Человек прекрасный

К 90-летию со дня рождения

Каждый человек способен видеть и так или иначе анализировать внешний мир, более того — создавать своё мировоззрение, философствовать. Однако не все от рождения философы.

Николай Круковский, будучи смышленым деревенским юношей из прищеповского хутора, что возле деревни Машково под Оршей, не страдал из-за отсутствия интересов. Он отменно играл на мандолине, пел, участвовал в смотрах художественной самодеятельности; не без оснований они вместе с отцом подумывали о приобретении скрипки. Закончив десятилетку в Орше, Микола попробовал счастья на экзаменах в Московский авиационный инженерный институт. Однако не удалось показать хорошие знания в математике. Воротился в Оршу, куда еще раньше переехали на постоянное жительство его родители. Вскоре, однако, его без экзаменов приняли в Витебский ветеринарный институт. Год проучился, как началась война. Пошел добровольцем на фронт. В стрелковом полку под Смоленском был назначен командиром отделения. Полк наспех проходил формирование, бойцы — армейскую подготовку, причем  отрабатывали ловкость и быстроту реакции на спортивных снарядах, преодолевали расстояния шагом и пробежками; на привалах, когда такие случались, наш музыкант неутомимо играл на прихваченной им из дому мандолине, разгоняя грусть, кручину бойцов.

Проползал по окутанным туманом рощам и взгоркам октябрь. Молодые бойцы, которых было большинство, еще во вкус битв с врагом не вошли, как их полки и дивизии попали в окружение, — гитлеровцы устроили так называемый Вяземский котел, несущий смертельную опасность для каждого.

Трижды Николай Круковский со своими бойцами пытался бежать из замкнутой громадной ловушки — безуспешно. Захватчики отобрали молодых военнопленных, с которыми вместе был и он, погрузили в товарные вагоны и под охраной повезли на запад, в Германию. Только проворному и сметливому вояке Миколе темной ночью удалось спрыгнуть на ходу поезда. Было это где-то уже за Смолевичами… Побился о слежавшийся грунт, но остался в своем теле. И, бродя по тихим деревенским углам, воротился в Оршу, в отчий дом, где оставались одни дедушка с бабушкой; отец Игнатий Круковский — знамо дело, на фронте, мать-учительница Мария Николаевна вместе со своей школой подалась в эвакуацию, на восток.

Парень прятался от немцев, но недолго. Позвали его партизаны. И на этот раз, оставляя дом, он прихватил с собой в рюкзак  вместе с другими необходимыми вещами  томик Гегеля, достаточно известного в мире мыслителя — к слову, в тридцатые годы в СССР были изданы 15 томов его сочинений. И читал-вчитывался, коль скоро подворачивалась свободная минута, пытался дойти до смысла смыслов самой жизни, культуры. Но, видит Бог, чисто мыслительный опыт давался нелегко. Были, правда, места в книге, поданные как бы простым языком. Тогда что-то определенно откладывалось в памяти… Про войну так вообще удивительное: “…высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей […] сохраняется нравственное здоровье народов, их безразличие к застыванию конечных определенностей; подобно тому, как движение ветров не дает озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, да и война предохраняет народы от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем паче вечного мира”. […] В мирное время гражданская жизнь расширяется, все сферы располагаются на постоянное жительство, и, в счете концов, люди засасываются болотом, их частные особенности все более и более упрочиваются и закостеневают. Но здоровье предполагает единство тела, и, когда части затвердевают внутри себя, наступает смерть”.

Любознательный юноша Круковский не мог не остановить своего взора и на строчках, в которых определялось общество, точнее — гражданское общество как промежуточное звено между семьей и государством. В случае, когда гражданское общество складывается определенным образом, каждый чувствует себя личностью и…“каждый для себя — цель, все другие суть для него ничто. Но без соотношения с другими он не может достигнуть объема своих целей; эти другие суть потому средства для целей особенного. Но особенная цель посредством соотношения с другими дает себе форму всеобщности и удовлетворяет себя, удовлетворяя вместе с тем благо других”. Отсюда было недалеко и до мысли, что гражданское общество делает государство жизнедеятельным, духовно обеспеченным и сильным.

