Двойственность образа

Правда и ложь в творчестве большого писателя.

Изучение жизни и творчества Ильи Эренбурга заставляет задуматься о разнице между двумя понятиями – интеллектуальность и духовность. Духовный человек всегда оригинален, интеллектуал же, являясь своего рода кладезем познаний, все же не способен (или не склонен) к созданию своей собственной концепции. Рассуждая о людях, обществе, истории, морали, он использует эти свои знания для доказательства истинности неких законов и правил, до него и без него выработанных. Он ищет истину не в жизненных реалиях, а в той или иной расхожей догме, в каком-либо учении, которым он доверяет гораздо больше, чем свидетельствам бытия.

Отличие духовного человека от интеллектуала в том, что первый свободен в своих суждениях от какой-либо догмы и подчиняется лишь своей совести, требующей от него создания мировоззрения, основанного не на догматических учениях, а на честном, пусть и весьма трагическом видении фактов жизни. Интеллектуал, как правило, массовиден. Он ничего не утверждает, кроме того, что принято утверждать в определенной социальной группе, к которой он принадлежит.

***

Говорить об Эренбурге и легко и трудно. Легко потому, что он был вроде бы открыт читателю: написал о себе книгу воспоминаний «Люди. Годы. Жизнь»; почти на всех его произведениях, на самой их стилистике лежит отпечаток его личности, а в его первой повести «Необычайные приключения Хулио Хуренито» среди учеников великого авантюриста значится и Илья Эренбург.

И тем не менее контуры этой личности расплывчаты. При кажущейся откровенности его писаний всегда остается ощущение, что за искренность выдается ее имитация, за богатейшей культурой автора скрывается духовный примитив. Обнаруживаешь, что при всей кажущейся, а подчас действительной оригинальности Ильи Эренбурга он представляется очень знакомым типом европейского человека первой трети ХХ в. – интеллектуала, которого лишь в советских условиях можно было определить как интеллигента. У Эренбурга были некоторые черты, благодаря которым его можно было бы отнести к русской интеллигенции, однако доминантные свойства его личности и творчества исключают его из ордена интеллигенции.

Обучаясь в московской гимназии, 13-летний Илья Эренбург увлекся идеями социал-демократии и вместе со своим другом Николаем Бухариным стал распространять листовки с призывами уничтожить существующий реакционный строй, за что и был арестован. После освобождения из тюрьмы он в 1908 г. уехал в Париж, где в 1910 г. издал свой первый сборник стихотворений; в нем сказалась склонность автора к новейшему искусству.

Чувство прогресса не изменило Эренбургу и в советское, сталинское время, когда он заявил: «Писатель не должен больше довольствоваться ни гениальными предчувствиями, ни спорными догадками, перед ним научная (то есть прогрессивная. – Г. А.) теория марксизма-ленинизма, блистательно себя оправдавшая». И в своих мемуарах он написал, что какие бы страшные события в сталинском Советском Союзе ни происходили, в сознании и его, и всего народа вера в идею социализма оставалась непоколебимой.

В книге «Люди. Годы. Жизнь», написанной в разгар «оттепели», Илья Эренбург в соответствии с велениями нового времени отмечает серьезные недостатки Сталина как деятеля, предавшего прогресс, однако Ленина и его учение рисует как истинно прогрессивные. И восхваляет Ленина как очень милого, чистого человека. Искренность Ильи Эренбурга в этих мемуарах не распространяется при этом так далеко, чтобы рассказать читателю, что он, Илья Эренбург, писал о Ленине в начале века. В парижском журнальчике «Тихое семейство» Эренбург называл тогда Ленина «старшим дворником», а его книгу «Материализм и эмпириокритицизм» (которую в Советском Союзе объявляли шедевром марксистской философии) – «семимесячным недоноском».

