Боль памяти

(о книге Греты Ионкис «Евреи и немцы в контексте истории и культуры». Санкт-Петербург, «Алетейя», 2006, 400 стр.)

Книга Греты Ионкис повествует о жизни и судьбе немецких евреев. Это историческиие очерки, по большей части – очерки-биографии. Герои очерков – евреи и немцы, люди всемирно известные и такие, с которыми многие читатели впервые встретятся именно в этой книге. Люди, о которых пишет Грета Ионкис, жили в разное аремя, занимались разным делом, их взгляды, условия жизни, их духовный мир и отношения с окружающим миром различны, но каждый по-своему полно выражал время, в котором жил, – его внутреннюю сущность и внешие проявления. «История, отражённая в одном человекек, в его быте, жизни, жесте, изоморфна истории человечества, – писал Ю.М.Лотман. – Они отражаются друг в друге и познаются друг через друга». Эта мысль усвоена Гретой Ионкис и реализована в её книге.

Но биографии героев книги воссоздаются и рассматриваются в ней не вообще, а в системе еврейско-немецких или немецко-еврейских отношений, и это придаёт жизнеописаниям особость, побуждает по-ному осмыслить их, привносит в них новые краски, приводит к новым, подчас неожиданным оценкам. То, что в других жизнеописаниях тех же людей оставалась на периферии, опускалось, умалчивалось, здесь выдвинулось на первый план, обрело объём и силу. Мы слышим от Гёте и Ницше, от Гейне и Кафки то, чего не слышали прежде, что отодвигали в сторону, не полагали первостепенным. Более того: многое, что мы слышим со страниц этой книги, меняет наши привычные представления о некоторых чертах личности даже, казалось, хорошо знакомых её героев, их взглядах.

Книга выводит нас на бесконечные перепутья, где в разных и многообразных историческиих обстоятельствах сходятся дороги, обнаруживаются скрещения судеб двух главных героев – двух народов, персонифицированных во многих наделённых каждый своими собственными чертами внешней и духовной биографии лицах, которыми она густо населена. Мы постигаем сложную диалектику возникающих на этих перепутьях общений, которая открывается в обоюдном или односторонне  притяжении и отталкивании, в завязываемых и прерванных диалогах, щедрости дарения и «перечни взаимных боле, бед и обид», но вместе в духовных явлениях поистине геологического масштаба, вроде сопряжения забот о сохранении языка Библии и становления немецкого языка или воздействия «еврейской мудрости» на искания немецкой классической философии.

В одном из очерков автор жалует нас определением, при этом, кажется (посмею предположить), не ощущая в полной мере глубину и мощь сложившейся формулы: «“Гёте был Спинозой поэзии“, – пишет Гейне». В очерке фраза и в самом деле по-своему «проходная», необходимый мост между предыдущей и той, что идёт следом, но, извлечённая из контекста, она сама в совём диалектическом могуществе составляет тему книги, может быть, книг: Спиноза – Гёте – Гейне. Прибавим взятое из другого очерка: «По словам Альберта Эйнштейна, Спиноза был творцом „космической религиозности“». Ещё и Эйнштейн!

Грета Ионкис не идёт битыми дорожками, исследует область не слишком изведанную, закрашивает некоторые белые пятна на исторических и биографических картах. Предпринятые изучения, сами по себе интересные, становятся подлинно увлекательными и особенно впечатляющими от обилия и разносторонности привлечённого и обдуманного материала. Книга полнится сведениями, характерными и выразительными подробностями, сопряжением «далековатых понятий». Этому способствует образованность автора и, соответственно, богатство ассоциаций, свобода, с которой авторская мысль перемещается во времени и пространстве. Подмечаемые «странные сближения» – внутри отдельных очерков и в максштабе всей книги – делают текст объёмнее и ощутимее, нередко увеличивают его эмоциональную напряжённость. Наверно, есть какая-то поражающая мистическая связь в том, что озеро Ваннзее, где в начале ХIХ столетия возвышенный поэт-романтик Генрих фон Клейст, едва переступив возраст Христа, покончил с собой, в середине века ХХ-го стало местом «окончательного решения» еврейского вопроса. И когда в книге, где то и дело со страниц веет дымом Холокоста, при упоминании старинного городка Хамельна тут же как бы походя возникает тень давней сказки о Крысолове, некогда навсегда уведшего из города всех детей, от этого, хоть очерк вовсе о другом, вдруг ощущаешь цепенящую жуть…

Книга названа «Евреи немцы в контексте истории и культуры». Речь, по сути, о контексте Времени и Пространства.