Книга Гегеля, ощутил на тот момент молодой человек, способна была к тому, чтобы оттачивать воображение, углублять понимание самого предмета науки, расширять горизонты мышления… Однако в среде лесных вояров ему было не до книг, да и вместе с высоким, как это нередко бывает, граничило смешное. Потому-то, если Николай осваивал Гегеля с самого начала, то есть  от титульного листа, то его сподвижники – с другой стороны – отрывали листы,  прятали бумагу по карманам, потом заворачивали в нее махорку.

Мог ли тогда Н.Круковский помыслить, что по причине своей прозорливости Гегель через какой-то десяток лет станет основой основ в его научных поисках, исследовательских работах, удачах  и достижениях?

В партизанах во время одной из вражеских блокад и стычек с врагом, а он тогда уже был начальникам штаба отряда “Молодой большевик”, пуля прошила ему кисть левой руки, повредив сухожилие; рана зажила, однако в дальнейших своих расчетах на мирный образ жизни человек должен был забыть музыке… И трудно было распрощаться с мечтою  о приобретении скрипки, вообще занятии музыкой… Эту познанную им в юном возрасте   стихию звуков, исторгаемых его руками, подвластных его воле,  сплетающихся в мелодию, гармонию, дальнейшее покорение подобной стихии он оставит уже своим детям.

Фронт между тем катился кровавым валом на запад. В 1945 году, уже после Победы, Н.Круковский поступил учиться в Белгосуниверситет, на филфак; получал там купаловскую стипендию. Университет он закончил с красным дипломом. И опять же отличительный акцент: будучи филологом, тему для дипломной работы выбрал пограничную: “Ленинская теория отражения как философская основа эстетики социалистического реализма”. Защитил дипломную и университет окончил с достоинством. Тогда же на душевном подъеме послал текст своего сочинения, богатого новациями, в московский журнал “Вопросы философии”, а также популярному тогда писателю А. Фадееву, председателю Союза писателей СССР, который в публичной дискуссии того времени рассматривал соцреализм как сочетание обычного реализма и романтизма. В своей работе Н.Круковский был близок к этим рассуждениям и поддерживал их. Только философский журнал, отвечая автору, разнес в пух и прах его университетский опус, а со стороны Фадеева ответил автору литконсультант союза писателей И. Лежнев, его письмо, правда, было более мягким; тем не менее в письме удерживалось угрожающее по тем временам предупреждение о некоем неизвестном автору прегрешении: “Чем скорее тов. Крюковский освободится от влияния “рапповских” просветителей, тем для него будет здоровее”.

Солидную работу для новенького выпускника БГУ “подобрал” известный белорусский писатель Кондрат Крапива. Оценив подготовку и способности к науке этого обстрелянного войной парня, он помог ему устроиться в Институт языковедения АН БССР; потому-то и кандидатскую диссертацию молодой человек писал по языку: “Русское лексическое влияние на современный белорусский литературный язык” (1956). Однако по истечении нескольких лет Николай Игнатьевич решительно откажется от предложения своего института развивать эту тему — писать докторскую о взаимодействии близкородственных языков по времени развитого социализма. Чрезмерно политизированной показалась ему тема для серьезного исследования. Вообще-то ему, бедолаге, сдавалось уже, что он посеял рассаду не в своем огороде. Потому, чтобы скорректировать направление своих научных помыслов, начал систематически заниматься эстетикой и философией да в 1963 году вообще перешел на работу в БГУ, на кафедру истории философии, логики и эстетики, которой тогда заведовал проф. И.М.Лущицкий, авторитет в этом деле,  — Николай Игнатьевич читал студентам отдельные курсы по эстетике, социологии искусства и теории художественной культуры.

Работа для него была живой и плодотворной как никогда, чему, безусловно, способствовала и жена Миколы Евгения Петровна, по-девичьему — Сапинская, гомельчанка, — поженились, будучи еще студентами, в 1946 году. Любовь и взаимопонимание способствовали молодым в жизни. Вместе ходили в кино и театр, навещали театральную студию в университете, вместе выходили на сцену оперного театра — пели в хоре и прочих массовых сценах. У Миколы отменный баритон, у Жени — меццо-сопрано.

