“Чекист”, “Щепка” и винтики

Автор Марк Солонин

Давным-давно, лет 10 назад на каком-то из центральных телеканалов показывали фильм. Названия его я так и не узнал, смотрел не с начала и до финальных титров не дотерпел. На экране непрестанно стреляли людей и вытаскивали голые трупы из подвала веревками за ноги. В редкие перерывы чекисты пили спирт и вели разговоры. Ужастик был скучный: “картонные злодеи” вместо людей, занудное озвучивание приевшихся уже перестроечных “разоблачений”, отсутствие сюжета, драйва, мысли. На этом фоне запредельное нагромождение натуралистических сцен показалось мне проявлением творческой импотенции авторов, вынужденных восполнять отсутствие содержания примитивным “дерганьем нервов” зрителя. Я нажал кнопочку на пульте и благополучно забыл это мерзкое зрелище.

И надо же было такому случиться, что на днях, в переписке с одним товарищем всплыло то кино. “А ты видел?” Пришлось вспоминать, благо в эпоху Интернета легко вспомнить то, чего и не знал никогда.

Оказывается, у фильма есть название: “Чекист”. Снято в 1992 году. Режиссер Александр Рогожкин. Да, тот самый Рогожкин (особенности национальной охоты, национальной рыбалки, разбитые фонари, убойный отдел; столь же картонные, но теперь уже благостные менты и прочая). И во всем этом не было ничего особо интересного, но статья в Википедии сообщала также, что сценарий написан по мотивам повести Владимира Зазубрина “Щепка”. К стыду своему должен признаться, что фамилия эта мне ничего не говорила, но рядом с названием повести стояла дата: 1923 год. Вот это-то меня и удивило – судя по фильму, я предполагал, что литературную основу сварганил в начале 90-х какой-то шустрый малый, учуявший спрос на антисоветскую “чернуху”. Но 1923 год? Опечатка? Или писал проклявший все на свете эмигрант? И я решил найти текст. Ох, лучше б я этого не делал…

Повесть несравненно, ошеломляюще КРУПНЕЕ (я намеренно избегаю оценочного “лучше”) фильма. Крупнее во всех составляющих. То, что в фильме показалось мне “грубым натурализмом”, смотрится невинной шалостью рядом с книгой, страницы которой переполнены кровью, дерьмом, мочой, кишечными газами, червями и гниющими портянками. Автор явно знает, о чем пишет. В любом случае, прочитать и “подсмотреть” такое в русской литературе ему бы не удалось:

     “Лампочки с усилием таращат с потолка слепнущие огненные глаза. Холодной испариной мокнут стены. В лихорадке бьется земляной пол. Желто-красный, клейкий, вонючий студень стоит под ногами. Воздух отяжелел от свинца. Трудно дышать.

      Полногрудая вислозадая дама с высокой прической дрожала, не хотела идти к “стенке”. Соломин взял ее под руку:

— Не бойсь, дорогая моя. Не бойсь, красавица моя. Мы тебе ничо не сделаем. Вишь, туто-ка друга баба.

      Голая женщина уступила одетому мужчине. С дрожью в холеных ногах, тонких у щиколоток, ступала по теплой липкой слизи пола. Соломин вел ее осторожно, с лицом озабоченным.

      Другая – высокая блондинка. Распущенными волосами прикрылась до колен. Глаза у нее синие. Брови густые, темные. Она совсем детским голосом и немного заикаясь:

— Если бы вы зн-н-ннали, товарищи… жить, жить как хочется…

      И синевой глубокой на всех льет… Из кармана черный браунинг. И прямо между темных дуг бровей, в белый лоб никелированную пулю. Женщина всем телом осела вниз, вытянулась на полу. На лбу, на русых волосах змейкой закрутились кровавые кораллы. Полногрудая рядом без чувств. Над ней нагнулся Соломин и толстой пулей сорвал крышку черепа с пышной прической…

     Крысы с визгом, с писком в драку, лижут, выгрызают из земляного пола человечью кровь. И языки их острые, маленькие, красные, жадные, как языки огня…”

Пишет Зазубрин ярко, режет по граниту. Как перенести такое на экран?

