ЧУЖОЙ. Рассказ

Вчера в городе было легкомысленно сухо и безответственно солнечно. Но сегодня погода, почуяв метеонюхом архиважность исхода — результата операции «Гром», заняла нашу сторону. Солнце гасилось за толстыми слоями туч. Дул ветер. Сибанил дождь. Хорошие условия для оперативно-дедуктивной работы. Ни следов, ни свидетелей. На улице пусто. Народ сидит в норах. Кроме Рытвина. Но он — не народ. Я вижу в бинокль, как он собирается на пикет. Как всегда — одиночный. Его угловатый сгорбленный силуэт отчетливо проявляется за занавеской в окне. Единственном светлом окне во всем доме. Скоро он спустится вниз, этот щуплый, похожий на пугало враг народа. Того, что сидит по норам. Враг Рытвин пройдет сто пятьдесят метров до автобусной остановки. Но на автобус не сядет. Не приедет автобус. Движение в эту сторону заблокировано ребятами из шестого линейного. Вместо автобуса по улице промчится самосвал-мусоровоз, управляемый обдолбанным в тряпки узбеком. Нелегальный мигрант-кочевник не впишется в поворот и наедет на остановку, а значит, на Рытвина. На узбека есть компромат. У самосвала нет тормозов. «Гром» — крайняя мера, применяемая к напрочь упертым. Мы ведь не чудовища. Пробовали наезжать вежливо. В пределах уголовно-процессуального кодекса, допустимой самообороны и других интеллигентных приемов. Не помогло. И Рытвин не оставил нам выбора. Нам — центру «Э», отделу по борьбе с экстремизмом, и лично мне — майору Егорову, пятиборцу или просто Валерке. Дело, впрочем, нехитрое: выждал, зафиксировал и отъехал. Весь остаток дня можно посвятить развитию бизнеса или постоять на молебне.

По оперативным сводкам топтунов, до выхода Рытвина оставалось минут пять. Лучше б их не было. Не люблю быть предоставленным самому себе. Мало что стремает меня по жизни. А вот одиночества я боюсь. Одиночество — это когда следить не за кем. А не следить я не могу в принципе. Вот и получается, что незаметно для себя я с «наружки» перехожу на «нутрянку». И в себе начинаю копаться. Концентрацию, самообладание теряю и становлюсь малодушно слабым. Когда ты сконцентрирован — ты контролируешь мир, имеешь его куда хочешь. А когда ты расслаблен — мир имеет тебя. Как говорит мой папа, генерал Подпорожцев, или теллурократия, или лесоповал. И по-другому никак.

В общем, дал я слабинку и в думки впал. Думать — не самая сильная моя сторона, особо сейчас, когда я физически ослабел, раздобрев и подобрев на государственно-частнособственнических харчах. Смачно задумался, обеими полушариями, совсем как тогда, сидя на краю ямы могильной, которую сам вскопал, то есть выкопал. Тогда думал, чтоб ослабить страх ожидания киллеров, которых по мою душу мой предыдущий папа послал…

Есть еще папа действующий. Оба они неродные. Неразбериха какая-то получается. Лучше все по порядку. Попробую сначала начать.

Честно сказать, не всегда я родине служил. Сначала просто родился. Был мальчиком. Потом спортом занялся — пятиборьем. Бегал, плавал, скакал на лошади, фехтовал, стрелял из мелкашки. И не уставал никогда. Поэтому одиннадцать лет назад стал звеньевым в уголовной банде. Как бы тогда люди большие, но недалекие затеяли перестройку: рынок, ускорение, гласность. Никто эти слова толком не понимал и действовал наугад. Рынок оформился как один огромный базар, гласность — как форма общения на базаре, ускорение — как соревнование, кто кого быстрее обдурит. Архитекторы перестройки посмотрели на свое детище и слились на пенсию. Государство распалось на приусадебные участки. В те времена только бандиты и жили по справедливости и других заставляли: собирали налоги, спорные вопросы решали, за развитие спорта башляли, на хорошее кино про бандитов. Я был молодой и глупый и совершил подряд два косяка. Сначала на стрелке с воровскими чушками мой тамошний папа увидел у воров заточку и убежал. А я остался и положил воров наземь пехотной гранатой, что с армии мне досталась. По братве пошел слух, что я папу на авторитет опустил. Второй косяк я заделал, когда влюбился в любовницу папы Оксану. Это сейчас телок красивых зовут Маринами, Кристинами или Дианами. Диверсификация произошла. А тогда только Оксанами звали. У меня с ней ничего не было. Она меня не любила. Один раз руку в плавки засунула, чтобы мой калибр с папиным соразмерить. Но по понятиям и один такой раз — пидорас. Вот папа и решил меня из братской колоды скинуть. Отправил в лес могилу копать и убил бы, если бы в том лесу мой второй и теперешний папа не появился.