Сапинская в семейной жизни и работе оказалась едва ли не более смышленной и ловкой чем он… Получив диплом журналистки, она стала работать в газете “Автозаводец” и там же добилась выделения их семье однокомнатной квартиры. Потом, правда, пошли дети, и в той квартирке сделалось тесно, неуютно; ее муж Николай Игнатьевич аккурат успешно читал лекции студентам… Уговаривала его написать письмо Первому секретарю ЦК КПБ П.М.Машерову с просьбой внимательно отнестись к их насущной заботе да выделить из жилищных ресурсов города партизанской, считайте, семье Крюковских квартиру просторнее. В то время, заметим для ладу и настрою, дочь Петра Мироновича Женя (как и Сапинская, — Женя), симпатичная веселая девушка, была студенткой у Никалая Игнатьевича, и любознательный, любопытный ко всему Машеров через нее, поди, мог быть наслышан об успешном преподавателе эстетики университета Круковском. Однако этот преподаватель Николай Круковский всячески уклонялся от разумного предложения жены. Тогда она сама составила ходатайство и послала его в ЦК КПБ.

Знал ли об их насущной заботе Машеров или нет, но только двухкомнатную квартиру молодая семья Круковских получила, и удовлетворенный, как и жена,  хозяин Микола теперь украшал ее собственноручно нарисованными натюрмортами, рисовал их профессионально; рисовать любил еще с детства.

В 1965 году философ Николай Игнатьевич Круковский напечатал монографию “Логика красоты”, за которую, правда, вездесущая “Литературная газета”, не долго думая, отвесила ему оплеуху: “С точки зрения лошади…” Заголовок статьи… Это был гротеск на монографию Круковского. Оставаясь на грунте гегелевской методологии и на фундаменте, заложенном своей же университетской дипломной работой, профессор Н.Круковский предлагал новую по тому времени систему основных эстетических категорий, причем эстетику человека он впервые разрабатывал с выходом на его биологическую природу и, что еще, в диалектическом единстве духовной и физической красоты человека. (Философы того времени не придавали должного внимания физической красоте человека). Что правда, основывалась монография и на структурно-функциональном подходе общей теории систем. Совсем новой подавалась в монографии также концепция развития искусств как истории художественных стилей. К слову, все-все честь по чести выводилось из гегелевской диалектики и концепции цикличного развития культуры. А что касается приоритетов, то последняя — концепция цикличного развития — была предложена философом Круковским одновременно и независимо от Шпенглера, Тойнби и Сорокина, тогда еще малоизвестных советской науке.

В этой и других авторских работах Николай Игнатьевич, опередив даже С. Хантингтона, поставил чрезвычайно актуальную для философского осмысления проблему взаимодействия различных культур.

Почти все это, разве только более системно, рассмотрел он и в последней своей монографии “Блеск и трагедия идеала”, изданной в “Беларуском книгосборе” в 2004 году.

Рецензируя “Блеск и трагедию…” и увидев в этой монографии Круковского явление для белорусской и европейской науки, профессор культурологии Алексей Рагуля писал: “Характер философского творчества Н.Круковского можно определить поэтической формулой раннего А.Кулешова: “под насмешки любителей легкой славы копаю русло собственной реки”.

Но возвратимся к первой монографии Н.Круковского “Логика красоты”. Она была успешно защищена в Минске на Ученом Совете университета как диссертация на степень доктора философских наук. Однако амбициозный ВАК — Всесоюзная аттестационная комиссия (Москва) — пренебрежительно отвергла решение профессуры Белгосуниверситета. Не воспринимались ВАКом ни новаторские положения, ни сама концепция красоты, изложенная белорусским ученым.

А все же Круковский доказал свое. Защитился по той же монографии в Московском университете (1982). Туда, на Ученый Совет, были уже представлены и три новые книги автора — все по эстетике, а среди них и книга — “Человек прекрасный”, переведенная и изданная на китайском языке. Доминировала в книге мысль о сложном мире чувств человека и их возможной гармонии: “Однако диалектическая противоположность биологического и социального, телесного и духовного в человеке, не случайно называется диалектической. Дело в том, что наряду с противоположностью она представляет собой в то же время и взаимно-неразрывное, целостное единство, стороны которого, несмотря на свою противоположность, не могут существовать самостоятельно, независимо одна от второй” (стр. 29). Теперь у нас это считается доказанным… Тем самым профессор Круковский  уже совершал выход на концепцию целостности, на концепцию холизма в философии.

