Эдуард Тополь | Эвакуация

Рассказ

Я родился в Баку 8 октября 1938 года и жил там с родителями до октября 1942 года. Вот цитата из энциклопедии Азербайджана: «Когда немецкие войска наступали на Кавказ, Гитлером была назначена дата захвата Баку – 25 сентября 1942 года. Над Баку стали появляться немецкие разведывательные самолеты, один из которых был сбит близ города. Было пресечено 74 попыток вторжения немецких воздушных сил в Баку, в Закавказье было объявлено военное положение, а ситуация в Баку стала критической. Исходя из этого риска, высокодебитные нефтяные скважины были заминированы, нефтяные предприятия были эвакуированы в Башкирию, Куйбышев, Пермь, Оренбург… а самое главное, были эвакуированы ценные кадры в области нефтедобычи». Мой отец, инженер треста «Азнефть», подлежал эвакуации и в октябре 1942 года папа, мама, я и моя шестимесячная сестра были посажена на баржу «Баку-Красноводск», переполненную людьми. Из свидетелей этой эвакуации в живых есть моя двоюродная сестра Мария Гутман, проживающая в Бер-Шеве. Девятилетней девочкой она провожала этот пароход в Бакинском порту. По рассказам мамы, на пути в Красноводск баржу бомбили, и в Красноводске нас тоже бомбили, но мы выжили. Остальное описано в моем рассказе «Эвакуация», опубликованном в моих детских книгах. Вот этот рассказ.

Когда началась война, мне было три года. Потом, в 1942-м, мне было уже четыре года, а война все продолжалась. Больше того, фашисты-враги уже подошли к Баку, где я тогда жил. Конечно, я рвался на фронт, ведь у меня, я помню, был деревянный пистолет. Если бы мама пустила меня на фронт, я бы там сразу всех врагов победил!

Но папа и мама на фронт меня не пустили, а, наоборот, увезли нас в Сибирь, подальше от фронта. «Нас» это меня и мою младшую сестренку Беллу. Мне было четыре года, сестре шесть месяцев, а маме – двадцать семь лет, совсем молоденькая была наша мама. Папа был инженер, у нас была квартира в центре Баку, но враги подходили все ближе и уже бомбили Баку, и завод, на котором работал папа, отправили в Сибирь вместе со всеми его инженерами и рабочими. Папа взял два больших кожаных чемодана, мама взяла мою маленькую сестренку, маленький чемодан с пеленками и меня. А я взял свой деревянный пистолет и совок для игры в песочек, и так мы поехали – сначала на барже от Баку через Каспийское море, а потом поездом через всю-всю Россию в далекую Сибирь.

У моего папы было две странности. Во-первых, в раннем детстве, когда ему было три года, он играл ножницами и случайно выколол себе левый глаз. Но не весь глаз, а только хрусталик. Издали это было совершенно незаметно, глаз остался целым, но если посмотреть ближе, то в центре глаза был виден малюсенький черный треугольник, как раз посреди хрусталика. Папа этим глазом ничего не видел, и поэтому, когда война началась, его не взяли в армию, а теперь вместе с заводом отправили в тыл. А второй и главной странностью моего папы была любовь к диапозитивам. Диапозитивы – это такие цветные картинки на стекле, которые можно пускать на стенку через проектор. Сейчас их делают на пленке и называют «слайды», а раньше их делали на стекле, и у папы было, наверно, пять тысяч таких диапозитивов – целых два огромных чемодана! И папа решил спасти от фашистов свои диапозитивы. Он не взял никаких вещей, а только два огромных чемодана с диапозитивами. И так мы поехали в Сибирь.

И по дороге нас обокрали. Это было очень смешно. Мы ехали поездом, в общем вагоне, где все видят, у кого сколько чемоданов. И я думаю, что вор по всему поезду долго высматривал, у кого из пассажиров самые большие чемоданы. Самые большие чемоданы были у моего папы. Кто мог подумать, что в этих огромных чемоданах, тяжелых, как сундуки, человек везет не какие-нибудь ценные вещи, а стеклянные диапозитивы, или, как говорила моя мама, «стекляшки»?!

И вот ночью, когда все спали, папа почувствовал, как кто-то осторожно стаскивает у него с ног сапоги. Папа спал на второй полке, не разуваясь, потому что у него были очень хорошие сапоги, и он боялся, как бы их не украли. И вдруг посреди ночи он слышит, как кто-то дергает с него сапог – не сильно, а чуть-чуть, сдернет немножко и уйдет, потом вернется и опять чуть-чуть сдернет. Ну, мой папа тоже не дурак, – он притворился, что крепко спит, а сам не спал, а думал так: «Если я сейчас вскочу, вор скажет, что я все выдумал, что никакие сапоги он не дергал. Поэтому надо дать вору сдернуть с меня сапоги, тут же вскочить и схватить его с моими сапогами в руках».