“Ночами белый каменный трехэтажный дом с красным флагом на крыше, с красной вывеской на стене, с красными звездами на шапках часовых вглядывался в город голодными блестящими четырехугольными глазами окон, щерил заледеневшие зубы чугунных решетчатых ворот, хватал, жевал охапками арестованных, глотал их каменными глотками подвалов, переваривал в каменном брюхе и мокротой, слюной, потом, экскрементами выплевывал, выхаркивал, выбрасывал на улицу. И к рассвету усталый, позевывая со скрипом чугунных зубов и челюстей, высовывал из подворотни красные языки крови. Утрами тухли, чернели четырехугольные глаза окон, ярче загоралась кровь флага, вывески, звезды на шапках часовых, ярче кровавые языки из подворотни, лизавшие тротуар, дорогу, ноги дрожащих прохожих…”

И обо всём этом – с восторгом, с дрожью безумной радости. Потому как автор – никакой не эмигрант, а стойкий боец идейного фронта партии, и он знает, что реки крови текут в ослепительно сияющий океан новой жизни. Торжество революции совсем рядом. Одно последнее усилие осталось:

“А потом, когда ночь, измученная красной бессонницей, с красными воспаленными глазами, задрожала предутренней дрожью, кровавые волны реки зажглись ослепительным светом. Красная кровь вспыхнула сверкающей огненной лавой… Размыты, разрушены стены подвала. Затоплены двор, улицы, город. Жгучая лава льется и льется. На недосягаемую высоту выброшен Срубов огненными волнами. Слепит глаза светлый, сияющий простор. Но нет в сердце страха и колебаний. Твердо, с поднятой головой стоит Срубов в громе землетрясения, жадно вглядывается в даль. В голове только одна мысль – о Ней”.

Правда, самому председателю Губчека до этого океана доплыть не суждено. Сгорел он дотла, всего себя отдал Ей, Революции. Проще говоря, рехнулся:

“Срубову кажется, что он снова плывет по кровавой реке. Только не на плоту он. Он оторвался и щепкой одинокой качается на волнах. А плоты мимо, обгоняют его… Земля затряслась, загрохотал, низвергаясь, вулкан, ослепила огненная кровавая лава, посыпался на голову, на мозг черный горячий пепел. И вот, сгибаясь под тяжестью жгучей черной массы, наваливающейся на спину, на плечи, на голову, закрывая руками мозг от черных ожогов, Срубов все же видит, что вытекающая из огнедышащего кратера узкая кроваво-мутная у истоков река к середине делается все шире, светлей, чище и в устье разливается сверкающим простором, разливается в безбрежный солнечный океан”.

Когда – до, после, во время написания повести – лишился рассудка сам автор, сказать трудно. Он, Владимир Яковлевич Зубцов (Зазубрин – это литературный псевдоним) вообще человек-загадка. Родился 6 июня 1895 г. в глухом городишке Пензенской губернии, в семье железнодорожного служащего. Затем семья перебралась в Сызрань (якобы отца “выслали” за участие в революционных событиях 1905 года, но не ясно – почему местом “ссылки” стала вполне сытая, по меркам своего времени, Сызрань Симбирской губернии). Володя Зубцов организует нелегальный кружок учащихся реального училища, после чего, то ли его вербует “охранка”, то ли товарищи революционеры отправляют его на трудное задание в тылу врага (есть разные версии), но будущий советский писатель пару лет проработал “сексотом”.

Дальше еще интереснее. Как пишут авторы кратких биографий, Зубцов был “мобилизован” и окончил юнкерское училище в Иркутске. Как можно мобилизоваться из Сызрани на Волге в Иркутск на Ангаре – непонятно. Летом 1919 года, после окончания училища Зубцов в чине подпоручика служит в армии Колчака, но через несколько месяцев (т.е. уже во время окончательного разгрома и отступления колчаковской армии) переходит к красным партизанам. Участие в гражданской войне прерывает тиф, но жизнь не прервалась, и уже в 1921 году писатель Зазубрин пишет роман “Два мира”, который считается хронологически первым романом в советской литературе.