Новые монографии ученого, дополнительно представленные в Москву, даже их количество, приятно поразили Ученый Совет Московского университета. К тому же, зная  о московских заботах в защите вершин учености  Николаем Круковским (бывшим начальником штаба), туда, в МГУ, на высокое заседание пробился и его сподвижник по партизанскому отряду, уже законный москвич Григорий Николаенко, литейщик-экспериментатор, возмужавший, но по-прежнему заводной, сангвинического склада человек. Попросил слова…

— Вы кто? — спросили у него.

— Сталевар, — отвечает с достоинством.

— А о чем, на какую тему говорить желаете?

— О войне, на партизанскую тему… О том, что было под Витебском…

Притих заинтересованный зал.

— Хочу сообщить высокому Ученому Совету, что я знаком с защитником диссертации “Логика красоты” с 1942 года, — начал редкий гость, такой неожиданный в профессорском околотке. — Круковский пришел в наш партизанский отряд “Молодой большевик” вместе с философом Гегелем. Он уже тогда в минуты затишья и спокойствия читал книгу этого великого немца, а мы, такие же, как и он, партизаны, стояли в очереди к нему, чтобы отобрать очередную прочитанную им страницу, порвать на лоскутки… Да, так мы мстили гитлеровцам, которые пошли на нас войною. Правда, мстили не только так, иначе… А вот в Гегеля мы заворачивали махорку! (Веселый шум и смех воцарились в зале). На наше счастье, книга печаталась на газетной бумаге. Потому от нее вскоре и остался лишь переплет, такой твердый, черный, с красивыми золотыми буквами сверху. Он лежал, уже как надгробие, великому немцу.

Пассаж удался. Но и тут диалектика… Высокое и смешное рядом. Выступление сталевара Г.Николаенко перед учеными умиротворяло душу профессора Круковского, сильно взволнованного и потрясенного ходом защиты. Радовало его теперь и то, что на защиту приехала дочка Ольга, это ей он передал свою музыкальную мечту, — стала скрипачкою! А вторая дочка, Наташа, опять же — музыкальный критик. Училась в Ленинградской консерватории. Способная.   В своей дипломной работе при окончании консерватории   открыла по-новому и дала новую жизнь   творчеству Николая Дылецкого, замечательного музыкального деятеля Великого Княжества Литовского, родился в Киеве, учился в Вильно, яркий след в теории, в мастерстве многоголосного церковного пения  оставил в Москве. Пионерскую работу Наташи отметил академик В.В.Протопопов, в своем исследовании  по истории  русского церковного песнопения.

…Во время выступления сталевара Ольга радостно и счастливо смеялась.

Выступил главный оппонент диссертации, строгий, ухоженный мужчина средних лет:

— Я был и останусь оппонентом этой научной работы. Это мое… Однако я отношусь с уважением и к защищающему диссертацию профессору Круковскому. Более того, скажу: за последние 30 лет в нашем университете это первая настоящая защита. Так… Она проходит с открытой критикой и блестящим парированием замечаний эрудитом из Беларуси. А посмотрите вон в сторонке на его толстые книги. Это же не те брошюрки, написанные к очередному съезду КПСС, с которыми мы свыклись. Повторяю, эта настоящая за-щи-та!

Конечно же, после таких аттестаций  и выступлений защита увенчалась успехом. При голосовании автор диссертации Н.Круковский не получил ни одного черного шара. А потом с легкой руки МГУ диссертация прошла и через ВАК .

Автору этого очерка повезло найти в Нижнем Новгороде ученика и последователя философской школы Круковского — Николая Николаевича Александрова. Вот что он пишет: “Что касается Прекрасного — здесь для меня высшим авторитетом остается наш общий друг Николай Игнатьевич. Он показал, что прекрасное есть такая фаза цикла развития эстетического процесса, в которой наблюдается уравновешенность крайних сторон противоречия. Гомеостатика, сохраняющая в себе остроту крайних проявлений. Впрочем, про это и моя “Эстетика”.

