Владимир Соловьев | Черный лебедь & хромая утка

Продолжаем публикацию романа-трактата Владимира СОЛОВЬЕВА «Кот Шрёдингера»

– Что вы пляшете под его дудку?
– Это не дудка, это ствол…
Анекдот

Я скучал по девочкам, особенно по одной, старшей, скучал физически – я ложился на ее кровать, и член у меня мгновенно упирался в потолок. Гипербола, конечно, но ее ебическая власть надо мной была безгранична, даже на расстоянии. Особенно на расстоянии, когда эрекция в ее отсутствие сопровождалась не мастурбацией, а слезами: подушка мокрая, а простыни сухие. Хотя в промежутках у нас все чаще случались испепеляющие ссоры на ровном месте. На ровном? Когда как. Не то чтобы она по нему тосковала, но не включая нарцистерический зомбоящик для одного телезрителя, понятно кого, была телепатически или инстинктивно прозомбирована патриотической идеологией, а та, начавшись в нашем имперском Городе, распространялась по всей стране, как лесной пожар. Причем, либерасты, с которыми я был мысленно, но не вслух ввиду моей неслиянности и неприязни к любого рода групповухе, упрекали в этом политическом пожаре на грани войны не только его самого и его мразных нарванашистов, но и меня – что я первым поднес горящую спичку к идеологически разоруженной, опустошенной и растерянной нации после коллапса коммунизма и всей страны.

– С каких это пор родина и патриотизм стали бранными словами? – сказала она.

– А ты не путаешь родину с террариумом, который он создал в Городе, изолировав нас от мира? Теория кулика и его болота. Родина – мать и родина – мачеха.

– Это, наконец, оскорбительно! Быть русским не значит думать, как он, – не слушая меня, возразила она незнамо кому,

На мое, хоть и не мое «последнее убежище негодяев», получил от нее под дых:

– Почему ты поддерживаешь израильский национализм, а русский – нет? Если, конечно, снять табу с еврейской темы. Секта неприкасаемых!

Нет, конечно, она не принадлежала к серийным антисемитам, но и я не был стереотипным евреем, мальчиком для битья, опережая юдоедов самокритикой, присущей нашему народу, как никому другому. В том числе, в адрес Израиля, хотя, конечно, я не self-hating Jew, еще один довольно распространенный еврейский архетип.

– Whataboutism: а у вас негров линчуют, – сказал я.

– Зачем засорять русский язык американизмами, когда можно по-русски?

– Например?

– Чья бы корова мычала…

– Да, – согласился я. – А при чем здесь Израиль и при чем здесь я? Я живу здесь, а не там. И потом есть разница: израильтяне отстаивают само право на существование.

– Как и русские, – возразила она. – После распада Советского Союза где гарантия, что сохранится то, что от него осталось? И то, что ты называешь оборонным сознанием, – не выдумка, а самая что ни на есть реальность. Россия окружена врагами, НАТО вплотную подступает к нашим границам, русофобов в мире в разы больше, чем антисемитов.

– Ты считала?

– И считать не нужно. Неужели ты не видишь, что творится в мире!

– Это не русофобия, а россиефобия. Ты путаешь причину со следствием: Россия сама создает себе врагов. А наш Губер особенно в этом преуспел. Вот тебе цитата: «Народ всегда может быть приведен к послушанию. Это просто: надо только сказать ему, что на него нападают. И при этом обвинить пацифистов в отсутствии патриотизма и в том, что они подвергают страну опасности. Это срабатывает в любой стране». Это из тюремного интервью Германа Геринга психологу Густаву Гилберту. Если бы Губер не схапал Нарву, а нацлидер Крым, если бы сначала Город, а вослед страна не забилась в патриотической истерике…

– У вас нет чувства родины.

– У нас? Я такой же русский, как ты, а по знанию и чувству России в разы больше, чем вся эта шайка квасных патриотов-службистов.

– Не лови меня на слове. Да, у вас. У тебя и твоих заединщиков. Иначе ты бы понимал, что назад пути нет: с Нарвой, как и с Крымом, поставлена окончательная точка в долгой истории.

– Окончательная? Окончательных точек в истории не бывает.

– Победителей не судят.

– При их жизни.

– А как же волеизъявление русского по преимуществу населения этих административных единиц, ты вроде бы демократ, да? Это защита русского мира, где бы он не находился. В наших бывших республиках нас за людей не считают, Унтерменши, недочеловеки, второй сорт, на русском языке табу, дискриминация при поступлении в вузы и на работу, скоро дойдет до русских сегрегаций и гетто. А там и до погромов. Ты этого хочешь?

– Погрома жаждущий еврей, – попытался отшутиться я.

Не тут-то было.

– Тебе нет дела до России. Ты ее ненавидишь. Сброд, чернь, плебс, охлос, быдло, орда – вот что для тебя русский народ.

– О каком народе ты говоришь? Его столько раз вырезáли под корень – от коллективизации до войны. Все сословия пошли под нож – дворянство, купечество, крестьянство, офицерство, поповство, интеллигенция, вплоть до партийных умников, которых Сталин уничтожил.

– Туда им и дорога! – Ленина с Троцким она почему-то ненавидела в разы сильнее, чем Сталина и его тонкошеих вождей. Это был наш старый с ней спор, а потому – мимо: повторы сокращают жизнь.

– А сколько русских поддались за бугор, спасая шкуру? Да хоть по экономическим причинам.

– Когда это было!

– По сю пору – теперь из-за негативной селекции. Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Вместе с родоначальником это могли сказать 40 миллионов человек, которые сбежали из гиблой России в последние десятилетия. Дело не только в количестве, но и в качестве: кто уехал – и кто остался. А тебе не кажется, что кто-то там на самом верху заинтересован в этих качественных отвалах, чтобы сподручнее манипулировать массовым сознанием? Быдлом легче управлять. Нет больше никакого русского народа – одно только народонаселение.

– 147 миллионов – народонаселение, по-твоему?

– Ты веришь этим мифическим цифрам? Самая большая государственная тайна – сколько нас в России осталось.

– Сколько? Ты считал?

– Зачем я? Без меня считано-пересчитано, а у меня до недавнего времени был доступ. Вот, например, Екатерина Улитина, знаешь такую?

– Первый раз слышу.

– Юная сотрудница Аналитического Центра ЗАГСа, а там самый точный учет – свидетельства о смерти, свидетельства о рождении и прочее. По неопытности разгласила численность нашего населения на 1 июня 2010 года: 89 миллионов 654 тысячи 325 человек. Кромешный скандал в Клошмерле. The rest is silence. Совпадает с поправкой на убыль населения с данными ЦРУ – The World FactBook насчитывает к середине 2011 года восемьдесят восемь миллионов россиян.

– Ты веришь во всю эту цифровуху? Ты веришь ЦРУ?

