Даниил Янович и Цветаевы

Избранные места из бесед с Нежданой Даниловной Янович. Вашингтон. 1999- 2000 гг.

Вместо предисловия.

В 1990-е годы, ещё в Москве, занимаясь Цветаевской темой, я несколько раз столкнулся с именем московского врача Лидии Александровны Тамбурер. И вдруг я встретился в Вашингтоне с её пациенткой Нежданой Даниловной Янович.*

Мы оказались соседями, виделись несколько раз у неё дома, у меня в музее, на совместных прогулках. Человек высокой культуры, скромный и сдержанный, она не жаждала заняться воспоминаниями. Я знал от её дочери Ольги Янович, концертирующей скрипачки, которая выступала и у меня в Вашингтонском музыкально-поэтическом клубе «Свеча», что Неждана Даниловна может рассказать много интересного про Московскую интеллигенцию начала ХХ века. Постепенно мне удалось её разговорить, а однажды даже записать на магнитофон нашу довольно продолжительную беседу. У меня даже образовался некоторый архив её семьи.

Имя Даниила Яновича, отца Нежданы Даниловны, вошло и в историю советской этнологии.** В советские времена трижды арестовывался и погиб в ГУЛАГе. Дополнительно отмечу, что Неждана Даниловна Янович и особенно её мать Ксения Никофоровна Пейч много общались со старшей дочерью Ивана Владимировича Цветаева Валерией и с его другом Лидией Александровной Тамбурер.

Привожу фрагменты аудиозаписи самой продолжительной нашей беседы, состоявшейся в пригороде Вашингтона 20 января 2000 года на её квартире и касающейся Цветаевской темы.

Расшифровку записи просмотрела дочь Нежданы Даниловны Анна Яковлевна Рецкер и сделала ценные замечания и поправки, за что ей наша большая благодарность.

Фрагменты аудиозаписи.

Ю.З. Неждана Даниловна, расскажите, пожалуйста, о ваших родителях.

Н.Д. Для начала, в качестве вводной части, я хочу сказать, что мои родители по профессии этнографы. Отец был этнограф. Мать – специалист по художественным изделиям и вышивке всех российских губерний. Мой отец, который родился в 1884 году (уточнённая позже дата – 1879 год ***), окончил антропологический факультете МГУ. Там сейчас есть антропологический музей имени Д.Н.Анучина. В этом музее есть несколько коллекций отца: изделия из кости самых северных районов России. Под руководством Ивана Владимировича Цветаева папа работал в Румянцевском музее. Это были годы 1910-й, 1911-й, 1912-й. Имел он также отношение к детищу Ивана Владимирович Цветаева – Музею изящных искусств, где папа консультировал по этнографическим вопросам, так как он был глубоко эрудированный человек, знал не только Россию, но и другие страны и смежные профессии. Иван Владимирович Цветаев дружил с моим отцом, покровительствовал <ему>, любил <его>, хотя тот был много его моложе. Мы были знакомы с семьёй Ивана Владимировича Цветаева, в основном с семьёй его старшей дочери Валерии Ивановны. Валерия Ивановна Цветаева была замужем за преподавателем латыни Сергеем Асоновичем Шевлягиным. Он преподавал латынь в МГУ и в различных гуманитарных ВУЗах Москвы. Ещё в 1939 году, в 1940-м, может быть и в 1950-м моя мать и брат, уже потом мой муж и маленькая дочь, старшая, бывали у Валерии Ивановны.

Ю.З. В Тарусе?

Н.Д. Нет, в Москве, в Лялином переулке. Но это не совсем Лялин переулок, <просто> кусок этого переулка у Курского вокзала. Квартира эта была коммунальная. Занимала Валерия Ивановна одну комнату, метров так 20. Справа на стене висел большущий портрет <первой> жены Ивана Владимировича, матери Валерии Ивановны. Очень красивая дама в чём-то голубом. Сидячий портрет.

<Когда>мой<отец> был уже во второй раз в ссылке, мы с матерью побывали в гостях у Валерии Ивановны. Ходили за советами различными, просто разговаривали. Валерия Ивановна и её муж, помогали нам с мамой, в частности, составить текст прошения по поводу пересмотра дела моего отца в 1939 году. Текст этого прошения я возила в Министерство внутренних дел. Всегда, всю жизнь, недоумеваю, как это мама могла меня одну впустить туда, в это логово. Но это было. Прошение это, в общем, не имело ходу, как и все <другие меры>, и отец погиб.