В Беларуси при определенных благоприятных условиях могла бы сложиться своя оригинальная и живая философская школа, она же и складывалась… По мнению профессора А.Рагули, книга “Блеск и трагедия идеала” Н.Круковского засвидетельствовала факт зрелости белорусской рефлексивной философии, ее способность развивать лучшие традиции мировой философской и эстетической мысли с опорой на национальный культурный опыт”. В Минске, однако, не зная, по-видимому, что делают, школу профессора Н.Круковского растоптали. В 1994 году Николая Игнатьевича вообще, ничем не обинуясь, позорно уволили из университета и отправили на пенсию. Это, конечно же, было признаком мракобесия — платой за нежелание подчиниться русификации своей суверенной страны Беларуси, а если конкретнее – за упрямое чтение лекций студентам на белорусском языке. Правда, позже ученому предложили должность профессора кафедры философии в Беларуском институте культуры и искусств, и уже, работая там, он напишет две новые монографии: “Философия культуры (введение в теоретическую культурологию)” и ту самую – “Блеск и трагедия идеала”.

Как-то по случаю высокого юбилея Н.Круковского — впрочем, этот его юбилей исподволь и неотвратимо приближался, — к нему на квартиру пожаловал (с мольбертом в руках) художник Виктор Барабанцев. Посадив обросшего седой бородой хозяина на фоне стеллажей  книг — как раз между письменным столом и семейным телескопом, довольно внушительным по своим размерам, — гость начал наносить карандашом первые черты портрета с натуры; одновременно он вел с этой натурой разговор. Художник высказал мнение, что философское долголетие профессора наверняка обусловлено генами, генной памятью рода…

— Не-ет! — сразу отбросил такое суждение Николай Игнатьевич. — Тут причина в ином. Много нагрузок давал телу, занимался спортом, охотой, рыбалкой. Летом свой отдых, как правило, проводил вместе с семьей в палатках, натянутых над озером или в лесу. Я первым в Минске приобрел ласты для подводного плавания и показывал с ними класс на Минском море и озере Нарочь. Ласты мне привез из Москвы Алесь Адамович. Позже я купил в Минске, в магазине “Динамо”, парусник, и, знаете, по водам каких рек и озер проплыли! Освоили всю Беларусь с необычайной красотой ее природы.

И еще яркий пример физических тренировок Микалая Игнатьевича, о которых в беседе с художником он не вспомнил. Когда дочки были малыми, их на лето отправляли в Оршу к родителям Миколы. Но если приходилось самим Николаю с женой Женей  вместе ехать туда, он покупал для нее билет на автобус, а сам садился на спортивный велосипед  и в одну гонку преодолевал расстояние в полторы сотни верст за 10 часов.

Невзгоды не сломали философа Круковского. Взор Николая Игнатьевича под седыми кустистыми бровями сохранил свою остроту еще с того времени, когда он был молод, красив, исправен. Теперь этот взор, чуточку выцветший, ограничивается прищуром — так что глаз подчас не видать. Но именно из глаз, как и вообще с лица, струятся, идут, наполняя ближайшее пространство, теплота и спокойствие, расположение и красота.

17 мая 2013

Известие о «неплановом лечении» Николая Игнатьевича пришло неожиданно, у него проявилось то, что в народе называют желтухой;  и в больнице скорой помощи философа внимательно обследовали, испытали всевозможные средства воспомоществования, –– наконец оставалось последнее:  произвести операцию. Будучи уже в преклонном возрасте, на операцию больной  согласился легко, дескать, если не выйду из наркоза, то, не мучаясь, легко  оставлю этот свет. Операцию сделали, и он вышел из наркоза, два-три дня, к радости родных и знакомых, дело шло на поправку, он был в сознании, разговаривал, даже улыбался всегда склонный к шуткам, а потом –– под уклон, вероятно, сердце не выдержало, и 30 сентября 2013 года примерно в 12 часов он оставил нас.

У замечательного философа Николая Игнатьевича Круковского осталось немало учеников и последователей. Именно их усилиями еще при жизни автора был образован межнациональный  белорусско-российский оргкомитет по подготовке и изданию полного собрания философских сочинений Н.И.Круковского в 5-ти томах. Эта работа не прекращается, выпуск  книг планируется осуществить в Санкт-Петербурге примерно в середине следующего 2014 года. Издание ПСС станет данью памяти этого редкого и славного человека, чье имя без сомнения войдет в плеяду наиболее выдающихся философов Европы.

Василь Яковенко, белорусский писатель,
координатор проекта  издания  ПСС  Н.И.Круковского

.
.
.