Душевная анемия

Два романа – малый «Переводчик» Аркана Карива и чуть больший «Жизнь Александра Зильбера» Юрия Карабчиевского – под одной обложкой вышли в начале нынешнего века (Гешарим, Иерусалим, 5761, Мосты культуры, Москва, 2001, серия Литература Израиля и диаспоры»). С тех сравнительно недавних пор эта уникальная в своем роде, горька, грустная и одновременно пронзительная книга не утеряла своей значимости, поскольку то, что стало лейтмотивом ее – поиск своей идентичности и разочарование в нем или в ней – не утеряло своей актуальности.

Неординарность издания состоит еще и в том, что вместе напечатаны произведения сына и отца, как и в том, что явном литературном даровании того и другого обращает на себя внимание общность мировосприятия младшего и старшего члена одной семьи, передача бесприютности собственного бытования, неукорененность личности в географических, этических и духовных координатах.

Схожи в чем-то знаковом и судьи обоих авторов – родственных душ по происхождению и по факту своего сосуществования.

Аркан Карив уехал в Израиль в достаточно зрелом возрасте, занимался там литературой, а не так давно умер на Святой Земле, и почему-то похоронен был в России, в Москве.

Юрий Карабчиевский писал в советское время, и до некоторых пор издавался в Самиздате. Только уже в постперестроечное время и почему-то в журнале «Театр» опубликовали его литературоведческие исследования о Маяковском, где писатель приписывал пролетарскому поэту кровожадность, патологическую любовь к чужой смерти и разрушению всего и вся, не связывая это все с токами времени, когда писались стихи Маяковского, с тем, что время само по себе было таковым, каким его в меру своего большого и явного поэтического таланта передал певец Октябрьской революции в России.

Карабчиевский эмигрировал в Израиль, но не нашел там себя, точки опоры в жизни и в творчестве, вернулся в Москву, где покончил жизнь самоубийством.

Основное, что связывает два романа, вошедшие в одну книгу, как раз то, что они описывают жизнь человека, живущего внутренней жизнью, пытающегося сохранить себя в рамках враждебного или непривлекательного для них социума. При том, что они себя выламывают из общества при внешней приспособленности к нему, да и социум вытесняет их за свои пределы.

В романе Аркана Карива «Переводчик» финал однозначен в этом смысле: альтер эго его автора дезертирует из израильской армии, совершив нарушение устава во время прохождения службы резервистов.

Но и Александр Зильбер в истории, рассказанной Карабчиевским, тоже теряет то, чем дорожил в себе все годы взросления – индивидуальностью, женится на нелюбимой девушке с перспективой стать обывателем, простым советским человеком.

То, что данная проза датирована серединой семидесятых годов прошлого века, практически ничего не значит, поскольку и после перестройки, да и даже сейчас подобное филистерство могло бы быть нормой, да и стало нормой для многих.

Кажется, что типажи героев обоих романов резко отличаются друг от друга. Мартын Зильбер в «Переводчике», привыкший жить напоказ и как-то театрализовывать свою жизнь вряд ли покажется схожим с Александром Зильбером, тихим, забитым евреем, который привык быть жертвой, поэтому принимает обстоятельства своей заведомой из-за национальности отчужденности как норму. И поэтому не пробует ничего менять, постоянно ощущая себя жертвой. Таковой, которая не способна на отпор, на сопротивление. Что-то евангельское до риторичности из-за этого есть в его поведении, в его позиционировании себя в окружающем его мире. (Рядом с ним живут активные по жизни евреи, которые рискуют в делах и в деньгах, строят планы, любят женщин и себя, то есть, в меру своих способностей и возможностей пробуют взять от жизни в таких же обстоятельствах все возможное, но именно их пример не является для Александра Зильбера достойным подражания. Можно сравнивать героев обоих повествований и по тому, насколько они автобиографичны для их создателей. При чтении названной прозы ощутимо до ясности, что при всей литературности описаний характеров и ситуаций, заглавные герои романов близки в значительной степени с теми, кто их написал.)

И все же поразительно не только то, что уже отмечено по поводу «Переводчика» и «Жизни Александра Зильбера».

К сожалению, ни Юрий Карабчиевский, ни Аркан Карив не осознают свое еврейство изнутри себя, через личное восприятие принадлежности к своему народу. Восприятие своей национальной идентичности идет у них извне, будучи связано с тем, как и где к ним, как к евреям, относятся окружающие.

Вот здесь удивительным образом переплетаются житейские и литературные обстоятельства и впечатления, то, что прожито и прочувствовано писателями и их героями, имея в виду романы названного здесь сборника.

В них, в героях, естественно же, нет духовного стержня, который держит их в жизни.

Быть все время в роли жертвы чужих мнений и ситуаций – достаточно уязвимая позиция, хотя она может быть долгосрочной.

Быть все время позером и брутальным до безалаберности человеком – тоже позиция, и вполне объяснимая. Но, когда она остается неизменной вне зависимости от смены географических координат, она становится мороком, недостатком, отклонением от нормы.

