать отправки в лагерь. Но недолго длилась наша свобода. Меня и сестру румынская жандармерия посадила в тюрьму, которая находилась на территории оккупированного пгт. Брацлава. В 1942 году в начале января привели в тюрьму человек двадцать евреев, среди них были старики, маленький ребенок и беременная женщина. Над нами очень издевались в тюрьме, не давали кушать. Сидели в холодных камерах.

9 января 1942 года в 20 часов нас всех, арестованных, с тюрьмы повели на расстрел к реке Южный Буг, которая протекает через пос. г.т. Брацлав. Сопровождающие полицаи и румынские жандармы сказали, что ведут нас в Печерский лагерь, фактически нас повели на реку Южный Буг. Рядом с рекой жилые дома, пивзавод. Люди догадались, куда нас ведут, стали кричать, проситься, чтобы их отпустили в лагерь, чтобы не убивали.

Полицаи стреляли вверх и, благодаря этому шуму, мне и сестре удалось сбежать с места расстрела. Нам еще помог румынский жандарм по фамилии Тиль. По-видимому, он был добрым, жалостным человеком. Остальных людей бросили живыми под лед в ополонку.

На улице был сильный мороз, глубокий снег, мы с сестрой были сильно перепуганы, каждый раз падали в глубокий снег и не соображали, куда бежать, в какую сторону. Нас по пути встретили полицаи и снова посадили в тюрьму. В камерах были еще евреи. Начальник тюрьмы через несколько дней нас всех отправил в лагерь с. Печоры. Там мы встретились с родителями, которые прожили до июля 1942 года и умерли с голода и мучений…”

Евгения Цирульникова (Рабинович):

”В Печоре не было крематория, людей не сжигали, они умирали от голода, холода, тифа. К нам дошли слухи, что в январе 1942 года евреев, которые прятались в Брацлаве, живыми бросали в Южный Буг: это Грановская с двумя детьми, Борух Хана и др. Я всех не помню, но в этот день было убито и утоплено более 50 человек: дети, старики, женщины”.

Сопоставляя факты, изложенные в воспоминаниях Фриды Шмуленсон и Евгении Рабинович, можно прийти к выводу, что массовое убийство узников гетто, пытавшихся скрыться от депортации, произошло не в феврале 1942 года, как считалось раньше, а девятого января. Несколько имен погибших в тот черный день есть в документах Государственной Чрезвычайной Комиссии, переданных Мемориалу Яд Вашем архивом ГАРФ. Среди них имя Анны Борух и жены Грановского. В списке евреев Брацлава, расстрелянных в январе 1942 года упоминаются имена Беньямина Грановского, Гени Каган, Израиля Манделя, Сони Подлубной, Фурер с маленьким ребенком, Шели Мейклер, Эстер Грановской и Айзика Купершмидта (последние два имени подтверждены свидетельскими показаниями Листов, поданных в Яд Вашем Фридой Шмуленсон, которой удалось бежать вместе с сестрой Фаней из толпы ведомых на смерть узников).

Сколько их было? Двадцать или пятьдесят? Большинство имен неизвестно, свидетелей не осталось. Официальные источники предельно лаконичны:

”Подавляющее большинство оставшихся на Украине евреев 1942 год не пережили…. 9 числа (января 1942 года. Примечание автора) были убиты около 50 евреев из Брацлава”.

Сколько прожили мои родные после начала оккупации? Их дом стоял на улице Базарной и входил в черту гетто. По крайней мере, они жили у себя, хотя, как и остальным, им пришлось потесниться. На что они жили, как существовали, представить себе невозможно… Дни их были сочтены. Если исчезла с лица земли вся семья многодетного Соломона Барышника, кто обратил бы внимание на гибель двух стариков? Муся Вайсман была единственной из опрошенных, кто видел в гетто моих родных осенью 1941-го. Если их утопили в Буге, почему бабушка отмечала йорцайт родителей 9-го января? Скорее всего, узнав о январском убийстве обреченных, в числе которых были и наши родные, сестра Хана и дедушка Нухим решили не сообщать ей подробности, сославшись на то, что старики погибли в Печоре, но бабушка поняла, что ей что-то не договаривают и потребовала сказать правду. И им пришлось это сделать.