– Я не верю Росстату, который снабжает нас фейковой информацией. Знаешь, как проводится перепись населения? Это уже не ЦРУ, а твой муж, когда был еще удел, лично наблюдал. Ко мне две девчушки прорвались с жалобами – одна насчитала в своих домах шесть с половиной тысяч, ей сказали округлить до 10 тысяч, а у которой было чуть больше восьми тысяч, поставили 12 тысяч. Я отправился к our mutual friend, тогда еще допуск к телу для своих был сравнительно прост. «Циркуляр из Центра, – подтвердил он. – А что тебя смущает? Для пользы дела. Кто будет считаться со страной, население которой меньше, чем в Турции или в Иране, и неуклонно снижается, а у тех наоборот?» Легко догадаться, что с тех пор народу у нас не прибавилось – с учетом смертности, которая превышает рождаемость, и оттока за бугор.

– А сколько теперь?

– Сколько кого?

– Не въезжаю.

– Россиян или русских? Кто тебя интересует?

– Сам знаешь.

– Не вдаваясь в подробности, есть еще подсчет по потреблению хлеба. Годовая убыль населения – один миллион сто тысяч. Все подсчеты сходятся на восьмидесяти миллионах, плюс-минус. Одна из причин – поголовное вымирание большинства деревень, сел и малых городов в Центральной России, по эту сторону Урала. Ландшафт, как после Сталинградской битвы. По темпам депопуляции Россия – абсолютный рекордсмен – 222-е место среди 230 государств. А критическая цифра, чтобы удержать такую территорию – семьдесят миллионов. Дальнейшая дезинтеграция России неизбежна: Сибирь и Дальний Восток отойдут к Китаю и Японии, на Кавказе и в Центральной Азии русских вытеснят туземцы.

– Так сколько русских?

– Коли ты настаиваешь, из восьмидесяти миллионов россиян – пятьдесят миллионов русских. Остальные – мусульмане. В Москве они составляют большинство, у нас в Городе – больше трети. Лет через десять-пятнадцать Россия станет по преимуществу мусульманской страной с низкоинтеллектуальным, а то и просто неграмотным населением. Да, демографическая деградация титульной нации.

– И тебе не стыдно?

– Мне-то за что?

– За то, что ты коллекционируешь и смакуешь все эти ужасные данные и предсказания. Садист!

– Скорее мазохист. Это и меня касается, хучь еврей, но не всякий. А за нострадамствование извини, конечно. Тем более, аппроксимировать эти данные за горизонт моей жизни не берусь. Из вас двоих умнее тот, кто без другого проживёт.

– Опять твой Шекспир?

– Язык тот же, но автор другой: Роберт Бернс.

– Аппроксимировать, – передразнила она.

– Именно. Помнишь нашего гида в Испании с шикарной фамилией Хидальго, хоть и вырожденец лицом и телом, как и положено дворянам с их внутриклановыми браками. Он решил выправить дело и женился на марокканке, принял ислам, лишился крайней плоти…

– Ну да. Он еще пустил по автобусу несколько семейных фоток: малорослые, простоватые хидальги и рослые амбалы с квадрадными будками из его марокканской родни.

– Крутой замес, что говорить. Но он теперь постулирует свой опыт всей стране. Испания обречена на вымирание. Только мигранты спасут страну от демографической ямы. «Ассимиляция? – спросил я. – Последний шанс муслимов?» – спросил я.

– И что он ответил? Я тогда в окно глядела, чтоб только не слушать весь этот бред.

– Почему бред? – это я тебе. «Почему муслимов?» – это он мне об ассимиляции. И дальше как по писанному. Ислам – самая молодая, самая живая, самая энергичная и быстрорастущая религия. А дороги в церковь по всей Европе заросли травой. Даже на воскресную мессу не ходят, браки сплошь гражданские, детей, когда они изредка рождаются, и тех не крестят. Христианство давно выветрилось – и как религия и как идеология. Отказаться де юре от чего давно отказались де факто – да никаких проблем! Как в смешанных браках – отступников среди мусульман нет и не может быть по определению, зато христиан-обрезанцев – пруд пруди.

– Ты фаталист?

– Фаталист он, сам признался. Я – реалист. Об исламизации Европы и ассимиляции христиан говорит, как о fait accompli, хотя в Испании, которая много столетий была под маврами и под игом, такого рода предсказания выглядят déjà vu. Испания как раз и была до реконкисты той самой Еврабией, которой предстоит теперь стать всей Европе. Пока христиане не отвоевали у мавров Пиренейский полуостров, превратив Испанию в Безарабию (а заодно и Безевреию). Просьба к Аллаху о возвращении потерянной Избилии, как арабы называли Испанию (а евреи Сефардом), рутинно входит в молитвы правоверных до сих пор. Мечта о реванше? Современные исламисты возлагают на Испанию особые надежды – как на ахиллесову пяту Европы.

– А при чем здесь Россия?

– Для оптимистической параллели. Как у испанцев не все еще потеряно согласно Хидальго, так и у русских, к коим, если не возражаешь, причисляю и себя. Ибо когда мусульмане начнут массово замещать русских мужиков в вагинах русских баб, то следует ожидать демографический взрыв. Но это будет уже не РФ, а халифат “б. Россия”. Или Новая Орда. Орда не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле.

Куда, бля, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо

– А я? – заплакала она. – Я – русский народ.

– В единственном числе, если не считать меня, как еврея.

– Лучше бы я вышла за него!

– Поздно. Он женат на России. Хоть и не любят друг друга, но делают вид. Вот кто настоящий русофоб! Он не ставит народ ни в грош, хоть и ставит на него: поведется или не поведется на его патриотические слоганы? А в перспективе – пушечное мясо.

Хлопок двери. Поминай как звали. На пару часов? Несколько дней? Только в одном я мог быть уверен: не к нему она сбежала. Да и кто бы ее допустил к его превосходительству?

Даже по этим ссорам-скандалам и разборкам с взаимными оскорблениями, хлопаньем дверей и убеганьям из дома, когда я сходил с ума, беспокоясь, нервничая, ревнуя, я теперь скучал в опустелом мире, не представляя нашу с ней жизнь без них. Ссорные часы, ссорные дни, ссорные недели, но ночная кукушка перекричит дневную, хотя страсть меня и похоть ее настигали необязательно в ночное время. Ублажив друг друга, мы разлеплялись и возвращались к индивидуальному существованию и нашему противоборству. Если бы мы вовремя умотали, наши контроверзы в режиме «любовь-ненависть» продолжались за пределами не только Города, но и любезного отечества. Позади всадника усаживается его печаль. Моя печаль всегда со мной – впереди всадника. Если бы не та поездка в Нарву!