Теперь представьте такую картину: мой папа лежит на верхней полке и притворяется, что крепко спит. А вор в это время потихоньку стаскивает с него сапоги, уже один сапог снял до половины и второй до половины. Ну, думает папа, сейчас он снимет с меня оба сапога, а я ка-ак вскочу и ка-а-ак схвачу вора за шиворот!

И в это время…

В это время поезд подошел к какой-то станции, вор взял два огромных папиных чемодана и потащил их к выходу. Папа все ждал, когда вор с него сапоги снимет, а вор тем временем уже спустился из вагона с папиными чемоданами, и только тогда какая-то соседка толкнула папу в бок и сказала, что у нас украли чемоданы. Тут папа вскочил с полки, а бежать-то не может – сапоги на ногах только до половины сняты! Пока он прыгал и натягивал эти сапоги, вор с чемоданами уже перебежал через платформу, нырнул под другой поезд, который стоял рядом, и был таков.

А папа выскочил из вагона и стал бегать по платформам, искать этого вора в ночной темноте, а когда, наконец, увидел вдали какого-то человека с двумя чемоданами и погнался за ним, наш поезд тронулся. Тут мама стала кричать папе, что она из-за его стекляшек не будет высаживаться на этой станции, а если ему стекляшки дороже детей, то пусть остается на этой станции один и навсегда.

Ну, папа прыгнул в поезд, и мы поехали дальше, в Сибирь, но всю жизнь, до глубокой старости папа не мог забыть эту сибирскую станцию Заклуга, на которой у него украли два чемодана диапозитивов.

А я представляю, как этот бедный вор тащит в темноте два тяжеленных чемодана и мечтает, как он разбогатеет, когда убежит с этими чемоданами и откроет их! И вот, наконец, он убегает за какие-то склады, прячется, сбивает с чемоданов замки, открывает крышку первого чемодана и сует в него жадные руки. Что это? Какие-то стекляшки! Он ничего не понимает, чиркает спичками, чтобы рассмотреть, что это за стеклышки, и видит, что на них нарисованы картинки из детских сказок: «Золушка», «Маленький Мук», «Конек-Горбунок» и «Дюймовочка». Тут он высыпает эти стеклышки из чемодана на землю, думая, что, может быть, хоть что-нибудь ценное есть на дне чемодана, но там, конечно, ничего нет, кроме каких-то бумажек.

Тогда он открывает второй чемодан. Ну, уж во втором чемодане, думает вор, должно что-то быть, не станет же, думает вор, нормальный человек тащить в Сибирь два чемодана стекла! И что же он видит во втором чемодане? Все те же детские стеклышки!

Я думаю, что вор еще долго пытался найти что-нибудь ценное в папиных чемоданах. Наверно, он даже разрезал дно и крышку чемодана, надеясь, что в них спрятаны какие-нибудь ценности или золото. А когда он понял, что кроме стеклышек и пары бумажек, в чемоданах ничего нет, – тут, я думаю, вор сел над этими чемоданами и заплакал, ругая моего папу последними словами.

А в ночном поезде, который шел по Сибири, в темном вагоне на второй полке плакал мой папа, ругая вора.

– Лучше бы он снял с меня сапоги! – говорил папа. – Лучше бы он отнял у меня последние деньги! Ведь я собирал эти диапозитивы с самого детства, когда дядя Исаак приехал из Америки и купил мне волшебный фонарь в одесском магазине «Вассерман и Ко».

Но долго моему папе плакать не пришлось. Я не знаю, арестовали когда-нибудь вора, который украл чемоданы, или нет, а моего папу арестовали на следующий день после этой истории. Военный патруль искал в поездах шпионов и дезертиров – тех, кто прячется от службы в армии, и они арестовали моего папу, потому что самые важные документы – бронь и медицинское свидетельство о том, что он не видит одним глазом и освобожден от службы в армии, папа, конечно, держал в одном из украденных чемоданов. А теперь у него не было этих документов, его арестовали и отправили на проверку – видит его глаз или не видит. А мы с мамой поехали дальше, в Сибирь, уже без папы.

Я не помню все это путешествие, но помню, как посреди сибирской зимы мы втроем оказались в Улан-Уде, где мамин дядя Аркадий был начальником военного госпиталя. Прямо с вокзала мы пришли к нему – моя молодая красивая мама с семимесячной дочкой на руке, с чемоданом с пеленками в другой руке и со мной, четырехлетним мальчиком. Я помню, мы шли по каким-то замороженным, ледяным улицам, потом поднялись на какое-то крыльцо, мама постучала в дверь. Дверь открылась, из нее вышел толстый дядя в зеленом военном френче и белых валенках. Вот эти валенки я помню очень хорошо! Потому что я был одного с ними роста, и они были прямо перед моими глазами. Дядя Аркадий сказал, что знать нас не знает и знать не хочет, повернулся, ушел и закрыл дверь. И мы пошли обратно на вокзал – я ревел от холода и отморозил ноги в бакинских туфельках, мама дышала на мою сестренку, чтобы хоть как-то ее согреть, и вместе с дыханием падали на мою сестренку горячие мамины слезы.