Это точно кем-то подмечено, что когда «ученик» готов встать на правильный путь, на его пути возникает «учитель». Вот и тогда. Я сидел на краю могилы. Уже слышал, как в дальних кустах взводят курок. Как вдруг по лесу ураганом пронеслось мегафонное: «Бросить оружие. Всем лицом на пол!» И со всех шести сторон света — слева, справа, сзади, спереди, сверху — с деревьев, снизу — из кочек, поросших брусничным листом, — появился спецназ. Убийцы мои, их оказалось двое, мегафона послушались, разоружились и зарылись мордами в мох. Ну а я ни лопаты своей не бросил, ни лицом вниз не лег. Я решил для себя, что уже мертв. Как бы почувствовал, что боец-звеньевой пятиборец Валерка закончился.

Именно в ту минуту ко мне мой новый гуру — генерал Подпорожцев — и подошел. Краснолицый, пористый, тучный. То есть это он сейчас генерал. А я — майор. А тогда он был майором. А я был никто.

— Не задело тебя шальной пулей, сынок? — спросил новый папа.

— Да никто не стрелял-то вроде, — пожал я плечами. — Только в матюгальник орал член какой-то.

— Я тебе о невидимых пулях толкую, — он присел на край ямы рядом со мной. — А в мегафон говорил я, майор Подпорожцев Игнатий Макарович.

— Извините за члена.

— Ты чего? Член для мужика — это награда, а вот если б ты меня «пилоткой» назвал, я бы на тебя не пожалел всю обойму. Вижу я, парнишка ты храбрый, отчаянный. В отряд мой пойдешь?

Я кивнул. И уже на следующий день драил толчок на спецподготовке. Оказалось как в армии, но с государствообразующим умыслом. Рота, отбой — рота, подъем. Лечь — встать. Бегом марш! Ошибся один — наказан весь взвод. Взвод лажанулся — виновата вся рота. И далее по нарастающей. Страна — отбой! Страна — подъем! Лечь — встать! Бегом марш! Строго? Возможно. Но только так исполняется высший принцип человеческой справедливости: один за всех и все за одного. Только так возникает монолитно-сильное государство.

Подпорожцев так и сказал, когда я вернулся:

— Только такие, как мы с тобой, — патриоты и государственники — понимаем всю степень ответственности перед обществом. Только мы способны управлять государственной собственностью в частном порядке и ни копейки не взять. Не могем красть у себя.

— Так точно, Игнатий Макарыч.

Разговор был неформальный, происходил на природе. Мы шагали взад-вперед по Конногвардейскому бульвару. Майор аккуратно перешагивал трещины на асфальте. Я чеканил шаг, не чураясь ни собачьих какашек, ни луж.

— Поздравляю со званием сержанта.

— Рад стараться! — козырнул я.

Арсенал слов для проявления чувств был у меня теперь выверен до четырех: так точно, есть, разрешите идти, рад стараться. Мне хватало с лихвой. Я не болтун.

— Посмотри по сторонам, — шепнул Подпорожцев. — Что видишь?

— Осень. Пора золотая, — доложил я и добавил, чтобы не сбить строевой шаг: Раз-два.

— Это ты про деревья? — Макарыч нахмурился. — А за деревьями что?

— Дома.

— Дома… Это раньше их так называли. Теперь это недвижимость! В ней рестораны, конторы и банки. Около нее припаркованы иномарки.

— Так точно.

— Сейчас всем этим добром владеют нечестные люди. Такие, как твой бывший папаша. И наша задача вернуть это добро государству. Но не напрямую, чтобы нас не упрекнули в возврате к темному прошлому, а пропустив через нас.

— Рад стараться.

— Надеюсь, Валера, на курсах ты усвоил наши приемы и не забыл свои старые. Ведь пока что мы всерую будем работать. Чтобы нужную массу набрать. А когда она станет критической…

— Есть!

— Подожди «есть», Валера. Ты про град Китеж слыхал? Нет. А про айсберги? Тоже. Наше государство сейчас слабое и маленькое, как верхушка от айсберга. А под ней огромная серая экономика. Из которой либералы и олигархи деньги в оффшоры выводят. Чтобы страна окончательно смылилась и утонула. Мы, конечно, можем в принципе их всех в один день замочить. Но тогда возмутится мировое сообщество, и деньги с оффшоров нам никто не вернет. Поэтому надо нам обходным маневром эту серую экономику под себя подбирать. Когда все серое станет нашим, кроме, пожалуй, шаверм и ларьков, айсберг перевернется — и град Китеж, который находится под водой, и от которого сейчас мутное отражение одно, этот град всплывет на поверхность и станет новым Римом и миром. Понял?