Да, ревность по моей части, он прав. Что меня больше тогда цепляло – кто был синьором и воспользовался тогда в Нарве правом первой ночи – или кто был отцом этих близняшек? Чтобы это совпало? С первого раза не беременеют? А как же дела вдаль не отлагая, с первой ночи понесла? «Так то в сказке, – смеялась она. – Нет, не с первого раза, не со второго, не с третьего, не с десятого». – «А с какого?» – не унимался ее муж спустя. И спустя годы она мне сказала, что знала, когда и от кого. Почувствовала, когда забеременела. В самый момент зачатия. Он же никогда не кончал, и они не предохранялись. В отличие от нас с нею. А когда однажды, наверное, впервые в жизни, испустив дикий вопль, кончил и впал в глубокий обморок, именуемый в просторечии «малой смертью», она сразу поняла. Ни с чем не сравнимое чувство. Точнее предчувствие. Выходит, зря мы отправляли слюну на анализ? «А почему нам не сказала?» – «Ну, какие-то сомнения все-таки оставались. Это же первый раз. Потом, когда…» – Все ее последующие, от меня, беременности кончались абортами. Она считала, что отдала двойной долг природе, с нее хватит. Я не настаивал – с меня было довольно моей любви к ней, не хотел делить свою любовь ни с кем боле, даже с единокровными отпрысками. Хотя как знать? Снова девочку, но похожую на нее, а не на меня. Непременное условие. Что теперь говорить…

А тогда мы ждали результата и продолжали наши игры, переведя их в словесный регистр: что если один из этих кусков мяса с бегающими глазками был моим детенышем, а другой – его? Был прецедент: Леда снесла четыре яйца – два от мужа и два от лебедя.

– Два мальчика и две девочки. Тогда как у нас… – не договорил наш будущий градоначальник, брезгливо глядя на распеленутых младенцев с их непомерно, несоразмерно большими вагинами. Не оттуда ли пошла его мизогиния? – Мне по фигу, чьи эти девицы. Но если мои, вам придется развестись, а мне жениться.

Само собой, мы с ней женились, как только узнали о ее беременности.

– Это еще почему? – спросил я.

– Никто тебя не заставляет, – обиделась шестнадцатилетняя мама.

– После того, что случилось, как порядочный человек…– попытался он снять напряг анекдотом.

– Я за тебя не пойду, я тебя не люблю, – сказала она. – Даже если разведусь.

– А кого ты любишь? – спросил он. И примирительно: – Любовь в браке необязательна.

– А зачем разводиться? – встревожился законный муж. – Какая разница?

В самом деле, без разницы – для меня. Пусть даже она никого не любила, была безлюбой, все силы истратив на секс, Венера без Эроса, но его она не любила больше, чем не любила меня, и мне казалось, что одной моей любви хватит на нас обоих. Хватило? Да, жить она предпочитала со мной, а трахаться? Продолжали ли они встречаться после того, как мы поженились? Вопрос волнительный, но все-таки маргинальный по сравнению с главным, который кошмарил мне жизнь: кто был ее первым ебар*м? Кого она первым выеб*а?

Жуть неизжитого прошлого. Проклятая память, которая прошлое делает настоящим, как будто то, что случилось, продолжает происходить и происходит прямо сейчас. А, что говорить…

Когда пришел ответ, мы решили в него не заглядывать и положили конверт в банк. Ей, понятно, было все равно, если она знала, мне было все равно из принципа, я только делал вид, что мне все равно, да и ему по хрену, его подкосила гендерная принадлежность этих сосунков и засранок. Кордебалет, сказал он. И добавил:

– Балласт.

Не то чтобы пренебрегал, скорее гнушался ими с младенчества. Вносил алиментную мзду, регулярно навещал, приносил, а потом присылал подарки, но опять-таки по обязанности, а не по любви. А я испытывал к этим девочкам любовь? Привычка – да, любовь – не знаю. По природе своей я однолюб – любил и люблю другую девочку, вечную девочку: их мать. Да и не верю я в многолюбие, не в пример многоёбию – столько душевных сил уходит на любовь, муку ревности включая, что никакая другая больше непредставима, разве что прокси и суррогаты. Если бы не женился на ней, стал бы, наверное, педофилом, не признавая никакие другие возрастные позывные для любви, окромя девичьих, девчоночьих. Даже если любви все возрасты покорны, относится это клише только к любящим, а не к любимым: Un qui aime et un qui se laisse aimer. Тем более в наш век виагры и прочих сиалисов, пророчески предсказанных родоначальником. Объект любви не меняет свой возраст с возрастом. Над ней не властны годы, но не в шекспировском смысле, хоть она и хорошо сохранилась для своих тридцати с копейками, а в прустовском, имея в виду под ней не женщину, а память. Пусть оставаясь девочкой, она в какое-то мгновение перестала быть девушкой, не заметив сама этого, а может и не запомнив: для меня это событие мирового значения, а для нее не событие вовсе. Зачем мне другие девочки, когда моя девочка рядом и пребудет в оном качестве до конца моих дней. Да, живу прошлым, не перестаю удивляться прелести ее нетерпеливо раздвинутых бедер будто первый раз, е*у свою память, бо для меня она все еще не только девочка, пусть на возрасте, но девушка, дева, девственница, нетронутая, virgo intacta, целочка моя любимая, до меня, до него, никем еще не ебан*ая. Господи… Меня ждали еще кой-какие открытия, которые свели на нет мои прежние ревнучие переживания. Кто мог думать! Откуда мне было знать? Всякая любовь, счастливая, равно как и несчастная, настоящее бедствие, когда ей отдаешься весь, Тургенев прав. А моя любовь счастливая или несчастная, этого знать мне не дано. Да и какая разница, коли любая – катастрофа.

Еще до того, как спустя год мы забрали из банка и торжественно вскрыли клятый этот конверт, с каждым днем становилось яснее ясного, кто биологический папан этих крох. Сходство, но чтобы до такой степени! Может, именно поэтому, а не по гендерным причинам его к ним апатия? То есть гендер тоже был фактором, но в конфликтном соотношении со сходством – обе эти девицы, взрослея, все больше и больше походили на него, выдавая два его женских клона – мало того, что снижение его маскулинного образа, внедряемого в коллективное «Я» нашего Города, но и разнозначный намек понимай как хочешь. А как отнесся он к своему незаконному отпрыску от нашей оперной дивы? Как Лай к Эдипу? Скорее все-таки, как Улисс к Телемаку, если только ни у того, ни у другого не было Эдипова комплекса! Хитроумный Одиссей без никаких комплексов: желая отмазаться от троянской войны, он косил под мишуге и пахал задом наперед, засевая поле камнями, но когда старец Нестор положил перед плугом новорожденного Телемака, тут же пришел в себя и бережно поднял бэби. А как относился к своему бэби мой протеже? Пусть и бастард, в отличие от этих архетипных персонажей, то есть в нашем случае неярко выражено, а может и неосознанно, то есть латентно, а значит типично.

Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,

У вас отбирает будущее, стоя в одним трусах.

На это я и нажимал: сын старит, дочка молодит.

– А две дочки? – усмехнулся он. – Надо было назвать Реганой и Гонерильей.

Несмотря на то, что обе были похожи на него, как две капли на третью. Капля спермы, не я сказал, но ссылаться мне на автора западло. Sapienti sat.

– Могли быть твои, – сказала она с каким-то невнятным упреком.

– Ну нет! Это сколько же надо вкалывать, чтобы наеб*ть двойняшек! Я быстрее кончаю.

– Да, – согласилась она. И с сожалением: – Мог быть мальчик.