Но я не хочу, чтобы от моего рассказа у вас было грустное настроение, поэтому я расскажу две веселые историю.

Мы уехали дальше в Сибирь и поселились в деревне под Иркутском. Мама устроилась там на работу счетоводом, и какая-то колхозница пустила нас жить на веранду своего дома.

Зимой эта веранда все равно пустовала, никто в ней не жил, потому что это была летняя веранда, там были стенки из деревянных досок, дверь из фанеры и одно большое окно. На этой веранде моя мама поставила «печку-буржуйку» – железную бочку с маленькой дверцей и длинной трубой, которая тянулась от печки в окно, в форточку.

И мы втроем – я, мама и моя сестренка – стали жить на этой веранде и спать на одной кровати, которую наша мама сколотила из старых досок. Конечно, проще всех было моей сестренке, которой тогда было семь месяцев, потом восемь, девять, десять и так далее. Она сидела на кровати, укрытая всеми нашими одеялами, болела бронхитом и другими болезнями, раскачивалась взад-вперед и говорила только два слова: «Ко лебом». На ее языке это значило: «Молоко с хлебом».

Я и сейчас помню, как она сидит на этой кровати голодная, маленькая, рыжая, золотушная, раскачивается взад-вперед и просит: «Ко лебом! Ко лебом!». Целый день – «Ко лебом! Ко лебом!»

Немножко трудней было моей маме – она всю ночь топила эту печку, чтобы мы не замерзли, потому что морозы в Сибири были минус тридцать градусов по Цельсию! А утром мама колола на дворе замерзшие дрова, приносила их в комнату, оставляла мне с сестрой на целый день одну кружку молока и один кусок хлеба, который ей выдавали на работе, и уходила на службу. Там она сидела в колхозной конторе, считала на счетах и писала какие-то бухгалтерские отчеты, а вечером, когда темнело, приходила домой.

А трудней всех было, конечно, мне. Потому что я никуда не мог выйти из нашей веранды, я должен был целый день топить печку-буржуйку и слушать, как моя голодная сестра просит: «Ко лебом» – то самое молоко с хлебом, которое мы с ней съели и выпили еще утром.

Сегодня, когда кто-нибудь рассказывает мне о своих трудностях или когда у меня у самого плохое настроение, я говорю себе: а вспомни «Ко лебом», вспомни, каково было твоей маме в эвакуации – одной с двумя детьми, кружкой молока и куском хлеба в день на троих…

Впрочем… иногда мы ели картошку. Это был большой праздник, когда маме в конторе выдавали картошку. Тут у нас был настоящий пир – представляете, картошка и хлеб! Что еще нужно для счастья?

Но скоро в деревне картошка кончилась и пир наш кончился. Сельские ребята ходили в поле, лопатами разбивали замерзшую землю – искали недобранную картошку, и однажды я упросил маму отпустить меня с ними. Мне было уже пять лет, у меня был детский совок еще со старых, довоенных времен, и вот с этим совком для игры в песочек я пошел с ребятами в поле – зимой, вечером, тайком, чтоб не видел сторож. Был сильный мороз и ледяной ветер, я стучал своим совком мерзлую землю, но он ничего не копал, а только отскакивал от замерзшей земли. Я плакал и злился, но потом все-таки накопал восемь мороженых картофелин. О, из них получились самые замечательные картофельные оладьи в моей жизни! Без масла – откуда тогда масло! – просто зажаренные на сковороде пополам с мамиными слезами, это были самые вкусные оладьи, потому что я сам, своим совком накопал эту картошку. Ведь нам всегда вкусно то, что добудешь сам, своим совком…

А в другой раз я пошел с ребятами в лес, за хворостом. А в лесу бродило деревенское стадо – коров отпустили в лес, чтоб они себе сами под снегом траву искали. И они находили: там, где солнце припекало на пригорках, там снег стаивал, и коровы находили прошлогоднюю траву и ели. А вместе с коровами там пасся бык. Огромный коричневый бык! И ребята этого быка раздразнили так, что он рассвирепел и погнался за нами. Старшие ребята – врассыпную, а меня, самого маленького, оставили наедине с быком. Конечно, я испугался и побежал по прямой к дому, а бык побежал за мной. Он бежал за мной, нагнув голову с рогами, а я бежал от него без оглядки.