Мартын Зильбер, хорошо образованный человек, в Москве работал дворником, как и его ровесники-евреи, описанные в «Переводчике». Так они выражали свое неприятие советской власти, свою неприкаянность и ненужность. А могли бы быть не в демонстративном, а в перспективном, правильном отказе, занимаясь изучением иврита и священных книг нашего народа, на что их знаний, способностей вполне бы хватило.

Эмигрировав в Израиль, Мартын Зильбер продолжает жизнь ерника и инфантерибля, потому что и на Святой Земле оказывается не то, что не у дел, а без желания здесь соприкоснуться без препятствий с традицией своего народа.

В некотором роде бравирование своей нерелигиозностью есть сколок мнения части русскоязычных эмигрантов последних волн, которые в Землю Обетованную возвращаются физически, но не духовно, декларируя порой свой атеизм, как принцип и жесткий императив, отнюдь не по Канту. Но у Мартына Зильбера резкое неприятие иудаизма доведено до максимума. В СССР он представлял себя противником режима в пассивном противостоянии ему. В Израиле он же изображает из себя рубаху-парня, нарушая все, что можно нарушить. (Скажем так, сейчас в России такую книгу вряд ли удалось бы издать без проблем, потому что в ней естествен мат, описание действия наркотиков. Думаю, что и в Израиле такая проза воспринималась бы маргинальной, ведь в ней есть глумление над патриотизмом и службой в армии страны.)

То есть, перед нами два героя, которым нигде нет места, чтобы быть самими собой. Не так, как они думают, а так, как должно в контексте их происхождения и культуры.

В том-то и дело, что может показаться, что они даже стесняются того и другого. Не до такой, конечно, степени, чтобы принять иное вероисповедания, чем религия их предков, но все же настолько, чтобы считать свое еврейство тяжким и неудобным грузом, от которого скорее и эффектнее надо бы отказаться.

Ясно все же, что оно, их национальное мировосприятие, теплится в их душах. Но не до того, чтобы подвигнуть их же на подвиг принятия приобщенности к своему народу, становления истинного и естественного в таком антураже становления духовного в правильном и единственно верном направлении, которое задано в еврейской Библии – верности учению и делам патриархов, принадлежности непрерывной традиции Учения и вхождения границы координат национальной мудрости и самосовершенствования.

Они не отказники и не сионисты, не атеисты и не верующие во что-то, кроме самокопания в своих разочарованиях люди. И потому реально обречены на гибель духовную и физическую, поскольку менять ничего в своей жизни не хотят, удовлетворяясь тем положением вещей, которое есть и каковое их устраивает. А потому – в любых условиях исключены из общества, оказываются вне государства, замыкаясь в границах своего болезненного и не нашедшего себя достойного применения «Я».

Таким образом, перед нами не просто литература, биографическая или нет, что не имеет принципиального все-таки значения. А две истории о том, как герои литературного произведения хотели быть самими собой, сохранить то, что казалось им индивидуальным и чрезвычайно важным, а в итоге потерпели поражение, не имея в душе того, что помогло бы им справиться со всем, что у них было и могло быть, что сохранило бы их самость и самостоятельность. Но что даже не было утрачено, потому что не проросло в свое время, не нашло себе обнаружения при изменении обстоятельств, собственно, социума.

Следовательно, перед нами, вне зависимости от воли и намерения Аркана Карива и Юрия Карабчиевского то, что в Средние века называли экземпла, нравоучительная история о том, как не надо поступать в той или иной ситуации.

К сожалению, примеры, описанные в «Переводчике» и в «Жизни Александра Зильбера» печальные и не такие уж редкие, являясь правдоподобными в своей типичности. Они о том, что можно было бы сделать и что не удалось героям романов прожить из-за убежденности в своей правоте, в признании того, что только их взгляд на бытие правильный и соразмерный их душам и характерам.

Но авторов романов уже нет в живых. Потому, не стоит и о героях их произведений говорить слишком резко и критично, как бы это ни оказывалось правильным и закономерным.

Но все же горечь в душе остается после прочтения сборника романов сына и отца. Потому, что изменить уже ничего нельзя, а теперь – и некому, как это ни больно и несправедливо, может быть.

Литература и жизнь в обеих судьбах выразились так явно и однозначно, что уже и добавить к свершившемуся в жизни и в литературе нельзя.

Ну, пусть хотя бы в воспитательных целях проза бывших граждан СССР окажется востребованной и необходимой, при том, что с литературной точки зрения, в том, как отображены в обоих романах люди и обстоятельства – претензий нет, поскольку перед нами настоящая чуткая к слову и образу литература, несмотря на то, что нерадостная и пессимистическая в основе своей.

Хотя при ином подходе к описываемому в книге, проза сына отца могла бы быть другой. Но уже не будет никогда по стечению обстоятельств и трагичной связи литературы и жизни.

Илья Абель