– Могла быть девочка, похожая на тебя. Вот кого бы я любил без памяти.

– Не дай Б-г! Тогда бы я ревновала тебя, а не ты меня.

В отличие от наших с ним дочурок, его сынок, который тинейджером стал к нам захаживать, прознав про сводных сестренок, был на него ну нисколечко не похож – высокий, не красавчик, но с несомненной харизмой. Проезжий молодец исключается, не посмела бы, он тогда уже входил в силу, зато подпитывает его отношение к сыну не как к сыну, а как к сопернику. К тому же, парень был шалун, неслух, сорви-голова, чем старше, тем больше, и чуть не подзалетел, когда у них в школе был образован независимый профсоюз с учредительным собранием на школьном стадионе, и все гебистские силы брошены, чтобы найти зачинщиков. К тому времени в школьный профсоюз записались 170 человек, практически все старшеклассники. Угрозы последовали в широком диапазоне от исключения из школы и перспективы стать дворником до помещения в психушку. Поиски экстремала-лидера неожиданно были приостановлены, спущены на тормозах, когда выяснилось, что у него влиятельные родаки. У меня до сих пор нет уверенности, что инициатором этой профсоюзной затеи был мой юный приятель, с которым я сдружился, пожалуй, даже больше, чем с девочками, а он, редко видясь с отцом, воспринимал меня, как отцовскую фигуру. Мне не впервой – парень был в том же возрасте, что и его отец, когда я стал заниматься его воспитанием и перевоспитанием, себе и другим на голову. Чтобы я способствовал возникновению в его сыне Эдипова комплекса?

С возрастом, точнее с его взрослением наша дружба крепла, хотя кто на кого больше влиял – не уверен. Я был циничнее в его возрасте, понимая и принимая обстоятельства, к которым приспосабливался до определенных, правда, пределов, а не применительно к подлости, хотя и был грех, может, даже два, а мой юный друг обстоятельства игнорировал и на уступки не шел. Не то чтобы вождистские, но вожаторские амбиции и способности у него, безусловно были. У себя в классе он был скорее вожаком, чем паханом. Отцовский ген сделал в нем шаг конем – вплоть до противоположности. Может, от матери, с которой я сблизился позже?

Не могу сказать, что наша с ним дружба была встречена с восторгом. Его папан отнесся к ней с подозрением, но, возможно, не с бóльшим, чем ко всему остальному: подозрительность была его фирменным стилем и усиливалась по мере продвижения на верх, хотя и не спасла его от смерти, даже полкан не защитил, хотя он верил ему безусловно и полагался на него. Моя жена отнеслась к нашим отношениям тоже без восторга: во-первых, гипотетический ребенок мужеского пола, которого она могла завести от меня, будь я решительнее, так она считала, а во-вторых, мой броманс с ним снижал мой отцовский интерес к ее девочкам, что она объясняла тоже гендерными причинами, а не индивидуальными: я прикипел к парню как к личности, а не как к однополому существу. Близняшки с возрастом как-то быстро обабились и отдалились, вместе со стыдом исчезла их девичья тайна, легко догадаться, что у них было теперь на уме, и ничего, увы, более, в моего мальчика, двумя годами младше, две эти зацикленные на сексе самочки, само собой, влюбились по уши, пытались совратить и дико ревновали – его ко мне, меня к нему, а главное друг к дружке. Дом стоял на ушах, и мы стали встречаться с моим другом за его пределами. Не скажу, что тайно – какие могут быть тайны в нашем Городе?

Отдельная история – о ней впереди, потому что имела продолжение и, полагаю, последствия, когда его сын присоединился к ребячьему бунту против Губера, а потом и возглавил его: от флешмобов и лозунгов до массовых прогулов и уличных демонстраций. Не это ли послужило началом конца моего героя?

Сильно забегаю вперед, а тогда меня волновало совсем другое.

Ну и что с того, кто н*еб ей двойняшек, когда остается невыясненным, кто был ее первым еб*рем все равно куда. Или не все равно, если он предпочитал попку, а я – ее вагину, из которой сделал культ? А ему до лампочки? Лучше бы он тоже не знал, потому как невыносимо думать, что это не только ее тайна, но их совместная – от меня. Что они наеб*и меня по максимуму на всю оставшуюся жизнь.

Всему виной дождь, между струй которого ему обычно удавалось проскочить, что, правда, не совсем тоже, что выйти сухим из воды. А тут разверзлись хляби небесные, для нас с ней неожиданно, зато для него предсказуемо: с детства знал климатические капризы родного города, а потому упрашивал нас вернуться в гостиницу. А мы с ней ни в какую, увлеклись нарвской крепостью – в противоположность ивангородской. Еще один аргумент в пользу западного развития нашего народа. Да и во всем остальном – захолустный, грязный, неуютный русский городок и вполне европейский, с лоском, как и все остальные в Эстонии. Там и здесь русские, но как они отличались друга от друга.

Что любопытно, русские в Нарве в большинстве своем были на прорусских и даже прокремлевских позициях, но ни в коем разе не желали присоединяться к матери-родине, ссылаясь не только на экономические преимущества, но и на свой западный менталитет. Зато русские в Ивангороде раскололись: одни собирали подписи под петицией, чтобы их инкорпорировали в Эстонию, зато местные поцриоты обвиняли подписантов в измене биологической родине и пытались натравить на них столичные власти. Типа политического буллинга. Каким образом губернатору нашего Города удалось перенастроить общественное мнение его родной Нарвы и сделать то, на что не решался Центр?

Правовая тонкость заключалась в том, что Нарва была присоединена не к метрополии, а к Городу, который сам находился в имперской юрисдикции. И хотя официально сюзерен не признал этот акт своего вассала, и Нарва юридически повисла между небом и землей, как левитирующий Магометов гроб, патриотические круги страны всячески поддержали геополитический кураж нашего Города и даже ставили нашего Губера в пример лимфатичному нацлидеру, который свое уже откуражил поизрасходовавшись по мелочевке. А теперь испытывал скорее мандраж перед наказанием за содеянное, став персона нон грата в мировом сообществе и накликав пагубу на всю страну. Вопрос о коллективной вине здесь не стоит, зато – повсюду в этом моем био. Не то чтобы наш пассионарий с его прорывными политическими импровизациями попал в опалу, но может именно с нарвской аннексией, которая раздула славу Губера за пределами Города, связано, что он так и не был кооптирован в столицу, а это, в свою очередь, добавило ему приверженцев, которые полагали, что Центр коррумпирован и не соответствует патриотическим вызовам исторического момента.

Он, однако, взял реванш за эту свою опалу, пойдя в обход и в обгон столичных казнокрадов и задействовав Россию в качестве действенного фона для своих рисковых загибонов на посту городского головы, проникнув в самый центр российского идеологического мироздания явочно, нелигитимно, контрабандой.