В 1917 г. поэт Илья Эренбург написал «Молитву за Россию» – надо признать, мощный протест против большевиков, которых он тогда называл «современными варварами». А потом вдруг принял большевистскую революцию и начал сотрудничать даже с чекистами, которым весьма симпатизировал как передовым людям за их любовь к стихам.

Как и все романтики коммунизма, новую экономическую политику Эренбург не принял, что отразилось в резко критическом изображении картин нэпа в повестях этого времени, доброжелательно оцененных литературными критиками («Проточный переулок», «Рвач», «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца»).

С помощью своих приятелей-чекистов, любителей поэзии, Эренбург получает возможность уехать в Париж из страны, на которую возлагали светлую надежду прогрессивные западные интеллектуалы, и рассказывает им о шествии советской власти к вершинам гуманизма.

С советским паспортом в кармане (из-за чего от него шарахались русские эмигранты) Эренбург пишет в бельгийском городке Ла-Пан совершенно нигилистическую вещь «Хулио Хуренито» – высшее достижение его художественного таланта. Это, пожалуй, единственная его книга, которая имеет безусловное право остаться в истории русской литературы ХХ в. как одна из вершин скептического подхода к всевозможным политическим учениям. «Хулио Хуренито» – в какой-то степени художественный вариант шпенглеровского «Заката Европы». Уже в этой книге проявилась европейская эрудиция Эренбурга, приводившая в изумление людей, знавших, что он закончил всего лишь пять классов гимназии. Все достижения европейской мысли подвергнуты Ильей Эренбургом, верным учеником Хулио Хуренито, беспощадному отрицанию. Достается и стране, паспорт которой Эренбург при надобности доставал из своих «широких штанин». Глава «Хуренито пишет декреты» могла быть написана Андреем Платоновым. Попав в послереволюционную Кинешму, Хуренито издает декрет о прекращении выдач философских и теологических книг из городской библиотеки, так как от всех граждан требуется максимальное напряжение сил для воссоздания промышленности и транспорта, для чего необходимо экономить мозги совработников.

Пройдет не так уж много времени, и тот же Илья Эренбург напишет патетические романы о советских пятилетках «День второй» и «Не переводя дыхания», в которых не читавшие философских и теологических книг молодые рабочие изображены как истинные строители новой жизни в отличие от рефлектирующего книжника Володи Сафонова.

Роман «День второй» – первое произведение Эренбурга как советского писателя, который, однако, мог писать и о темных сторонах советской действительности.

***

Сталин всегда благоволил Эренбургу: вождь весьма разумно решил, что его неортодоксальная пропаганда – весьма выигрышная форма пропаганды. Сам Эренбург, отвечая как-то на вопрос знакомого, почему Сталин любил его книги, объяснил: «Он ценил их политическую полезность». А Никита Хрущев в своих мемуарах так определил отношение Эренбурга к Сталину: «Имелось у него какое-то примирение, что ли, со сталинскими методами управления». Такое «примирение со сталинскими методами» проявилось у писателя, например, в марте 1938 г., когда через несколько дней после того, как по приказу Сталина был убит Бухарин, друг молодости Эренбурга и всегдашний его помощник в послереволюционных литературных делах, он написал вождю письмо, начинавшееся словами: «Дорогой Иосиф Виссарионович».

Вспоминая в своих мемуарах страшный 1937 г., Эренбург даже в это время писания мемуаров, после разоблачения Сталина, меланхолически признается: «Мы еще не знали, что означает 1937-й», «мы» тогда не понимали, что происходит. Разумеется, массовидный человек («мы») не знал и не понимал. Но и интеллектуал Эренбург не знал и проборматывал туманно: «В декабре 1938 г. Кольцова не стало»; о герое войны в Испании Гореве: «Горев погиб в Москве»; о москвичах в 1937 г.: «Никто не был уверен в завтрашнем дне, у многих были готовы чемоданчики с двумя сменами теплого белья».