В книге «Иван Владимирович Цветаев создаёт музей» есть семейная фотография, где на заднем плане стоит человек, так лет, видно, тридцати. Одно время в нашей семье думали, что это отец, но потом мы сообразили, что он там быть не мог, но сходство поразительное.

Валерия Ивановна часто рассказывала о своей сестре, Марине Ивановне. Отношения там были не очень тёплые, даже уже в зрелом возрасте. Несмотря на это, Валерия Ивановна, хотя и боялась переписываться с Францией, но собирала какие-то <стихи Марины>, составляла, наверно, с младшей сестрой Анастасией Ивановной сборник ранних произведений Марины Цветаевой.

Бывала я также в Тарусе. Помню дом Валерии Ивановны и Сергея Асоновича, утопающего в розах. Судьбу этого дома я не знаю.

Отец мой, как этнограф, много ездил по районам Дальнего Севера. Покупал для московского музея изделия из кости, дерева, бересты. Поясы, рукомойники навесные и другие предметы быта. Ряд лет он работал в Третьяковской галерее, помимо Румянцевского музея, во дворе которого меня часто оставляли играть.

Мой брат – Ярослав Данилович Янович, по специальности ландшафтный архитектор-реставратор. Под его руководством, как я поняла из разговоров с ним, я как-то не уточняла это в своё время, он возглавлял небольшую реконструкцию Дома Пастернака в Переделкине и всего этого участка, садово-огородного, и принимал кое-какое участие в интерьере <музея> (вероятно, это всё шло под его руководством). Вот так.

После кончины Ивана Владимировича Цветаева мой отец несколько лет ещё работал в Румянцевском музее. У моего брата в Москве есть фотография залов музея, сделанная в 1917 году, когда громили и разбивали витрины. Эта фотография кошмарная. Фарфор валялся на полу, также и различные предметы экспозиции были разбросаны, разбиты. По приказу Луначарского это бесчинство было прекращено.

Мне жаль, что мои воспоминания о дочери Ивана Владимировича лишены больших фактических материалов. Я только вспоминаю, что Валерия Ивановна как-то говорила, что она комплектует сборник поэтических трудов Марины, относящихся к её раннему творчеству.

Могу ещё добавить кое-что о моём отце. Мой отец погиб в Караганде, в Карлаге в посёлке «Долинская». Там было много разбросано лагерей. Он был избит за то, что во время этапирования стал душить конвоира за то, что тот ударил старика слабого. Ну, и мой отец получил сильный удар в голову. Ночами у него были тяжёлые приступы. Но днём его использовали на работах в конторе, т.к. у него был сильный ревматизм. Его не ставили на работы <на улице>, на местности. Даже в ссылке в Красноярске (это первая ссылка была), он работал в библиотеках и музеях, давали ему разрешение на недлительные командировки в окрестности Красноярска по линии этнографии.

Ю.З. Спасибо. У меня возникло несколько вопросов. Первый вопрос по поводу Вашего рода. Ваш отец, Ваша фамилия, откуда это?

Н.Д. В Ленинской библиотеке (ныне Российская государственная библиотека РГБ. – Ю.З.) есть отдел геральдики. И там есть огромнейший альбом с указанием гербов. Это мне уже мать рассказывала, что там есть герб семьи Радвана-Яновича. У моего отца по линии его отца Тимофея Даниловича Яновича, судьи, были корни в Литве.

Ю.З. Аристократический род был?

Н.Д. Нет, это был разночинный род. Литовские какие-то пра-пра-прадеды были фермерами. Есть картина, нарисованная маслом, где сидит один из представителей Радван-Яновичей с цыганским платком, такой солидный, скуластый, северного типа человек. В нашем генеалогическом древе, наверху на самом, стоит 1725 год, петровские времена. Это уже московский Янович. От него идут разветвления до последних моих близких.

Ю.З. Его звали Даниил, или Данила?

Н.Д. Его звали Даниил Тимофеевич Янович. Отец его был судьёй. Последние годы он работал во Владимире, где кончал гимназию мой отец. <Дед мой> скончался от инфаркта, и отец не был призван в армию в царское время, так как он остался единственным в возрасте 19 лет кормильцем семьи.

Ю.З. Кстати, род Цветаева тоже из Владимира.