В чем его преимущество перед презом и его кремлеботами? Если тот был музилевский человек без свойств или человек без лица, как у Магритта, то наш был человек без сновидений. Потому я и задал изначально вопрос, был ли у него доступ в самое сокровенное – наши сны? Если ему не снились свои, забыл добавить я. В бурной нашей молодости он пытал нас с ней, и мы рассказывали ему наши сны, он заучивал их наизусть и выдавал за свои, пересказывая другим. Своих собственных снов он не видел или не помнил, потому что грезил и бредил наяву, не отличая сна от реала. Человек из дурного сна был человек без сновидений.

Мы освобождаемся от дневных кошмаров, загоняя их в ночные сны. А у него вся подсознанка была наружу, он ходил среди нас голый изнутри, а это еще гаже и страховидней, чем голый король, но никто в Городе этого не видел. Пока не нашелся совсем не сказочный мальчик, тинейджер, который указал на него пальцем, фигурально выражаясь. Ну да, мой друг – его отпрыск, выблядок и ублюдок. Кому еще? Несу ли ответственность за своих воспитанников? За обоих.

И еще одно отличие от нацлидера. Наш мог говорить то, что вождю заказано: вериги и шоры неприкосновенной власти. Зевс и бык, но наоборот. Зевс свое уже отговорил и до сих пор расплачивается за свои слова и дела, а наш только вошел во вкус. Свобода слова! Его экстатическое, эсхатологическое, некрофильское, деструктивное сознание выстраивало будущее мира, как сериал невероятных катастроф и катаклизмов, превосходящих Апокалипсис. И мыслил он уже не в пределах, а в беспределье всего отечества, навязывая ему свой самоубийственный страх смерти. На миру и смерть красна.

– Судьба Города быть ядром великого русского мира – иначе исчезнет Россия. Тогда пусть исчезнет всё. Зачем мир без России?

– А зачем Россия без мира? – спросил его французский журналист и начал было цитировать Монтескьё, но наш Губер его перебил, оседлав своего любимого конька-горбунка:

– У нас есть оружие Судного дня, которое в случае ответно-встречного удара приведет к гарантированному уничтожению США. Царь-бомба! Подводный дрон, оснащенный ядерной боеголовкой гиперкалибра – более ста мегатонн тротилового эквивалента. Удар по Йеллоустоунской кальдере, а под этим супервулканом скрывается огромный магматический пузырь, спровоцирует необратимую деградацию всей Северной Америки, приведет к глобальному слому биосферы планеты, и США как государство перестанет существовать.

Другая идея – развернуть Гольфстрим для уничтожения США. Масштаб впечатляет:

– Прорыв радиальной дайки исландского вулкана Снайфельсйокюдль термоядерным зарядом обрушит юго-западный склон с ледником в Атлантический океан, и, как следствие, спровоцирует разворот течения Гольфстрим, воды которого затопят восточное побережье Северной Америки. Возникший оползень создаст напор воды в котловине Ирмингерского моря до Лабрадорского шельфа, где глубина на крае — 300 метров, в каньоне — больше двух километров. Тем самым получим длинную волну в юго-западном направлении. Насколько далеко она продвинется по оси Мирамиши — Вашингтон, зависит от напора. Природный канал подобен аэродинамической трубе, на входе которой вулкан, на выходе — Вашингтон. А в случае применения российского подводного беспилотника «Статус-6», именуемого также «Посейдон», последствия суперцунами усугубит радиоактивная вода.

Опускаю проект затопления Европы, для чего потребуется создать волну в «природном канале», который начинается от вулканического острова Ян-Майен и достигает Амстердама.

– Будто мы не знаем об американском биологическом оружии, точечно нацеленном на русскую этническую принадлежность. Пусть не забывают, что генетика родилась у нас в стране и, если бы не была запрещена, мы были впереди всех. Однако теперь мы не только догнали, но пошли в обгон и можем создать такое же точечное генетическое оружие против американцев, – забыв, видимо, что Штаты еще тот плавильный котел, включая не только нации, но и расы.

И превзойдя самого себя, вишенкой на его постапокалиптический торт.

– Мы попадем в рай, а они все сдохнут, не успев раскаяться.

Адская дорога в рай!

Никто в мире не воспринимал эти безумные угрозы всерьез, понимая, что кишка тонка – они были сугубо для внутреннего пользования, типа идеи покойного Жирика изменить угол наклона оси Земли с той же благой целью уничтожить Америку. Однако не только в Городе, но и по всей стране, особенно в столице, растиражированные ТВ, эти идеи падали на добрую почву и воспринимались патриотическим быдлом с энтузиазмом, хотя находились и критики, которые полагали, что у нашего градоначальника засор в мозгах, что он опасно еб*нутый и по нему плачет смирительная рубашка. И то сказать, что это критиканство было на уровне кухонных – ну, гостиных – разговоров и хорошо еще не долетало до его ушей, иначе он мог и жестоко посквитаться с недовольными. Мир он воспринимал исключительно через телеэкран, им и его клевретами контролируемый. Инфа доходила до него и его подданных в процеженном, искаженном, наоборотном виде под аккомпанемент его завиральных лозунгов, а то вовсе зашкарный зашквар, который он неизменно сопровождал рефреном «Верьте мне, это не блеф и не фейк!» и брал на понт телеверующих в Городе и по стране. Ложь стала отличительным знаком его политики. Белое – это черное, черное – это белое, да – это нет, нет – это да, война – это мир, мир – это война. И далее по Оруэллу или Фромму. Да хоть по Вийону: «Баллада истин наизнанку», из которых – á propos – признаю только одну: И лишь влюбленный мыслит здраво на основании личного любовного опыта. С пояснением Платона: Все созданное человеком здравомыслящим затмится творениями исступленных.

Касаемо войны и мира, не в толстовском смысле войны и мiра, а именно в оксюморонном смысле антонимов-синонимов, то вопрос, хотят ли русские войны, вовсе не риторический, как в хите Колмановского-Евтушенко, а сущностный и сложный. Хочет ли влюбленный знать правду о своей возлюбленной или предпочитает оставаться в мучительном неведении из страха перед истиной или из принципа, как Сократ, который так и не узнал об отношениях Ксантиппы с его учеником Аристотелем? А с войной и миром вопрос и вовсе раздваивается, расстраивается: хотят ли русские войны? хочет ли Россия войны? и хотел ли на самом деле войны наш городской голова, который, будучи провокатором и пользуясь сумеречным временем и смутой в русских умах, подначивал на войну страну, народонаселение и нацлидера? Мир к миру тянется, да руки коротки?