Эренбург часто оправдывал себя тем, что-де тогда никто не понимал, что происходит. Это была неправда: даже и не обладавший интеллектом Эренбурга Федор Раскольников, не дожидаясь подсказки довольно темного Хрущева, понял, что Сталин – политический уголовник, и без обиняков бросил это свое обвинение в письме самому Сталину. И Мартемьян Рютин, сын простого крестьянина, ставший руководителем нескольких партийных организаций, еще в 1928 г., когда Сталин не содеял и сотой части своих преступлений, обратился с воззванием к партии и народу, в котором объявил Сталина уголовником. И многие самые простые люди, никакие не интеллектуалы, понимали, что Сталин создал уголовную систему (только они не писали мемуаров). А Эренбург в своих мемуарах талдычит о «культе личности Сталина», как будто не Сталин – преступник, а те, кто его восхвалял, и клянется, что никогда не сомневался в торжестве идеи коммунизма.

Накануне и во время Второй мировой войны Эренбург пишет безусловно талантливый роман-трилогию на тысячу страниц: «Падение Парижа» (главная идея его: спасение Франции – в руках рабочего класса и его партии коммунистов), «Буря» и «Девятый вал». Действие трилогии столь же широко охватывает многие уголки Европы и Советской России, как и события в «Хулио Хуренито». Но сколь разительно изменились воззрения автора на Европу! В «Хулио Хуренито» – ирония, бесконечный цинизм, недоверие к любым европейским учениям, правительствам, общественным группам. А в отмеченной Сталинскими премиями романах – серьезность, вера в рабочий класс, в его коммунистическую партию и в европейскую культуру (правда, только в ее «прогрессивную» часть, представленную коммунистами). А ведь Эренбург был блистательным знатоком европейской культуры. Он сам был русским европейцем, понимавшим и чуть ли не гастрономически наслаждавшимся отнюдь не только так называемой прогрессивной, то есть служащей интересам советского коммунизма, культурой.

Даже такая достаточно недоверчивая дама, как Надежда Мандельштам, в своих мемуарах называет Эренбурга «белой вороной среди советских писателей». Только с ним, единственным, как она замечает, она поддерживала отношения все годы одиночества после ареста и гибели Осипа Мандельштама. Значит, было что-то в Эренбурге, что удерживало его от полного слияния с так называемой советской интеллигенцией.

Две черты личности Ильи Григорьевича, несомненно, сближают его с русской интеллигенцией. Во-первых, он был человеком широких гуманитарных познаний. В его мемуарах «Люди. Годы. Жизнь» читатель находит не только портреты чуть ли не всех известных деятелей русской и западноевропейской культуры его времени, но и компетентный, пусть подчас и поверхностный анализ их творчества. И никогда Эренбургу не изменял вкус, хотя, естественно, с некоторыми его оценками не обязательно соглашаться. И, во-вторых, Эренбург, пусть и не всегда последовательно, старался соблюдать кодекс интеллигентской чести. Он признавал этику прописных истин интеллигента и, отстаивая их, бывал подчас весьма смел. Так, он отказался в 1953 г. в период борьбы с сионизмом подписать сварганенное в аппарате ЦК воззвание знаменитых евреев с просьбой переселить советских евреев в Сибирь и даже написал письмо Сталину с обосноваием своего отказа, естественно, ссылаясь на возможные протесты прогрессивных сил Запада.

***

Привлекательной чертой Эренбурга является его способность к раскаянию. Один исследователь творчества писателя заметил: «С грубой, ничем не прикрытой прямотой он признавал свои поражения». Он не боялся принимать у себя людей, каким-то образом освободившихся из сталинских застенков.