С горячим пафосом новообращенного, или с еще более горячим стремлением искупить вину службы у белых, а может быть – и с искренней радостью идейного последователя Нечаева (Володя Зубцов в молодости цитировал его “Катехизис революционера” чуть ли не наизусть) Зазубрин декларирует большевистскую правду-матку:

“Где же выход? Как спасти хоть часть человечества, здоровую часть его – трудящихся? Как предотвратить их дальнейшее не только физическое, но неизбежно и нравственное вырождение? Ты, конечно, захнычешь об образовании, воспитании. Мы же говорим, что выход один – сокрушающим молотом революции разбить в прах весь ваш прежний, подлый порядок, капиталистический строй и создать свой, новый, где не будет ни рабов, ни господ, где будут все равны, где не будет предоставлено возможности одним жиреть за счет других. Долой ваш старый, гнилой мир, мир насилия и угнетения… Довольно вам, гнилым, пакостить жизнь, топтать в грязь ее лучшие цветы, отравлять своим дыханием падали чистый воздух. Довольно. Мы пришли уничтожить вас”.

Что примечательно, всего лишь два года спустя, на последней странице “Щепки” светлый мир победившей революции, в котором “не будет ни рабов, ни господ, где будут все равны”, описывает один из палачей, и описывает он его такими словами:

“Ефим Соломин на митинге говорил с высокого ящика:

 — Товарищи, наша партия Рэ-Ка-Пы, наши учителя Маркса и Ленина – пшеница отборна, сортирована. Мы, коммунисты – ничо себе сродна пшеничка. Ну, беспартийные – охвостье, мякина. Беспартийный – он понимат, чо куда? Никогды. По яво убивцы и Чека, мол, одно убийство. По яво и Ванька убиват, Митька убиват. А рази он понимат, что ни Ванька, ни Митька, а мир, что не убивство, а казнь – дела мирская…”

Кого – белых или красных – на момент написания “Щепки” Зазубрин ненавидел больше, понять невозможно. Вроде бы, он во всем и горячо сочувствует своему главному герою – председатель Губчека Срубов добровольно взвалил на себя невыносимо тяжкий труд “ассенизатора революции” и вершит своё подвижническое служение Ей. Последние слова повести: “Израненная, окровавленная своей и вражьей кровью (разве не Ее кровь – Срубов), оборванная, в серо-красных лохмотьях, во вшивой грубой рубахе, крепко стояла Она босыми ногами на великой равнине, смотрела на мир зоркими гневными глазами”. Но при этом по тексту разбросаны такие фразы, после которых оторопь берет – это он, что, серьезно? Это восторг или глумление?

   “По улице шли и ехали. Шли суетливые совработники с портфелями, хозяйки с корзинами, разношерстные люди с мешками и без мешков. Ехали только люди с портфелями и люди с красными звездами на фуражках, на рукавах. Тащились между тротуарами дорогой с нагруженными санками советские кони-люди…”

        “Вечером было заседание комячейки. Мудыня и Боже (это такие имена расстрельщикам дал автор – М.С.), полупьяные, сидели, бессмысленно улыбались. Соломин, только что вернувшийся с обыска, сосредоточенно тер под носом, слушал внимательно. Ян Пепел сидел с обычной маской серого безразличия на лице. Ежедневно хитря, обманывая и боясь быть обманутым, он научился убирать с лица малейшее отражение своих переживаний, мыслей. Срубов курил трубку, скучал. Докладчик – политработник из батальона ВЧК, безусый парень говорил о программе РКП в жилищном вопросе…”