Не в этом ли причина, почему владетель нашего Города оказался не просто не в фаворе, а в немилости у нацлидера, который рассматривал его еще не как супротивника, но уже как соперника – пусть пока что идеологического, а не политического, ревнуя к его явной и потайной славе из опасения, что тому уже тесно в городских пределах и он расширяет свою аудиторию до пределов беспредельной в его воображении державы. Он взывал к сферическому русскому миру, центр которого повсюду, а поверхность нигде, не ссылаясь на источник, тем более копирайт на метафору под большим вопросом – от Николая Кузанца до Паскаля. В стране росло недовольство презом, чьи патриотические достижения и заслуги были в прошлом, тогда как наш бесшабашный и безбашенный Губер пошел на опережение в смысле не столько идей, сколько лозунгов. И хотя Центр обвинял его в популизме, радикализме и экстремизме, именно это негативное паблисити добавляло ему адептов: Нарва заслонила Крым, тем более за ним ничего не последовало из замышленного: ни новороссийского посуху коридора до Крыма – от Донецка и Харькова до Мариуполя и Одессы (программа-минимум), ни по максимуму взятия Киева во исправление исторической ошибки с искусственным образованием под названием Украина, то есть окраина. Больше того, дабы не утратить былую славу, нацлидер вынужден был с суфлерской подсказки нашего властителя осуществлять наименее, что ли, безумные из его идей, типа Азовско-Керченской операции, что вело к опасной конфронтации страны с окрестным миром. Роль провокатора заместо канувшего в Лету Жирика, хотя тот и называл себя повитухой истории? Как знать?

Когда Король Лир совсем спятил, Шут исчезает без всяких на то объяснений. Вот уже четыре столетия все гадают почему. Я знаю, я! Когда сам Король стал Шутом, зачем еще один Шут? Зачем два Шута в одной пьесе, когда функцию Шута выполняет теперь Король Лир? Зачем Жирик, когда есть нацлидер? Зачем нацлидер, когда есть наш Губер?

– Бойтесь меня. Я – сумасшедший!

Дошло до того, что «Time» объявил нашего губернатора Персоной года – не то чтобы последняя капля, но явно не по ноздре Центру. На обложке красовалась черная физия в каске на облысевшем черепе и загадочная надпись аршинными буквами: TBS. То есть загадочной эта аббревиатура была для русскоязыков, когда они увидели эту обложку на телеэкранах, мониторах и на первых страницах бумажных СМИ, а не для основного контингента читателей еженедельника, по преимуществу высоколобых американов, которые, конечно же, догадывались, что означают три эти черные буквы на серо-стальном фоне:

THE BLACK SWAN

Поначалу, не разобравшись, что к чему, наши городские пропагандоны растерялись и не знали, как реагировать на то, что их босса ославили на весь крещенный (и не крещенный) мир черным лебедем: хорошо или плохо? Выяснилось, что этот научный термин давно уже вошел в лексикон и стал расхожей метафорой для чего-то непредсказуемого, что, однако, может иметь довольно грозные последствия, типа Первой мировой войны, Перл-Харбора, распада СССР и 9/11. По-английски еще говорят predictable unpredictability, что я бы генерализировал и перевел более решительно, аксиоматично, императивом: предсказуема только непредсказуемость. И еще – это я уже от себя: в будущем необязательно случается то, что прежде. Аналогии с прошлым тем и опасны, что игнорируют непредвиденное и беспрецедентное. Это опосля детерминисты подведут базу и опрокинут назад причинно-следственную связь, да еще будут попрекать политиков и политологов, что они не предвидели и не предусмотрели в своих расчетах распад советского империи или нападение террористов на Америку 11 сентября 2001. Что говорить, все крепки задним умом, не один русский мужик.

Постепенно, пусть с натяжкой поначалу, но потом вошло в обиход, TBS стали относить не только к событиям, но и к людям, от которых можно ожидать чего угодно, типа нашего Губера, – вот уж кто непредсказуем, так это он. В большой таймовской о нем статье его называли не только черным лебедем, но и мавериком, теленком без клейма по изначальному значению. Для этой профильной статьи взяли интервью и у меня, представив, как его гуру, что было верно только отчасти – на раннем этапе его политической карьеры. Уцелело – в смысле было напечатано – только несколько моих положений. Ну, во-первых, о роли случайности в истории с ссылкой на нос Клеопатры. Во-вторых, уточнение, что деяния моего питомца непредсказуемы не только для других, но и для него самого, он сам не знает, что от себя ждать и какое еще коленце выкинет, действуя по инстинкту либо наитию, неожиданно для самого себя. Да, импровизатор. Типа демонов Сократа, но только в обратном направлении – они не останавливают его, а побуждают к действию. «Характер вулканический», – сказал я и пустился в рассуждения о вулканах, действующих и спящих, но могущих в любое мгновение, без всякого предупреждения, проснуться. Дело не в моем английском, который не так уж и плох, а в круге ассоциаций – моем и американского журналиста.

– Он вулканолог? – спросил трижды пулитцеровский лауреат Дэвид Шиплер, для которого маломальское превышение джентльменского набора банальностей означало узкую специализацию.

Хорошо хоть оставили про вулканический, взрывной характер моего протеже, но опустили развернутое сравнение с Этной, Везувием, Санторини, да хоть с самоубийцей Анак-Кракатау, который, извергнувшись и вызвав гигантский оползень и смертоносное цунами, сам провалился в собственный кратер, исчезнув под водой, будто его никогда и не было в натуре, а на его месте образовался новый остров с гостеприимной бухточкой.

Как себя помню, оказываясь на вулканических вершинах и заглядывая в их жерло, ловил себя на циничной мысли о полезной работе исторических вулканов, типа Везувия, благодаря лаве которого в такой хорошей сохранности дошли до нас Помпеи и Геркуланум. Никакого сравнения с Этной, которая погребла под себя пару-тройку жалких сицилийских деревушек. С другой стороны, конечно, и Везувий несколько сместил наше представление о римской культуре, о которой мы теперь судим-рядим по этим провинциальным местечковым городкам, а не по великому Риму. Касаемо же Этны, то мне она запомнилась не сама по себе, а по Эмпедоклу из Акраганты, как звалось тогда Агридженто, где стоит ему памятник. Не без странностей был человек, как и многие его коллеги ученые, но чудачил больше других. Все свои ученые труды Эмпедокл писал в форме поэм, самого себя считал божеством и бросился в жерло Этны, дабы доказать самому себе свое бессмертие, как теорему. Боги приняли его в свою компанию, но не полностью – без сандалий, которые остались на самом краю вулкана. Эта история позабавила Дэвида Шиплера, и он попытался привязать ее к персоне года:

– В России есть вулканы?

– Сопки. На Камчатке. Поменьше и безопаснее вулканов. Самоубийц среди них нет, и самоубийцы в их жерло не бросаются. Насколько мне известно.

– Все случается впервые, – улыбнулся Дэвид, который гордился, что он в ту пору был единственным нееевреем среди американских корреспондентов в России.

– Тогда и поговорим. Если доживем. Зато Санторини…

И я рассказал этому трижды лауреату об острове, который согласно одной гипотезе и есть та самая загадочная Атлантида, что упомянута в египетских папирусах и у Платона. У последнего – ностальгически, как золотой век человечества. Другие полагают, что Санторини – аванпост минойской цивилизации, центр которой был на Крите и которая – sic! – погибла в результате мощного вулканического извержения. Вулкан расколол Санторини, большая часть острова провалилась в море, а гигантская волна – цунами – докатилась до Крита и смела там все живое. Этот природный и исторический катаклизм произошел в середине второго тысячелетия до нашей эры, но вулкан действует по сю пору – последний раз он извергся, если не ошибаюсь, в 1956 году, уничтожив с полсотни людей и несколько тысяч домов.