В период «оттепели» (кстати, получившей свое название по весьма слабой его повести) Эренбург не без риска начал знакомить советского читателя с запрещенными до той поры русскими и западноевропейскими художниками и не просто информировать о них, но и подчеркивать, что именно Цветаева и Булгаков, Бабель и Пастернак, Ахматова и Есенин, Модильяни и Пикассо, а не официально признанные властью лауреаты всяческих советских премий являются вершинами искусства и литературы. Таким образом он восстанавливал истинную шкалу ценностей. Н. Мандельштам заметила, что Эренбург разбудил будущих читателей самиздата.

Не обладая мужеством мысли, он был удивительно мужественным на фронтах Гражданской войны в Испании и Отечественной войны.

И все же Эренбург остался не более чем интеллектуалом, ибо, обладая богатым интеллектом, отзывчивостью, он никогда не был человеком духовным, что и привело его к сотрудничеству с одной из самых бесчеловечных систем. При всей широте своих интересов он никогда не занимался всерьез философией, в частности философией религиозной. Начав читать как-то в молодости книги Бердяева, Сергия Булгакова и Павла Флоренского, он мгновенно их захлопнул, не обнаружив в них ничего ему полезного. Религия была для него явлением чисто культурным. Он называет русские иконы «великолепными произведениями живописи». Религия в его представлении была явлением реакционным. О глубокой вере своей матери-еврейки он говорит с пренебрежением как о суеверии. В его населенных десятками известных людей мемуарах нет глав о деятелях религиозной мысли. Даже о Толстом он говорит совершенно в ленинской манере.

Эта глухота к метафизическим проблемам – основное отличие интеллектуала от интеллигента. Фрэнсис Бэкон как-то заметил: «Поверхностная философия склоняет ум человека к безбожию, глубины же философии обращают умы людей к религии». Именно отчужденность от религиозного сознания была причиной принятия Эренбургом любой «прогрессивной» идеи, независимо от ее духовного содержания (о таковом он и не ведал). Довольно точно, но, может быть, слишком жестко Марина Цветаева так написала однажды об Эренбурге: «Эренбург – подпадение под всех, бесхребтовость».

Правда, в юные годы, незадолго до Первой мировой войны, он чуть было не перешел от атеизма к католичеству. Но не религия католицизма, а стихи католического поэта Франсиса Жамма привлекли его к этой церкви. Потом он вдруг ударился в славянофильство. А в своей второй эмиграции Эренбург сближается со сменовеховцами, что и приводит его к окончательному признанию большевиков как носителей истинно русского прогресса. С этого момента Илья Григорьевич выжигает из себя всякую возможность духовности.

На примере Эренбурга можно изучать феномен европейского интеллектуализма. Широчайшая образованность при отсутствии религиозного сознания привела его к примитивному уровню анализа явлений общественного бытия. Особенно это проявилось во времена разоблачения культа личности Сталина.

Мемуары «Люди. Годы. Жизнь» стали реакцией писателя на разрешенные разоблачения эпохи Сталина. В них он вспоминает об ограничениях свободы мысли в ту пору. А о замученных в лагерях людях пишет как о «таинственно исчезнувших в тридцатые годы». О событиях 1930–1950-х гг. он пишет, используя официальный сленг. Так, эмиграцию художников, бежавших из большевистской России, он объясняет тем, что они-де «не поняли Октябрьской революции». И защищает Маяковского от тех, кто объяснял его самоубийство разочарованием в советской власти: «Никогда у Маяковского не было конфликта с революцией, это выдумка людей, которые не брезгают ничем в борьбе против коммунизма». Он оправдывает сталинские коллективизацию, индустриализацию «железным законом необходимости». В своих мемуарах Эренбург, по выражению одного его приятеля, объяснил свое понимание Сталина как «разветвленное, лукавое, двусмысленное». Европейский интеллектуал, Эренбург в это время мало чем отличался от примитивного обывателя: «Я не знал, я не понимал» – вот и вся мудрость. Зачем же тогда вся мировая культура, сведениями о которой нашпигована твоя голова, если ты в тиране с уголовными наклонностями видел надежду прогрессивного человечества, пока такой малообразованный человек, как Никита Хрущев, не раскрыл тебе на него глаза?