      “Для воспитанных на лживом пафосе буржуазных резолюций – Она красная и в красном. Нет. Одним красным Ее не охарактеризуешь. Огонь восстаний, кровь жертв, призыв к борьбе -красный цвет. Соленый пот рабочих будней, голод, нищета, призыв к труду – серый цвет. Она красно-серая. И наше Красное Знамя – ошибка, неточность, недоговоренность, самообольщение. К нему должна быть пришита серая полоса. Или, может быть, его все надо сделать серым. И на сером – красную звезду. Пусть не обманывается никто, не создает себе иллюзий…”

     “Срубов на огромной высоте. Страха, жестокости, непозволенного – нет. А разговоры о нравственном и безнравственном, моральном и аморальном – чепуха, предрассудки. Хотя для людишек-булавочек весь этот хлам необходим. Но ему, Срубову, к чему? Ему важно не допустить восстания этих булавочек. Как, каким способом – безразлично…”

      “Террор необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал – террор необходим, другой нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови. В будущем “просвещенное” человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерии. Тогда не будет подвалов и “кровожадных” чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрастно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, в вазелин, в смазочное масло…”

Тогда, в 1923 году “Щепку” не опубликовали. Видимо, даже новые хозяева жизни поняли, что вот так, прямо и откровенно – нельзя. На долгие десятилетия повесть “легла в стол”. Затем – в отдел рукописей Государственной библиотеки им. Ленина. Там ее и нашли, уже в перестроечное время. Нашли вместе с предисловием, которое написал известный тогда советский литературный критик (а также муж Лидии Сейфуллиной) Валериан Правдухин:

      “Зазубрин ставит своей задачей показать, что есть общее – грядущий океан коммунизма, бесклассового общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции… Художник ведет нас в самую страшную лабораторию революции и как бы говорит: “Смотрите революцию. Слушайте ее музыку, страшную и прекрасную, которая обнажает перед нами узкий и трудный переход русла к огромному и прекрасному океану. Смотрите на ее беспощадный кровавый меч, который своим ударом обнажает проклятие и наследие вековых блужданий человечества… Смотрите на революцию, которая зовет стать мощными по-звериному, цельными и небывало сильными инженерами переустройства мира…”

Беспощадный кровавый меч им довелось увидеть. И автору “Щепки”, и автору восторженного отзыва. В 1937 году арестовали, а затем расстреляли и Зазубрина, и Правдухина (жену Зазубрина также арестовали, но в живых оставили). А между “Щепкой” и расстрелом была большая творческая жизнь советского литератора. Зазубрин стал организатором и редактором журнала “Сибирские огни”, затем переехал в Москву, работал в Литиздате, редактировал журнал “Колхозник”. Сам написал роман “Горы”, посвященный событиям коллективизации на Алтае. Максим Горький роман одобрил и даже ставил его выше “Поднятой целины”. Бывал Зазубрин и на встречах советских литераторов со Сталиным, которые проходили в доме у Горького. Вполне типичная биография советского писателя. С типичным же финалом.

“Кто о чем, а шелудивый о бане”. Читал я все это, и в те редкие мгновения, когда раздавленное ужасом сознание возвращалось, думал все об одном и том же: о Великой Мудрости товарища Сталина.

Если бы не Сталин и коллективный “сталин”, революция бы накрылась медным тазом. С такими “щепками” – экзальтированными, восторженными, мятущимися, опутавшими себя и других цепью бессмысленных догм (расстрелять классово вредную женщину можно, снять и использовать её одежду можно, а вот изнасиловать ее перед ликвидацией почему-то нельзя, и Срубов приговаривает к расстрелу простодушного сотрудника) – социализм не построишь. Да что там построить – удержать власть в огромной крестьянской стране с такими бы не удалось. И товарищ Сталин настойчиво и упорно, шаг за шагом, год за годом заменял “щепки” на “винтики”. Винтик щепке не чета. Он стальной, прочный, гладкий, а самое главное – твердо стоит на том месте, куда его Хозяин ввинтил. И сам не дергается, и другим дергаться не даёт. На смену красным пришли серые. Служение Ей заменила служба на Хозяина.