В результате обезлюдел самый красивый на острове городок – Ойя: те, кто остался в живых из жителей, эмигрировали в Афины, Америку, Австралию. Хотя с тех пор минуло более полувека, Ойя все еще не восстановлена и вряд ли когда будет. Помню, я спустился вниз к морю, а оттуда глянул вверх. Вид невероятный, экстатический, жуткий – над тобой нависает крутой обрыв, свежий срез, а точнее скол разных земных пород, как будто вулкан расколол остров не три с половиной тысячелетия назад, а только вчера.

Американа-неееврея история эта, понятно, заинтересовала вкупе с индонезийским вулканом-самоубивцем.

– Не выявляют ли апокалиптические заявления вашего ставленника его суицидальный характер?

– В смысле, что он может суицуднуться? Некорректный вопрос.

– Вы думаете? По мне так некорректным может быть ответ, а не вопрос. Ладно, будь по-вашему, сформулируем иначе. Своей вулканической метафорой вы предсказываете конец его правления, его физический конец…

– Без комментариев, – поспешил я с ответом.

– …или конец созданной им модели авторитарного правления?

Хороший вопрос, но у меня не было на него ответа.

– Не знаю, – честно признался я.

Еще прошла поэтическая цитата, но в ужасном переводе, вот ее русский оригинал:

Предвестьем льгот приходит гений

И гнетом мстит за свой уход.

В большом интервью с «персоной года», его, понятно, спросили о войне:

– Понимает ли господин губернатор, что своей милитаристской риторикой и присоединением к Городу чужих владений, вы приблизили мир к большой войне?

– Да. И мы в ней победим.

Троянской войны не будет? Только перманентные вербальные и гибридные? Прокси-войны? Не войны, а войнушки. Крым, Нарва, что на очереди? Готланд? Шпицберген? Финляндия?

Эти риторические вопросы Дэвид Шиплер приписал мне, хотя у меня они шли в ином порядке, и один вопрос был утверждением. Ладно, не обо мне речь.

Зато Губера напряг вопрос о трудном детстве, и я знаю почему. В школе он намыкался и напресмыкался серый, как мышь. Его так и звали заглазно – Мышью. Мы не знали, знал ли он сам об этой кликухе. Откуда об этом проведал интервьюер-проныра? Не от меня, я бы не осмелился.

– Нет, не обижался, хотя знал, конечно, – ответил он. – Очень неглупый грызун, между прочим. Если эволюция пошла другим ходом и человек произошел не от обезьяны, а от крысы, на земле был бы рай.

Зато слухи о его голубых склонностях в таймовском интервью так и не всплыли, несмотря на их распространенность. Да и я о них упомянул пару раз в этом романе-трактате токмо приличия ради – как говаривал старик Светоний, «лишь затем, чтобы ничего не пропустить, а не оттого, что считаю их истинными или правдоподобными». Без комментариев, с Диогеновым фонарем не стоял ни днем, ни ночью, а делать выводы от обратного из-за его и его субординатного народонаселения негатива к гомосекам не стал бы. Личный юношеский опыт? Но то были латентные поползновения наугад, путем тыка. Даже если, как в том армянском анекдоте, мы его любим – или не любим – не за это. Кто как.

Негативные эмоции были клапаном, через который выходила мощная энергия его заурядной личности: сам он никого не любил и никому не верил. Только своему огромному псу, которого его субординаты прозвали собакой Баскервилей и который неизменно присутствовал в его кабинете, скаля зубы и рыча на посетителей – такой вот аккомпанемент. Соответственно, этот негативный резонанс распространялся на весь наш Город, который он возглавлял. Он гляделся в нас, как в зеркало, и узнавал себе подобных, которых презирал за то, что мы безропотно ему подчиняемся, как бы подчинялся он сам, если бы карты легли иначе. Вот где ошибка У.Х. Одена, который в упомянутой «Эпитафии тирану» приписал ему знание человеческой глупости – «как свои пять пальцев». Он тиранил нас, судя о нас по себе, и несказанно удивлялся, сталкиваясь с отпором. Сам бы себе никогда не позволил инакомыслие, будь вассалом, а не сюзеренном.

А себя он любил? Сомневаюсь, хотя насаждал свой культ в нашем спаянном городском ансамбле и даже за его пределами. Потому, собственно, и насаждал, что его нелюбовь была тотальной, обращенной в том числе на самого себя. О ничтожестве других он судил по собственному ничтожеству. Или наоборот? Ведь он не сразу стал тем, кем он стал и кем в самых смелых мечтах не мог даже помыслить стать – выше него только звезды. По крайней мере, в нашем о нем представлении. Еще точнее, в своем представлении о нашем о нем представлении.

Когда интервьюер осторожно ему заметил, что в Глобал виллидж есть и другие мнения об исходе этой гипотетической войны, он ответил ему мемом:

– Есть сотни субъективных мнений и объективное мое.

Боюсь, он и в самом деле так думал.

В связи с его апологией Геббельса зашла речь об антисемитизме:

– Я говорил о нем исключительно как о министре пропаганды. Антисемитизм – ржавое оружие. Гитлера это сгубило. Никаких сомнений, он выиграл Вторую мировую, если б не его зацикленность на евреях. Второй фронт был открыт, когда стало ясно, что Гитлер перешел от сегрегации евреев к их уничтожению. Мировое еврейство не вмешивалось до поры и перешло в контратаку, когда осознало опасность полного, под корень, истребления еврейства как такового.

– Вы не преувеличиваете роль мирового еврейства?

– Не думаю. С тех пор его роль выросла в разы. Куда ни кинь…

Окончательно раздухарившись, назвал нацлидера «хромой уткой», на что один из читателей в комментах ему ответил:

– Эта утка еще долго будет хромать. И она уже отложила яйца…

Лебедь, утка, крыс – mixed metaphor. Да еще мой кот Шрёдингера, а тот ни жив, ни мертв согласно известному эксперименту, чего на самом деле быть не может. Или может? Не слишком ли много животных в этой книге? Не жизнеописание, а зоопарк! Но ведь и человек есть животное, пусть и политическое, как мой герой. А за кота Шрёдингера, о котором я обмолвился в узкой кампашке сразу после сообщений о смерти нашего губернатора, на меня набросились с вопросами, какой кот породы, масти, гендерной принадлежности и коли он, как я вынужден был признаться, мужеского рода-племени, кастрирован ли?

– Какое это имеет значение?

– Ну, как же, как же! Ведь для кота яйца – наиважнейшее составляющее. Если кот при яйцах, он – агрессор, блудяга, охотник вплоть до “сунул-вынул, да бежать” в переносном смысле (босс, пахан, вождь). Если кота лишили его яиц, то он – милейшее диванное создание. Кастрация и есть катарсис, акт трагический для любого кота (включая его человеческого подвида).