Эта замена абсолютных нравственных принципов релятивными соображениями об истинности любого явления, признаваемого в данный момент «прогрессивным», привела Эренбурга, как и многих европейских интеллектуалов его времени, к защите сталинского Советского Союза. Справедливо увидев в нацизме страшную угрозу европейскому гуманизму, эти люди без религиозно-философского стержня встали на путь аморального оправдания всех действий коммунистов, ибо только в них как воплощении мирового прогресса узрели альтернативу национал-социализму. Позднее Солженицын скажет, что с бешеной собакой на волка не ходят. Беда в том, что Эренбург даже не заметил родства этой собаки с фашистским волком.

Отсюда сознательная и невольная ложь мемуаров Эренбурга, его выступлений как на I Съезде писателей, так и – особенно – в послевоенное время, когда он стал одним из руководителей инспирированного сталинскими органами движения за мир. Эренбург не заметил убиения миллионов русских крестьян в период так называемой коллективизации; а после разоблачения сталинских преступлений, как и вся партия (не будучи ее членом), назвал эти преступления «трагической ошибкой», в то время как – и справедливо – нацистские преступления называл своим именем. Он полагал, что борьба с нацизмом, которую он вел честно, страстно и последовательно, сможет стать для него нравственным алиби, освобождающим его от обвинений в сотрудничестве с бесчеловечным конкурентом национал-социализма – интернационал-социализмом. Объявляя о повороте французской интеллигенции к коммунизму в 1933 г., Эренбург объясняет это «ужасом и гневом, которые охватили миллионы людей, когда они читали про сожженные фашистами книги, про казни, про погромы». А ведь к 1933 г. нацисты осуществили гораздо меньше казней, погромов и уничтожили неизмеримо меньше культурных ценностей, чем советские коммунисты между 1917 и 1933 гг. Но то совершалось для строительства самого прогрессивного строя – социализма, а фашизм – это самое страшное проявление реакционного строя – капитализма (так определяли суть фашизма идеологи марксизма-ленинизма).

Защиту Эренбургом ценностей европейской культуры от нацизма, его вклад в повышение уровня художественного вкуса в Советском Союзе, его личную порядочность (Надежда Мандельштам писала, что «беспомощный, как все, он всё же пытался что-то делать для людей») – вспоминаешь с теплым чувством.

***

Несомненна и великая ценность поэтических творений Эренбурга. Поэт Александр Кушнер писал: «Стихи Эренбурга внушали доверие к нему. В этом интимном жанре Эренбург был прост, суров, правдив». Именно в стихах Эренбург признавался в желании не замечать того, что интеллектуалу замечать не хотелось бы:

Не дай доглядеть, молю эту милость,
Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось.

Во время войны Эренбург – на фронте. Став свидетелем фашистских зверств, познакомившись с типами германской военщины, он пишет страстные антинемецкие памфлеты, завоевавшие огромную популярность у бойцов Красной армии (позже они были объединены в сборник «Война»). В конце войны Эренбург нарушил один из постулатов прогрессивной интеллигенции – интернационализм – и, будто темный русский националист, призвал убивать не фашистов, как требовала политкорректность, а вообще всех немцев. Он писал: «Нет ничего такого, в чем не были бы виноваты немцы, как живые, так и не рожденные». Партийная газета «Правда» в статье «Товарищ Эренбург упрощает»» напомнила ему о прогрессивной коммунистической идее.

Илья Эренбург вошел в историю как бесспорно большой писатель, но и как один из интеллектуальных пропагандистов коммунизма, советского и европейского, подводившего человечество к краю гибели. Интеллектуал, лишенный абсолютных нравственных истин, всегда рискует стать участником разрушения того, что ему самому более всего дорого, – европейского гуманизма.

Герман АНДРЕЕВ, «Еврейская панорама»