Быть нельзя

Немногим больше полугода назад произошел у меня небольшой спор с известным (или даже лучшим) московским кинокритиком – и не просто критиком, а главредом журнала «Искусство кино». Началось с интервью, которое уважаемый Антон Долин взял у К. Хабенского по поводу «Собибора», а затем незнамо как соскользнуло на тему зависимости/независимости кинокритика (в широком смысле – наемного интеллектуала вообще) от киноиндустрии (в широком смысле – от тех, кто этому интеллектуалу платит).

Поскольку у ФБ «все ходы записаны», позволю себе процитировать основные моменты той короткой, но исполненной обиды и возмущения дискуссии. Мой вопрос звучал так: «Антон, разве вы не часть киноиндустрии, которая это [фильм «Собибор»] изготовила? Разве интервью не преследует коммерческой цели (то есть заботится об успехе всего предприятия)? Так, невозможно было служить кинокритиком в начале 50-х и не хвалить «Кубанские казаки» – и даже не из-за страха, а просто потому, что ты часть всего этого и должен сохранять определенную профессиональную лояльность. Нет?»

«Естественно, нет, – отвечал Антон. – Кинокритик – не часть индустрии, он не участвует в коммерческих процессах (точнее, их корректирует, по возможности мешая собрать кассу плохим фильмам и помогая хорошим). В СССР критик не мог не работать в государственных СМИ и [обязан был] поддерживать линию государства. Сегодня в России практически нет никаких государственных СМИ, вы сейчас разговариваете с независимым критиком. И нет – коммерческая цель интервью – привлечь читателей к изданию, а не зрителей к фильму».

Тут следует отметить, что последняя фраза ответа противоречит первой, но дело даже не в этом. Я затруднился поверить в нарисованную Антоном благостную картину: «То есть, нет корпоративного интереса, нет приятельских тусовок, нет “ты мне, я тебе”, нет лояльности профессиональному сообществу, нет желания “чтобы люди смотрели”?»

«У кого-то есть, – стоял на своем Долин, – но у себя и примерно 60 постоянных авторов «Искусства кино» такого не замечал».

Дальше, в продолжение разговора, я неосмотрительно употребил неприятное слово «сервильность», и в ответах Антона стали преобладать раздражение и обида. Хотя, видит, Бог, я вовсе не намеревался на него нападать или вообще упрекать в чем-либо серьезном. На этой неуместной (относительно моих намерений) ноте мы и закончили.

Я вспомнил об этом именно сейчас, когда поутру прочитал в «Новой Газете», что журнал Антона Долина лишился финансирования от государственного Фонда кино. Как сказано в заметке, на эти деньги «Долин выплачивал зарплаты и гонорары сотрудникам журнала, а также оплачивал аренду» – то есть, проще говоря, существовал. Иными словами, утверждение моего уважаемого оппонента, что «сегодня в России практически нет никаких государственных СМИ, вы сейчас разговариваете с независимым критиком», было, к сожалению, неточным.

Повторю: журнал «Искусство кино» существовал на государственные деньги, то есть содержался властью, а потому его главред и 60 сотрудников никак не могли считаться независимыми. Кто платит музыкантам, тот заказывает музыку – так было, есть и будет всегда и везде. Человек, который получает деньги за высказывание (неважно, какое – философское, литературное, эстетическое, кинематографическое), независим лишь в выборе барина, который согласен взять его в свой крепостной театрик. Хорошо, если высказывания совпадают или близки к мнению хозяина – в ином случае рано или поздно финансирование отменяют, не успеешь оглянуться и – «Амуры и Зефиры все распроданы поодиночке».

Область независимого выбора американского журналиста лежит между условной «Нью-Йорк Таймс» и условной «Нью-Йорк Пост». Но, раз выбрав, он вынужден подчиняться редакционной политике, проходя при этом тройную цензуру – сначала, собственного, затем редакторского и, наконец, читательского контроля. Можно ли назвать такого Амура/Зефира «независимым журналистом»? Конечно, нет.

Сказанное выше представляет собой общее место, общеизвестную банальность, утверждающую зависимость человека от среды, в коей он живет и работает, – только и всего. Что же тогда оскорбило (так ведь и написал: «ваши выводы оскорбительны») уважаемого и, безусловно, симпатичного мне Антона Долина? Почему, даже получая деньги от барина (кем бы тот ни был – обезличенной Вл. Вл. Властью или конкретным Константином Эрнстом, от которого, по-видимому, зависят решения российского Фонда кино), главред «Искусства кино» так настаивал на своей мнимой «независимости»? Почему не мог просто ответить, что от осторожности в выборе слов, то есть от самоцензуры в его статьях и интервью зависит пропитание не только его самого, но и десятков сотрудников журнала? Кто из нас не понял и не принял бы столь очевидной человеческой логики? А вот поди ж ты.

Это и предлагается к обсуждению: почему? Почему российский интеллигент «творческих профессий», даже пребывая в роли крепостного Зефира, смертельно обижается, когда ему – не в упрек, Боже упаси – а вскользь, как само собой разумеющееся, напоминают о его принадлежности к барскому театру? Почему, слегка перефразируя ивритскую поговорку, ему непременно, кровь из носу, надо «расхаживать с-, но чувствовать без-», то есть состоять на содержании, но с пеной у рта, почти не кривя душой, утверждать свою «независимость»?