Н.Д. Да. И вот я даже думаю, что какие-то знакомства были и в старину. Потому что очень уж были хорошие, тёплые отношения <между Иваном Владимировичем и Даниилом Тимофеевичем>. Когда отец заканчивал университет, московский, то он уже был в хороших отношениях с Иваном Владимировичем, и поскольку отец был необыкновенно интересным этнографом, активный такой, думающий. Кроме того, он знал ещё и много языков иностранных, европейских. Знал иврит. Читал свитки. Читал библию в оригинале. Когда у нас был арест последний, мы жили в коммунальной квартире, обыск был не очень тщательный, но на столе, как раз вечером накануне, папа читал какой-то свиток на еврейском языке, на коже. И, значит, разбирал. Этот свиток, конечно, конфисковали, потому что он для них был так заманчив, чужой язык, иностранный, мало что, какие слова там были написаны.

Ю.З. Крамолу искали.

Н.Д. Да, это была «беломания» такая. Ещё было два перстня и геммы, перстни- печатки. На них тоже были какие-то арабские надписи. И их тоже забрали. Единственные вещи, которые у нас конфисковали. Не такое уж опасное лицо был мой отец, чтобы неповерхностный (<тщательный>) обыск проводить.

Ю.З. Вы не помните, когда первый раз его арестовали? Его же 2 раза арестовывали.

Н.Д. Он был арестован три раза. Первый раз он был арестован, наверно, в 1920 году. Его выпустили через 3 месяца по ходатайству Луначарского (это был 1925-й год***)

Ю.З. А что ж ему предъявили тогда?

Н.Д. Всё доносы были. Он был человеком очень ярким, яростным русофилом, наверно. Вступал иногда в споры. По линии даже этнографии. До последних дней писал только с твёрдым знаком. Даже из ссылки мы получали, у меня есть некоторые открытки. И там были слова с твёрдым знаком.

Ю.З. Марина Цветаева тоже не признавала новую орфографию

Н.Д. Это было такое настроение среди интеллигенции.

Луначарский с большим интересом относился к деятельности моего отца: музеевед и т.д. Луначарский и его жена, актриса <Наталья> Розенель были люди образованные. Кстати, эту Розенель (моя мама тоже её часто вспоминала. – Ю.З.) люди с юмором называли «ненаглядное пособие наркопроса». Второй раз он был арестован, мне было лет 9, я родилась в 1921 году, это был 1930 год. Он был некоторое время в Бутырской тюрьме, куда мы ходили с матерью Осталось гнетущее впечатление на всю жизнь. Там во время разговора за сеткой стояли заключённые, которых посещали семьи перед ссылкой. Здесь мы узнавали, что нужно передать, какой приговор. У отца был приговор на 10 лет ссылки.

Ю.З. И что же ему предъявили теперь?

Н.Д. Это не была контрреволюция. Были какие-то другие слова: «Представляющий опасность».

Ю.З. Контрреволюцию они писали позже.

Н.Д. А во время этого свидания, перед ссылкой отца, заключенные стояли за сеткой, кричали, и поэтому было плохо слышно, т.к. во всю <мощь> был включен репродуктор с каким-то шумом, чтобы не очень могли активничать и те, кто пришли, и те, кто за сеткой стоял.

Это было второе свидание перед ссылкой отца. От прожил в Красноярске до 1934 года. В 1934 году он приехал, и когда его мама встречала у вокзала, то все кругом удивлялись, что за груз везёт этот маленький бородатенький человек с яркими голубыми глазами. А это были сани, колёса, всякая этнографическая утварь, которую он насобирал на последние гроши. (Он там чуть не заболел цингой от голода. Мы посылали ему посылки под Красноярск). Всё это было в нашу коммуналку ввезено. У нас дома стояли горы всякой утвари, которые потом по настоянию моей мамы пришлось бесплатно отдать в музей в Москве. Сани очень хорошие были. Розвальни такие (Мандельштам вспоминал о розвальнях в стихотворении к Марине Цветаевой. – Ю.З).

Потом в 1934 г., когда я в школе была ещё, в 1937 году родился мой брат Ярослав Данилович. Он был совершенно очаровательный мальчик. Когда ему было 9 месяцев, отца <опять> арестовали и была конфискация библейского свитка на иврите и двух перстней-печаток с арабскими шрифтами. Очень красивые они были. С камнем… Как он называется?

Ю.З. Сердолик?