Из 747 евреев, угнанных в Печору, вернулось немногим более ста человек. Евреев, уцелевших в гетто и лагерях, а также тех, кто возвращался из эвакуации, никто не ждал – ни соседи, ни государство. Их дома были заняты, а имущество разграблено. После войны в доме Красноштейнов поселились две семьи: в одной квартире Давид и Фрейда Уманские с детьми, а другой – вернувшаяся из Печоры Руля Павловская с мамой и сестрой, а позже и муж Рули – парикмахер Арон и их дети Клара и Шурик. Места хватило всем: в доме была большая гостиная с русской печью и шесть комнат, а кроме того, имелся приусадебный участок, позднее огороженный и использованный для постройки жилья еще одной семьей. Жильцы менялись или уходили в мир иной, а дом стоял и стоит и по сей день, но это уже другая история.

В ограбленных и опустевших еврейских домах старинной застройки размещались учреждения, магазины и склады. Дом брата прадеда Мордко Красноштейна и его жены Ханы Йойловны в старину называли заезжим. По фасаду здания шла Базарная улица, сзади Костельная, а слева почтовая дорога в город Гайсин. Там находились винная лавка, девять жилых квартир, два сарая и погреба.

Квартиры состояли из двух/трех комнат, каждая имела при себе кухню. Последний список квартиросъемщиков включал Берко Барга, Яков Крыма, некоего Дуклера, Лейзора Кремера, Лейба Штильмана и Лейбу Рабиновича.

В 1919 году в результате налетов банд повстанцев и артобстрелов здание былo повреждено, и часть его оказалось непригодной для жилья, но хозяева восстановили все, что можно. Как и большинство евреев Брацлава, Мордко и Хана Красноштейны не пережили оккупации; с ними погибла и племянница Рейза. После войны в заезжем доме разместили хозяйственный магазин, а позднее – склад. Имен владельцев здания уже никто не помнит, но название ”заезжий дом” осталось.

В 1988 году в рамках этнографической экспедиции Петербургского Института Иудаики в Брацлаве побывала команда исследователей. Вот что рассказал им Григорий Патока, фронтовик, после войны занимавший должность председателя исполкома Брацлава:

”Мою семью убили – 18 человек… А после войны я убийц пересадил. Я вернулся с фронта и был хозяином города. Я вам показываю место (у Буга – примечание автора), где молодую женщину с ребенком бросили под лед. Но я взял убийцу, я выбил ему глаз, когда вел его под пистолетом…” Григорий Израилевич также упомянул о молодежи, которая ломала памятники убийц евреев: жандармов и полицаев. На вопрос, собирается ли здесь миньян, Патока отвечал, что осталось два человека, и миньян уже не собирается. Местная жительница, не еврейка, находившаяся во время войны в Брацлаве, тему расстрелов евреев предпочла не затрагивать: ”Не знаю. Я сейчас не знаю, а тогда и подавно”. ”Домики, домики, много было, и людей много жило в Брацлаве”, – вспоминал о погибших узниках гетто Григорий Патока. В конце 1980-х – начале 1990-х годов, после отмены ограничений на эмиграцию, оставшиеся в Брацлаве евреи поднялись и уехали: кто в Израиль, кто Америку, кто в Германию.

О былом еврейском присутствии в некогда оживленном местечке Подолии напоминают лишь руины мельницы Солитермана, особняки Авербуха и Шойхета и плывущие в вечность мацевы на старом кладбище у оhеля рабби Натана.

А на фасаде всё ещё видны
Не сбитые, не сшибленные буквы.
И каждому прохожему известно
На суд веков оставленное имя.

Всё кажется, что вдруг из-за забора
Появится печальный мальчик в пейсах,
В потёртом сюртучке,
Со старой книжкой,
Которую он знает наизусть.

Ах, Брацлав!
Очень тихий городок,
Обычное еврейское местечко.

В эссе использованы материалы архива Форчунофф (Fortunoff Video Archive for Holocaust Testimonies: Musia Vaisman Holocaust Testimony), мемориала Яд Вашем, Государственного архива Винницкой области (ГАВО), Архива еврейских местечек (Петербургского института иудаики и центра ”ОРТ-СПб”), вебсайта Всеизраильской ассоциации “Уцелевшие в концлагерях и гетто”, книги Б.Забарко ”Мы хотели жить”, книги доктора И.Маляра и Ф.Винокуровой ”Винницкая область. Катастрофа (Шоа) и сопротивление”, издания ”Бейт Лохамей ха-Геттаот”; книги ”А жить так хотелось”, редактор Л. Корнеева, издатель ”Бэершевская ассоциация узников концлагерей и гетто”, проекта Бориса Мафцира ”В поисках неизвестного Холокоста”. Стихи из поэмы Рафаила Моргулиса ”Лея” (Брацлав, глава шестая). Фото брацлавского еврейского
кладбища – Александра Козыря с вебсайта ВГД.