На мой взгляд, это сложилось исторически. Советского интеллигента запугали так основательно и безнадежно, что он подвергал себя самоцензуре, даже когда «писал в стол». Помню, как меня поразили такие мотивы, когда я переводил роман Цви Прейгерзона, написанный в тридцатых-сороковых годах на иврите, тайком даже от собственных детей, без надежды и желания когда-либо опубликовать в СССР. Писатель знал, что текст адресован израильскому, а не российскому читателю, и никогда не попадет в Главлит. Знал, что, если органы узнают, то посадят автора уже за язык написания, безотносительно к содержанию. Знал, и тем не менее, цензурировал, избегал острых тем и высказываний.

Что уж говорить о пост-сталинской «фронде». «Шестидесятники» жили в неприятном когнитивном диссонансе. Тут и там отваживаясь на скудные проявления свободы, они платили за это густопсово-советскими «ленинианами», «БАМами» и «Братскими ГЭС». Брежневская «творческая интеллигенция», держа фигу в кармане, тем не менее вступала в партию, писала и ставила отвратные пьески, снимала отвратные киноагитки, подписывала коллективные письма – и все ради того, чтобы кое-где, кое-как, пролепетать заплетающимся эзоповым языком некую малую дерзость, о которой потом годами взахлеб вспоминалось на московских и питерских кухнях.

Конечно, в таких условиях тогдашний условный Антон Долин даже не заикнулся бы о «независимости». В советской реальности вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» по сути превращался в гамлетовское «быть или не быть?» Быть или не быть крепостным писателем, режиссером, художником, критиком? Те, кто выбрали – «быть» – известны нам потому, что вследствие этого выбора оказались в свете софитов, на страницах журналов, на киноэкранах. Но мы и понятия не имеем, сколько было других, выбравших «не быть». Можно предположить, что многие сотни, а возможно, и тысячи не реализовавшихся талантов заведомо отказались от позорного «быть».

Помните строки успешного поначалу советского литератора Александра Галича, решившегося в итоге «не быть»:

Я спросил тебя: «А может, всё не зря?»

Ты ответила старинным: «Быть нельзя!»

В этом все дело: быть нельзя. Нельзя продавать совесть. Нельзя врать в книгах, статьях, на сцене и на экране. Нельзя кривляться крепостным петрушкой в барском театре. И если вопрос поставлен ребром: «быть или не быть», то быть нельзя. Нельзя!

Московская революция 90-х годов в корне изменила привычную картину. К тому времени я уже был в другой – своей – стране, но из того, что можно было прочитать в газетах и увидеть в телевизоре, создавалось впечатление коренного перелома. Впервые в российской истории (исключая кратковременный период между февралем и октябрем 1917-го) творческая интеллигенция обрела реальную независимость. Люди реально получили возможность писать и говорить все, что приходит на ум и ложится на язык. Помню, я, как и многие, замер в ожидании: казалось, что из-под распавшихся скреп тоталитарного гнета вот-вот вырвется нечто невиданно прекрасное – откровение, открытие, новизна.

Увы, под спудом не оказалось ничего стоящего. Извлеченные из потайных ящиков и с дачных чердаков рукописи словно несли на себе печать «внутреннего Главлита». Значительных новых имен тоже не появилось: как выяснилось, цветы не растут на пустыре – для них нужен десятилетиями пестуемый сад. Заветная свобода обнажила гулкую пустоту содержания. И неудивительно: когда людям десятилетиями затыкают рот, их помыслы сосредоточены не на словах, которые хотелось бы произнести, а лишь на желании вытолкнуть кляп. Возможно, если бы им подарили еще десятилетие-другое, мир увидел бы и желанные плоды, но этого, к сожалению, не случилось: крепостная Россия заново наползла на разгулявшуюся Москву и подмяла ее своим медвежьим задом.

Вернемся, однако, к «независимому» критику Антону Долину и его отчаянному нежеланию признавать свое ново-старое качество Амура/Зефира барского театра. Этого талантливого московского интеллигента можно понять: прежний вопрос «быть или не быть» петрушкой барина снова стоит под столичными окнами – пусть и не в том устало-тоталитарном виде, как при Брежневе. Сегодня пока еще не сажают – по крайней мере, за кинорецензии – но атмосфера финансового удушения и фактического запрета на профессии уже в действии. Границы при этом открыты; парадоксальным образом это угнетает, ибо нельзя, как раньше, отговориться невозможностью уехать. А значит, и решение «быть» дается намного труднее, чем раньше; к тому же, еще свежи воспоминания о пьянящем периоде реальной независимости.

В этом мне видится объяснение того странного спора с Антоном Долиным. Я смотрел на происходящее со стороны, то есть отстраненно, – ему виделось в моем взгляде обидное высокомерие. Мне казалось, что связь между зарплатой музыкантов и заказом исполняемой музыки очевидна, – он упорно отказывался признавать эту очевидность. Для меня этот вопрос представляет академический интерес – для Антона и сотен таких же интеллигентов, он был и остается экзистенциальным. Два года назад ложное, как выяснилось, чувство «независимости» побудило критика обмолвиться между делом о роли в блокбастере, придуманной специально для жены барина. И барин, обидевшись, показал, кто в усадьбе хозяин.

Отказывайся – не отказывайся, отрицай – не отрицай, рано или поздно приходит время решать – быть или не быть петрушкой. На одной чаше весов – свинцовая гиря галичевского «Быть нельзя!» На другой – любимое дело, карьера, заработок, налаженная жизнь – ну как же тут не «быть»? Трудный выбор, не позавидуешь – а тут еще чужие лезут со своими наивными вопросиками. Поневоле возмутишься и обидишься.

Алекс Тарн