Н.Д. Да, сердолик, один был желтоватый, другой тёмный, и на нём были рельефы, не рельефы, а вдавленности, поскольку это были печатки. Из этого лагеря (в московской тюрьме он бы недолго) его сразу выслали в Караганду, где была сеть лагерей. П/отделение «Долинское», я помню. Была возможность в недавние годы получить реабилитацию. И он бы получил её, он же не был шпионом

Ю.З. Забирали интеллигенцию.

Н.Д. Да, забирали интеллигенцию. Он много знал и разговаривал, знал языки. Мы с братом поставили вопрос перед мамой: давай добьёмся реабилитации. Но мама сказала, что она не хочет возиться с этими омерзительными органами и мне категорически запретила. Так что реабилитации мы не получили. (Справка о реабилитации была получена в 2006 году по запросу внучки Д.Яновича Анны Рецкер в ФСБ России***).

Н.Д. Ещё был такой интересный эпизод. Шёл 1937 год, последний арест моего отца. Он был посажен из-за его аспиранта, которому он помогал писать диссертацию по этнографии при Московском университете. Этот молодой человек очень часто у нас бывал. Он был яркий, русский. По имени Николай. Моя мама, будучи человеком чутким, осторожным, запрещала отцу и нам при нём вести какие-либо разговоры. Был у нас такой знакомый Воейков, тоже этнограф и историк, этот Воейков всю жизнь при советской власти притворялся глухим. Его никогда никто не проверял. Он приставлял руку к уху. Дескать, я ничего не понял. Таким образом, он уцелел, наверно. У этого Воейкого была изумительная фамильная библиотека, которой пользовался мой отец, приводя этого аспиранта. Он на папу и донёс, и это, вероятно, была его норма, и мой отец попал. Воейков через несколько дней пришёл к нам и сказал: «Ксения Никифоровна, у меня был этот Данилин, аспирант, и сказал, что это он донёс. У него сильное нервное потрясение. И перечислил, кого по его указке арестовали». Мама спросила, как вести себя, когда он здесь появится. А ещё через месяц Воейков приходит и говорит, что этот Николай повесился.

Ю.З. Его, наверно, вынудили доносить.

Н.Д. Вот человек, по воле которого мой отец был арестован, сам погиб.

Ю.З. Теперь я хочу спросить о Вас. Вы родились в 1921 году?

Н.Д. Я родилась в доме напротив храма, где венчался Пушкин. Большое Вознесение. Там меня крестили. Поскольку отец был несколько атеистический , а мать настаивала, меня окрестили. Мне было около 3 лет, и я вцепилась в бороду священника, когда меня окунали в купель.

Ю.З. А теперь в этой церкви три раза в год проводятся панихиды по Марине Цветаевой: в день ангела, в день рождения и в день смерти, потому что музей Марины Цветаевой находится в Борисоглебском переулке, что недалеко, а церковь Бориса и Глеба давно снесена. Кстати, на Малой Никитской жила моя кузина. В нескольких шагах от церкви Вознесения.

Н.Д. А училась я в школе, которая в Мерзляковском переулке, где в дальнейшем, после моего окончания, учились все правительственные дет.и

Ю.З. 110 школа?

Н.Д. 110-ая.

Ю.З. А в Мерзляковском жила Елизавета Яковлевна Эфрон, и временами Анастасия, Ариадна и Марина Цветаевы.

Н.Д. Всё сходится. Жили мы на Никитском бульваре, д.7А. Дом, где умер Гоголь. На первом этаже была такая наружная галерея. Сейчас там уже снесены антресоли (задняя часть дома была выше), где располагалась наша квартира о трёх комнатах.

Ю.З. Я знаю прекрасно это место. В конце этого бульвара, у Никитских Ворот жила моя невеста, а на Арбате в доме №34 я временами жил у моей родной тёти.

Н.Д. Затем нас оттуда, когда папу арестовали второй раз, выселили. Весь дом. Он тогда принадлежал Третьяковской галерее (отец там работал). Нас всех оттуда выселили к Красным Воротам, Орликовый пер., д.19, в коммуналку, несколько жильцов этого дома на Никитском бульваре.

Ю.З. А я-то жил недалеко на Чистых прудах, и школа моя была в Большом Козловском пер., № 310.

Н.Д. Так и я в этой школе училась. 310-я школа. Красная, кирпичная.

Ю.З. Нет, белая , двухэтажная. Это была 314-я школа, рядом с 310-й. В 314 школе общественную работу проводила моя мама.

Н.Д. Двор был общий.