А как не понять: схема та же, пацанская, только с пользой для страны-родины.

— Молодца, — Подпорожцев отметил мое молчание. — Если все будешь делать правильно, через полгода получишь первое офицерское звание, а еще через год экстерном майором станешь.

Так и вышло. Опуская чурок и барыганов на серую экономику, дослужился я до майора. Несколькими бизнесами обзавелся, но не в городе, чтоб не светиться, а в области. Стал богатым человеком. Очень богатым. Даже раз решился спросить Подпорожцева:

— Ну, чего, Игнатий Макарович, не пора ли граду Китежу-то всплывать? Деньги карман жгут.

А он на меня посмотрел косо и крикнул:

— Я те, Валерка, всплыву!

Дела шли хорошо, короче. А потом из политкорректности чурок чурками стало нельзя называть, и меня понизили в должности. Звания-нашивки оставили, но перевели в центр «Э». Генерал Подпорожцев и здесь оказался моим начальником, вероятно, за те же залеты. На новом месте он повел себя, как обычно, решительно: «с шашкой наголо» и «махнем не глядя»:

— Ты, Валера, думаешь нас наказали. Нет, братишка. Нас на самое важное дело поставили. Внешний враг, завидуя нашим успехам, начал внутреннюю войну. Победить нас извне никому невозможно, но вот изнутри расшатать… — это очень даже легко. Типа пьяного мотануло из стороны в сторону, он на ровном месте споткнулся и угодил мордой в лужу. В луже и утонул. Типа так закончился процесс внутреннего самоопределения народа. Как бы ты, Валерка, определил людей, способствующих расшатыванию государственных наших устоев?

— Как гандонов!

— В целом правильно, но такого термина, к сожалению, в юриспруденции не предусмотрено. Наши люди гандонами обычно не пользуются. Потому что по-трезвому связей порочащих не заводят. А по пьяни, сам знаешь, не до того. В юридическом языке для определения врагов есть два других слова: оппозиция и экстремисты.

Что я мог сказать, кроме «есть!»?

Разговор шел, как уже повелось, не в управлении, а на натуре. Мы осуществляли оперативный пленер в саду Крупской, вдалеке от длинных ушей и носов.

— Изучай этимологию слов, — наставлял генерал. — Пока я жив. Этого в справочниках не напечатают. Настоящая этимология, брат, из уст в уста передается. Значит так, Валерка. Оппозиционеры — это люди позорные, то есть сами себя опозорившие.

— Есть! — намотал я.

— Слово «экстремист» и вовсе произошло от субстанции «экскремент». Думаю, нам не следует переходить границ профессиональной этики и нужно отказаться от обсуждения дальнейших подробностей.

Я кивнул, развернулся и пошел улучшать статистику.

Экстремистов я научился просекать с первого взгляда, с начальной фразы. Людишки эти, хлипкие и нестойкие, заседали дома на кухнях, в дешевых кафугах. Курили, бухали. Базарили поначалу, как нормальные люди, о футболе, о бабках, о бабах. А когда стакан во лбу загорался до фиолетового — начинали поносить власть.

Слушать было противно, но нужно. В поносе, как таковом, состава преступления нет, поэтому приходилось терпеть и ждать, когда самый пьяный изрыгнет призыв к силовой смене строя, вроде «я бы эту нулевую промиллю в премьерском костюме раздавил бы, как вошь», или просто когда кто-то скажет «мудак он» про кое-кого. После этого можно было смело натянуть маску на рожу, взломать дверь, экстремистов отфигачить дубинками и в воронок… дальше пусть разбирается суд.

С оппозиционерами оказалось немного сложней. Не всегда различал я, кто там идейный, а кто наш, провокатор. Все вели себя одинаково. Постукивали друг на друга. Подсиживали. Ненавидели друг друга больше, чем власть. И каждый стремился занять какую-то несуществующую должность. Я так понял, что оппозицию мы прессуем только для вида, чтобы электорат зашугать. А на самом деле оберегаем — не даем этому виду самому себя без остатка сожрать, почти что ухаживаем, как ботаники за животными из Красной книги.