Как я успел первым добежать до нашей веранды, не помню. Наверно, я поставил тогда мировой рекорд по бегу. Помню, что и дверь открывать мне было некогда, я, как кошка, прыгнул в окно, и в ту же минуту бык со всего маху выбил рогами это окно и всей мордой оказался на нашей веранде. Представляете, какая картина: мы с сестренкой забились на кровать у стены, а прямо перед нами – бычья морда, с рогами и красными глазами, и он еще дергает головой так, что вся веранда трясется, а вытащить голову из окна не может – застрял, рога мешают. И так мы с сестрой сидим на кровати, голова быка с рогами прямо перед нами, бык ее дергает взад и вперед, да с такой силой, что вся веранда и весь дом трясется.

Ну, потом соседи позвали маму из конторы, мама позвала пастуха, пастух зашел к нам на веранду, за рога повернул бычью морду и вытолкнул ее из окна…

Так мы жили-поживали в ту зиму, и вдруг перед самым Новым годом маму послали в командировку в город Иркутск.

Я не хотел остаться один с сестрой на целых два дня, и мама тоже боялась оставить нас одних на двое суток, но что было делать маме, если ей приказали ехать? И вот, я помню, она уехала рано-рано утром, оставила нам с сестрой целый кувшин молока, буханку замечательного черного, мокрого, как глина, хлеба и целую гору нарубленных дров и уехала на маленьком грузовике. Я не помню, как я провел тот день. Наверно, я по-взрослому разделил хлеб и молоко на два дня, но, когда мне надоело слушать нытье моей голодной сестры: «Ко лебом, ко лебом», – я отдал ей завтрашнюю порцию и сам, конечно, съел свою завтрашнюю порцию. Сытые, мы с сестрой

уснули, и к вечеру наша печка погасла, а мы спали и, конечно, замерзли бы ночью, если бы вдруг не вернулась наша мама.

Она потом говорила, что просто сердцем чувствовала, что ей надо срочно вернуться, и уговорила шофера ехать ночью по тайге из Иркутска в село, отдала ему все наши карточки на продукты на целый месяц, лишь бы он ее обратно привез в тот же день. И вот она приезжает и видит: наша печка давно погасла, а мы с сестрой, полузамерзшие, спим себе на кровати. Еле-еле мама нас разбудила и отогрела, и так она радовалась, что еще застала нас в живых, что вовсе меня не наказала за то, что я уснул, а, наоборот, сказала, что привезла нам с сестрой подарки – две настоящие конфеты.

Сегодня конфетой никого не удивишь. Сегодня каждый может пойти в магазин и купить конфеты. А тогда, во время войны, ничего сладкого в магазинах не продавали, ни конфет, ни сахара, и только на базаре можно было за очень большие деньги купить самодельные конфеты – длинные, сваренные из сахарина и какой-то пастилы и завернутые в цветную бумагу, они были похожи на макароны с распущенными цветными концами. И вот две такие замечательные конфеты мама привезла нам с сестрой.

Для меня это был праздник! Потому что я, честно скажу, в детстве был очень большой сластена. Еще когда мы жили в Баку, и не было никакой войны, мама, папа и все мои родственники просто закармливали меня всякими сладостями.

И вот представьте себе, что такой мальчик-сластена уезжает с мамой в голодную и холодную Сибирь, ест один раз в день кусок хлеба с молоком, иногда – жаренные без масла оладьи из мерзлой картошки, и вдруг этому мальчику привозят из города самую настоящую, целую и сладкую конфету (и в придачу – совсем забыл вам сказать – настоящие кожаные ботинки на лето). Вы представляете, какой это был праздник и как быстро я эту конфету слопал! А моя сестра по-пробовала конфету и… выплюнула. Потому что она никогда в жизни ничего сладкого еще не ела. Ей сладкое было невкусно.

И тут моя мама заплакала. Она смотрела, как ее дочка не ест конфету, потому что не знает, что такое сладкое, и не знает, что в мире бывает какая-нибудь другая еда, кроме молока с черным хлебом, – мама смотрела на это и плакала.

А я, конечно, съел и вторую конфету. А утром, когда мама ушла на работу, я надел новенькие ботинки, хотя мама сказала, что эти ботинки на лето. Но я не мог удержаться, я надел новенькие ботинки: черные, со шнурочками, завязал эти шнурочки и пошел гулять по улице, по морозу и снегу – хвастать перед ребятами, которые хоть и дразнили меня «жиденком», но бить не били. В снегу я промочил эти ботинки насквозь и поставил их на печку сушиться, чтобы мама не заметила, что я в них гулял. И, конечно, ботинки сморщились, но мама меня не ругала, а отпустила копать с ребятами мороженую картошку…

Вот, друзья мои, что я помню о том времени, когда была война.