Ю.З. Да. Двор у этих двух школ был общим. Ещё немного и мы окажемся родственниками…

Ю.З. Теперь вернёмся к Валерии Ивановне Цветаевой. Я помню, когда мы первый раз с Вами говорили, то вышли случайно на эту тему, вы сказали, что вы у неё <бывали> в студии, в Лялином переулке, в этой квартире. Она с вами занималась какими-то движениями, танцами.

Н.Д. Там у неё была маленькая комната, поэтому никаких занятий происходить не могло. Она, вероятно, где-то имела какую-то комнату, может быть, и зал какой-то при балетной школе. Я так думаю. У неё занималась и <Ольга> Лепешинская, одно время знаменитая балерина. А до неё ещё Гельцер. Они имели какие-то взаимоотношения. Они ходили к ней, они не были босоножками, но они тренировались у неё и движениям, и пластике. А Валерия Ивановна брала к себе 2-3 человека, кружочек такой в комнате оставался. Она занималась коррекцией походки, и моя мама, поскольку я косолапила одной ногой, как-то пришла к Валерии Ивановне и говорит: «Поправьте что-то».

Ю.З. Это было до 1930 года?

Н.Д. Нет, это было позже. Мы уже переехали. Мне, наверно, было 9-10 лет. Мы жили у Красных Ворот и ходили заниматься.

Ю.З. На одном из вечеров в ДМЦ прозвучало, что Валерия Ивановна переехала в Тарусу в 1929 году, потому что ей посоветовали лечь на дно. Уже многих забирали.

Н.Д. Но квартира у неё оставалась. Мы бывали у неё и в 1937 году, когда отца арестовали. После ареста мы пошли туда к ней. И в 1938 году, когда уже мой брат был маленьким, мы с мамой ходили показывать <ей сына> Даниила Тимофеевича. Когда я вышла замуж за Якова Иосифовича Рецкера, мы приводили к ней Анечку. Летний период и ранней весной, вероятно, они жили, конечно, в Тарусе. В это время, в этом сезоне мы не встречались. Мы встречались только зимой.

Ю.З. Хорошо. Понятно.

Н.Д. Я у неё немного позанималась в этой её комнате, по её методе, чтобы не косолапить. Но это не были занятия. Это были дружеские рекомендации с небольшими упражнениями.

Ю.З.Что вы помните? Как она выглядела, какая у неё была манера говорить? Обаяние. Вы много лет её знали.

Н.Д. Она была очень миловидной. Она была похожа на портрет своей матери, который висел у неё. Огромный портрет, прямо до самого потолка.

Ю.З. Сидячий? Это не тот, что был в Трёхпрудном, стоячий?

Н.Д. Нет, нет, нет. Это был сидячий портрет. Куда делся этот портрет? Может быть, он был потом продан? Это было художественное произведение. А Валерия Ивановна обладала необыкновенной миловидностью, милой улыбкой, невероятно красивым московским говором. Манера говорить была, как у всей настоящей интеллигенции, медленная.< Она была> очень доброжелательна. У неё был совершенно очаровательный муж, Сергей Асонович, с которым работал мой муж в институте иностранных языков, а я у него латыни училась. Сергей Асонович всегда любил показывать бюро из красного дерева, говоря: «Это бюро мне подарил отец, когда в 7 лет я поступил в гимназию. Это бюро пришло со мной и в женитьбу. Мы с Валерией Ивановной здесь пишем письма и т.д.». Там ещё стол стоял, сводчатый, необычный. Это был доходный дом какой-то. Стол стоял между двумя окнами и всегда Валерия Ивановна выставляла печенье и чайничек.

Ю.З.Она ещё рисовала. Или она коллекционировала открытки.

Н.Д. Мама говорила, что Валерия Ивановна – очень интересный человек.

Ю.З. Она же пела хорошо. Её мать была оперная певица. У неё ноты были, звучала музыка.

Н.Д. О Валерии Ивановне я вам говорила, что она была необыкновенно миловидная, даже в таком уже возрасте немолодом, очень славная. Она всегда была одета, на мой взгляд, в те годы несколько старомодно. У неё всегда были длинные платья и всегда был такой рюш кружевной. И мама мне как-то потом, когда мы уже ушли, по дороге рассказывала, что это было очень старинное кружево французское – волонсье – и, наверно, у Валерии Ивановны фамильное.

Ю.З.А вы не помните, она служила где-нибудь? Чем она занималась, кроме своих увлечений?

Н.Д. Не помню. У меня было впечатление, что нет. Сергей Асонович, её муж, зарабатывал. Сергей Асонович был очень симпатичный человек, это была очень милая пара, они были очень гостеприимные.