Короче, статистку я нарисовал впечатляющую, и меня бросили Рытвина разрабатывать. Он не грызся ни с кем. И на должности не претендовал. Потому самым опасным оппозиционером считался.

Документы на Рытвина генерал передал мне на городской свалке. Он был в форменной куртке американского мусорщика, я по его приказу заделался под бомжару. Макарыч протянул черно-белую фотографию с изображением щуплого сутулого человека лет пятидесяти. Не расчесан. Морщинист. Небрит.

— Еврей? — спросил я.

— По паспорту вроде нет, — с раздражением ответил начальник. — По замашкам — типичный. Маленький, умный, упрямый. Другие оппозиционеры как оппозиционеры: депутатами хотят стать, хотят денег, шлюх и так далее. А этот… революции хочет. Инородное какое-то тело… Наверху говорят, что все ставки мирового империализма замыкаются на него. Понимаешь?

Я молчал, выбирая между «есть» и «рад стараться». И Подпорожцев не выдержал:

— Вот и я не понимаю. Но раз наверху говорят, значит, не хрен и понимать. Надо действовать. Накопать компромат и этапировать в исправительные места.

Комромата на Рытвина, хоть убей его, не было. Жил в коммуналке. Шлюх не водил. Песен педрильных не слушал. За границу не ездил. Один раз был в санатории Репино. Денег у него водилось с гулькин хвост, ну совсем как у мамки моей. На плакатах своих писал в основном про свободу. Можно было ему за эту его «свободу» сапогами почки отбить. Но Подпорожцев, в кои-то веки, требовал бить не сапогом, а законом. А каким нафиг законом, если даже мудаков наших главных Рытвин мудаками не называл.

А потом я узнал, что он тоже, как я, пятиборец. Но не силовой, а научный. Шашки, шахматы, го, рендзю и еще хрень какая-то. Круглый эрудит, в общем. Я в отчете написал, мол, ботаник он, шашечник и вреда отечеству не приносит, даже наоборот. А мне в ответ анонимная телефонограмма: «На провокации не поддаваться. Применить операцию “Гром”». Тогда во мне в первый раз что-то екнуло.

И теперь, когда он появился в парадном проеме, держа под мышкой свой несчастный, свернутый рулоном плакат, со штаниной, заправленной в клетчатый красно-зеленый носок, в желтой шапочке домашней вязки, во мне екнуло снова. Почему он, продолжая жить в коммуналке, ходить пешком и, по сути, недоедать, почему он отстаивал права либерастов и коммерсов? Где он прятал, на что тратил выделенные империалистами миллиарды? На фломастеры и на ватман? Я не знал что ответить. А он направился к остановке. Раскачиваясь и прихрамывая, как старая кляча.

С кем он собирался бороться? С нами? Со мной?

Этим куском бумаги? Один против нас. Против всех. Какой в этом смысл? Невозможно. Почему тогда «Гром»?

Я услышал звук приближающегося самосвала. Без глушителя и тормозов. Неприятный даже для моих ушей, свернутых, сломанных и видавших, наверное, в своей жизни все. А он шел, не оглядываясь, как тинейджер в наушниках, когда суицидальную колбасу свою слушает. Что за песня в голове Рытвина вела его по жизни?

От этого вопроса екнуло в моей груди в третий раз. Да так сильно, что я выскочил из укрытия (пропахшей портянками и остатками скисшей еды в строительной бытовке) и побежал за Рытвиным. Догнал. Навалился. Сбил с ног. И мы кубарем откатились от остановки.

Мигом позже галлюцинирующий узбек поперек нее и пронесся. Сбив навес, раздробив в мелкую пыль стеклянную стенку и вдавив в грунт пустую скамью. Затем сковырнул рекламную тумбу с нарумяненным Петросяном, Киркоровым и скрылся за поворотом. Одно слово — кочевник.

Через пару минут Рытвин, которого я для его же пользы продолжал держать в «стальном захвате», пришел в себя и напрягся всем своим инородным телом, словно он действительно что-то мог, но поняв, что меня не разомкнуть, заверещал:

— Вы нарушаете конституционные нормы. Вы препятствуете изъявлению моих прав. Вы еще один кандидат на люстрацию!

Он кричал, возмущался. Грозился уволить. Я молчал. Я ведь знал, что уволят теперь меня обязательно и бизнес вернуть заставят. Только не Рытвин, а папа. И не только уволят, дожидаться мне теперь своего самосвала.

Я бы мог задушить Рытвина двумя пальцами, словно гуся, но я улыбался. Я радовался, как ребенок. Я же только что человека спас. И мотив его песни угадал, кажется.

.
.
.