В переводе с языка метафор на язык цифр: из 37 высших руководителей ГПУ-НКВД, имевших в середине 30-х годов звания, соответствующие генеральским, 57% были выходцами из интеллигенции, служащих и дворян; 38% были в прошлом членами небольшевистских партий. Из числа 313 генералов, руководивших органами ГБ в 1940-1950 годах, выходцы из семей рабочих и крестьян составляли 78%, вступивших в партию большевиков до Октябрьской революции – менее 3,5%.

                                                                                                                           Приложение

Из “Катехизиса революционера” С.Г. Нечаева

Написан и отпечатан летом 1869 г. в  Женеве. Первоначально заглавие отсутствовало и появилось как обозначение этого документа в ходе судебного процесса над нечаевцами в 1871  г.

Кружок С.Г. Нечаева (1847–1882), сына провинциального мещанина, возник в Петербурге в конце 1868 года. С 1869 г.  Нечаев живет за границей, сближаясь с М.А. Бакуниным и Н.П. Огаревым, участвует в выпуске целого комплекса прокламаций. Входящий в этот комплекс “Катехизис революционера” является плодом коллективного творчества, вобравшим в себя идеи не только Нечаева, но также Бакунина и Ткачева.

      §13. Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире, если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором — всё и все должны быть ему равно ненавистны.

     Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские или любовные отношения;  он не революционер, если они могут остановить его руку.

     §14. С целью беспощадного разрушения революционер может, и даже часто должен, жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что он есть. Революционеры  должны  проникнуть  всюду,  во все сле (?) высшия и средние  <сословия>, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир  бюрократский, военный, в литературу, в Третье отделение и даже в Зимний дворец.

     §15. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория — неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных по  порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так  чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих.

     §16. При  составлении такого списка и для установления вышереченаго порядка должно руководствоваться отнюдь не личным злодейством человека, ни даже ненавистью, возбуждаемой  им в товариществе или в народе.

     Это злодейство и эта ненависть могут быть даже отчасти и кремего (?) полезными, способствуя к возбуждению народного бунта. Должно руководствоваться мерою пользы, которая должна произойти от его смерти для революционного дела. Итак, прежде всего должны быть уничтожены   люди, особенно вредные для революционной организации, и такие, внезапная и насильственная смерть которых может навести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энергических деятелей, потрясти его силу.

     §17. Вторая категория должна состоять именно из тех людей, которым даруют только временно жизнь, дабы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта.

     §18. К  третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей,  не отличающихся ни особенным умом и энергиею, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием и силою. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами и путями; опутать их, сбить их с толку, и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами. Их власть, влияние, связи, богатство и сила сделаются таким образом неистощимой сокровищницею и сильною помощью для разных революционных предприятий.

     §19. Четвертая категория состоит из государственных честолюбцев и либералов с  разными  оттенками. С  ними можно конспирировать по их программам, делая вид, что слепо следуешь за ними, а между тем прибрать их в руки, овладеть всеми их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так чтоб возврат был для них невозможен, и их руками и мутить государство.

     §20. Пятая    категория   —   доктринеры, конспираторы и революционеры в праздно-глаголющих кружках и на бумаге. Их надо беспрестанно толкать и тянуть вперед, в практичные

головоломныя заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих.

     §21. Шестая и важная категория  —  женщины, которых должно разделить на три главных разряда.

     Одне —  пустые, обессмысленные и бездушные, которыми можно пользоваться, как третьею и четвертою категориею мужчин.

     Другия — горячия,  преданныя,  способныя, но не наши, потому что не доработались  еще до настоящего безфразного и фактического революционного понимания. Их должно употреблять, как мужчин пятой категории.

     Наконец, женщины совсем наши, то есть вполне посвященныя и принявшия всецело нашу программу. Они нам  товарищи. Мы должны смотреть на них, как на драгоценнейшее сокровище наше, без помощи которых нам обойтись невозможно.

solonin.org

.
.
.