Я отделался шуткой, хотя, на мой взгляд, неверно отождествлять метафорического и метафизического кота с нашим Губером. С меня взятки гладки, пусть отвечает и ответствует «Владимир Соловьев» – под этим псевдонимом я тиснул первую главу моего трактата в русскоязычных СМИ по обе стороны океана, Вова не возражал. Парадокс самореференции – повторы самого себя, от которых не застрахован ни один автор, так не лучше ли их обыграть, дав ложную атрибуцию? Квантовый этот котяра возник исключительно в связи с одним всего лишь эпизодом в жизни моего героя – кратким, но значительным и даже значимым: его загадочной смертью, загадочной и сама по себе и сопутствующими ей обстоятельствами.

А тогда, в опросах, наш черный лебедь и хромая утка шли ноздря в ноздрю, их рейтинг сравнялся, и случись в стране свободные выборы, понадобился бы второй тур, чтобы определить победителя, несмотря на административный ресурс у Преза, с поправкой на износ его власти и свободное падение его рейтинга, все ближе и ближе к историческому минимуму. До выборов, понятно, не дошло и не могло дойти по определению, но имело ли это противостояние двух центров власти хоть какое отношение к внезапной смерти властителя нашего Города? Округ этой смерти круговертят слухи и сплетни, превращаясь, окаменев, в мифы. Типа профилактической санации неугодного и неудобного его персоналистского режима? Подозреваемых слишком много – от него самого до его родного сына. Обо мне – молчок. Либо просто сработал закон земного притяжения – невозможность удержаться на таких заоблачных высотах, балансируя на самом краю пропасти? Либо и того проще, по испанской поговорке: бери что угодно, но плати. Плата за власть? Или плата за страх? И главное: что изменилось с его смертью?

С ссылкой на великого городского поэта: Меж тобой и страной ледяная рождается связь. Это, правда, было сказано после смерти адресата. Вот чего я боюсь больше всего – что его патриотический раж и имперские закидоны, востребованные сбродом при его жизни и особенно в период его предсмертия, будут активированы и реализованы postmortem. Что он получит посмертный мандат на их осуществление – и Город получит власть над страной. Или это уже случилось? с переездом в столицу команды из нашего Города во главе с, когда некое число ничтожеств захватило близкую к абсолюту власть в огромной стране? Дежа-вю? Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг? Как движется время? По прямой, как полагал Платон? По кривой? По кругу? По эллипсу – предполагаемая орбита земли вокруг солнца? По спирали? Зигзагообразно? А вектор движения? Вперед или вспять?

Когда как. Меня интересует посмертная судьба моего ставленника. Ни жив, ни мертв, как кот Шрёдингера? Мертв, но жив? Убит, чтобы воскреснуть? Кровь мертвеца в старые меха? Проперций – Рыжему на венецейской могиле: Letum non omnia finit. Продолжим римлянина применительно к нашему случаю: со смертью не все кончается. А может и наоборот. В моем конце мое начало? Еще раз напомню о знаковом убийстве евреями Моисея согласно антисемитской гипотезе Фрейда.

А тогда в Нарве, спасаясь от потопа, мы разбежались кто куда – и потерялись. Я переждал природное бедствие в кафешке, а когда поутихло, побродил один по эстонскому городу, заселенному сплошь русскими. Ревность? Вряд ли все-таки – никак не предполагал такой подлянки ни от него, ни от нее. Хотя почему подлянка? А зов плоти? А благоприятные обстоятельства? Если человек – животное, то женщина – животное по преимуществу, в энной степени. Ну не поблядушка, так прелюбодейка. Женщине впору тот придется, кто к ней в пору подберется – помню, что Потрясающий копьем, а где именно, не помню. Цимбелин? А по-нашему, по-простецки, сучка не захочет – кобель не вскочит. Мы к нашей сучке подобрались одновременно, но кто первопроходец?

Когда я вернулся в гостиницу, моего соседа в номере не было. Постучался к ней – она принимала душ, но скоро выскочила оттуда голенькая как есть и нырнула под одеяло. Мы давно уже не стыдились друг друга, разве что немножко – я. Она и его не стеснялась, устраивая перед нами танцевальные стриптизы.

– И долго ты будешь стоять, как истукан? – поинтересовалась она и откинула одеяло.

Не раздеваясь, я прилег к ней и начались наши с ней обычные эрогенно-эротические игры, которыми на этот раз она не удовлетворилась. Сама меня раздела, я не сопротивлялся. Можно и так сказать: если не изнасиловала, то соблазнила и совратила. Никаких следов девства я не обнаружил, но это сплошь и рядом, редко кто из них донашивает эту жалкую дырявую перепонку до первого соития. Меня это нисколько не смущало, так было нам хорошо. «Дорвался!» – сказала она.

О том, что она у нас с ним, как переходящее знамя, узнал только, когда она забеременела. Ну да, перекрестный секс, это мем Вовы Соловьева, хоть он и приписал его Довлатову. Когда они успели? Что это произошло в той же самой Нарве, я и помыслить не мог, а когда до меня, наконец, дошло, началась эта мука, кто первый. Еще вопрос, у кого из нас нарвический комплекс сильнее и неотвязнее?

Не то чтобы безнравственный, а донравственный, по ту сторону добра и зла – вот его modus operandi. В чем я убедился на личном опыте, потому что она ходила в моих девушках, хотя и без соитий, но стыд меж нами был. Стерпится – слюбится? Я про наш любовный треугольник. Масса прецедентов в мире знаменитостей. Маяковский – и Брики, Некрасов – и Панаевы, Тургенев – и супруги Виардо, три наших «Б», наконец: Бродский – Бобышев – Басманова.

Здесь, однако, другой, крошкацахесовский уклон – не просто плагиат, а присвоение чужой собственности: идеи, приемы, проекты, даже сны, не имея собственных, искажая, извращая их на свой манер. Да хоть чужую (мою) бабу, но со своей начинкой, которая рожает ему клонов, точнее клоних. А баба как баба, что с нее взять: не любвеобильна, а сексапильна. То же – забегая вперед – с Городом: мой эстетский, пассеистский, мириискусстнический проект он исказил не то чтобы до неузнаваемости, но увел в бок, в сторону, придав ему агрессивный, имперский искус. Или все-таки он извлек зерно, отбросив скорлупу?

Слюбится – стерпится – это на личном уровне, а на политическом совсем другая поговорка – про коней и переправу. Ставки были сделаны, отступать некуда. И откуда мне было тогда знать, что подростковый имморализм этого инфантила без сновидений не ограничится нашими частными отношениями, а войдет у него в привычку и распространится на все окрест, станет логотипом его поведения и политики?

Инфантильное – в инфернальное.

За несколько дней до его исчезновения в столичной газете появилась полная намеков и аллегорий, что этот трактат, анонимная статья под заголовком «Крыс в мышеловке» и прошла незамеченной именно ввиду ее иносказательного характера. После его смерти авторство кому только не приписывали – от Вовы Соловьева до Вовы Сорокина. В том числе мне.

Чего гадать? Не пойман – не вор.

Владимир СОЛОВЬЕВ
Нью-Йорк