Ю.З. Марину они как-то не любили.

Н.Д. Понимаете, Марина была очень жесткого характера. Очень резкая, очень жёсткая, часто обижала отца и сестёр резкостью своей, вероятно, какими-то словами. Талантливый человек трудного нрава.

Ю.З. У меня вопрос по Румянцевскому музею. Этнографический фонд был отдельно от музея. Или это было внутри Румянцевского музея?

Н.Д. Фонд был в музее, а отдельно был ещё этнографический музей. В Москве был ещё такой музейный фонд, который ведал командировками и учётом всех экспонатов и т.д.

Ю.З. Расскажите, пожалуйста, про Тамбурер. Ведь когда умерла мать Анастасии и Марины Цветаевых, она взяла над ними шефство. Она им как бы заменила мать. Она их опекала. Девочки бывали в Удельной. Напротив усадьбы была удивительная деревянная церковь. У меня есть фотографии этих мест, которые считались театральными.* В Удельном, в окрестных дачах, летом проводили время артисты художественного театра – Станиславский, Лилина и другие. Они там собирались в салонах. На многих дачах были рояли. У меня есть материалы об этих местах, где мы недалеко снимали дачу, а потом имели и свою. Я там часто бывал.

Н.Д. Да. Вот теперь ещё про Тамбурер. Она была очень известным, знаменитым врачом. Они жили в Москве в начале ул. Воровского. И это была семья, которую мой отец очень хорошо знал. Мы там часто бывали. У этой Тамбурер дочь вышла замуж и родилась исключительной красоты девочка. В 3 года она заболела менингитом и ослепла. Сама Тамбурер покончила жизнь самоубийством из-за этой трагедией со слепым ребёнком, которого даже возили лечиться в Швейцарию, получили разрешение в 1920-е годы. Но слепота от менингита не поддалась лечению. Девочка безнадёжно оставалась слепой. Она жила недалеко на Новой Басманной, у Красных ворот, где мы жили с мамой. Когда была жива дочь Тамбурер (мама слепой девочки), то мы с ней очень часто встречались. И потом эта девочка вышла замуж за слепого же математика и были они, два слепых, частыми посетителями концертов в консерватории, где мы встречались (я: мне кажется, я их или таких же слепых там встречал, видел издали). Особенно, когда концерты были слепых музыкантов, это были дешёвые концерты, мы ходили на любые концерты, в программе была музыка Скрябина и других композиторов. Мы и встречали здесь эту Катеньку, т.е. внучку Тамбурер. Кстати, Тамбурер поставила мне несколько пломб.

Ю.З. Марина Цветаева могла об этом знать о судьбе Тамбурер, хотя она уже была заграницей.

Н.Д. Может быть, другие сёстры знали: Валерия, Анастасия. Моя мама приходила к Валерии после последнего ареста отца, братишку моего приводила. Можнет быть, и были какие-то разговоры, но я была девчонкой и не прислушивалась к этим разговорам. Обычно Валерия давала мне какие-нибудь альбомы, фотографии. Я всё это рассматривала, а они вели беседы. Мальчик ходил рядом.

Ю.З. Вроде бы мои вопросы иссякли. Я занял много времени у вас. Спасибо большое. Это интервью станет экспонатом музея.

_________________________

Примечания.

* Юлий Зыслин. Мир по-прежнему тесен. Чикаго. 2008. 123 с.

https://www.museum.zislin.com/rus/publications/Zislin%20Book_Final_print_(lite_version_with_covers)_updated8-25-2008%20.pdf

**1) А.М.Решетов. Репрессивная этнография: люди и судьбы. Янович-Радван Даниил (Данило)

Тимофеевич. КУНСКАМЕРА. Этнографические тетради. Вып. 4. Санкт-Петербург. 1994, с.199-201.

2) Зеновская В., Сивкова А. Дар профессора Яновича // Республика. 1997.

3) Из истории советской антропологии Пьянкова Т.А. Даниил Тимофеевич Янович (27.07.1879 – 18.01.1940). Страницы биографии. // Музей и краеведение. Труды Национального музея Республики Коми.. Сыктывкар: 5, 2004.

***Данные сообщены нам в 2013 г. Анной Яковлевной Рецкер, старшей дочерью Нежданы Даниловны Янович.

Юлий Зыслин, «Вашингтонский музей русской поэзии и музыки».
www.museum.zislin.com