По признанию Греты Ионкис, её волнует, мучает и привлекает как исследователя «времён связующая мысль». Для более зримого постижения протяжённости Времени иногда принято вводить шутливое понятие «рукопожатий». Сколько возможных «рукопожатий» связывает нас с веком Гейне, Гёте или Спинозы? Почти непременно оказывается, к удивлению, что не так много, как поначалу чудилось. Что до людей моего поколения, Гейне был старшим современником наших дедов (от Гёте их, дедов, отделяет теоретически одно «рукопожатие»). Эйнштейн и вовсе наш современник: я пожимал руку людям, которые обменявались рукопожатием с Эйнштейном.

Сюжет первых очерков – конец ХV-начало ХVI-го столетий, но, читая, мы держим в памяти и прдысторию, частью обозначенную в тексте, частью самим читателем воскрешаемую и предполагаемую. Предыстория уводит нас в начало нашей эры, когда судьба рассеянного народа привела его на территорию Европы. Но предыстория в системе книги оборачивается и (условно) «постисторией» – постоянно предполагаемой и вынашиваемой идеей о возвращении к истокам и её осуществлениием. Сюжеты последних очерков разворачиваются в наши дни.

Очерки расставлены по хронологическому принципу, но хронология не господствует в книге. Поиски «времён связующей мысли» побуждают сопоставлять события, отделённые один от другого десятилетиями, даже веками, приглашать к «рукопожатию» людей разных эплх, выстраивать цепочкии ассоциаций, подчас неожиданных, От очерка к очерку мы видим эту повторяемость ялений, фактов, стремлений, идей, предрассудков, – история здесь и в самом деле развивается по спирали; взгляд автора умеет следить за происходящим на протяжении времени, двигаясь не только по кривой, но и прокладывая прямые от витка к витку, – время в книге динамично и насыщенно.

Пространство, в котором происходит действие, – многие города Германии: Кёльн, Берлин, Майнц, Франкфурт, замок Вартбург, но место действия каждого очерка не ограничивается классическим «единством места», как время действия не умещалось в рамки «единства времени». Оно, место действия, не умещается даже в границах одной страны, широко захватывает территорию Европы, оно опять-таки подвижно, чему причина – блуждающая судьба евреев, в данном сучае евреев немецких, несущих с собой по белу свету своё несмываемое еврейство и вместе с тем свою привязанность к Германии, свою принадлежность к ней по рождению и становлению, своюдуховную и душевную приверженность, как к отечеству, родине.

Крупнейший современный историк Фриц Штерн, известный глубокими исследованиями, посвящённымии евройско-немецким связям, в эссе «Потерянная родина» пиишет: родина означает чувство защищённости, воспитывает «Бессознательное самосознание», говоря сегодняшним языком, способствует идентификации.

Но особенность еврейской идентификации, еврейской приверженности к отечеству по рождению, еврейского чувств родины в том, что они формируются во много не «благодаря», а «вопреки»: вопреки не-защищённости, вопроеки редко венчающемуся успехом стремлению чувствовать себя равноправными носителями общего «самосознания», вопреки неприятию их как чужих, «не наших», подозрительности, вражде, насилию.

Да и Фриц Штерн пишет своё эссе о судьбе народов-изгнанников (оттого и родина потерянная), конечно же, и о евреях в частности – о себе самом. Текст начинается словами: «Не забуду слёз моего отца, когда мы в конце сентября 1938 года покидали его родной город Бреслау» (будущему историку в ту пору только что исполнилось 12 лет).

У Пушкина находим незавершённый отрывок, исполненный глубины мысли и душевного откровения:

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…

Евреев на протяжении многовековой истории рассеяния не раз отрывали от родного пепелища, от отеческих гробов, но и то, и другое вместе с образом земли, откуда были изгнаны, евреи неизменно брали с собой, хранили в памяти, предании, мечте, в глубоко проведённых чертах лиичности как значимую часть духовной и душевной «пищи», своего «самостояния» (тоже пушкинское слово). Здесь уместно вспомнить серьёзную истину: «Высшая степень любви – любить, не владея». Неслучайно в книге приведены слова Ремарка, который, иронизируя, объяснял нацистским идеологам, что, поскольку он не еврей, он не может быть таким, как евреи, патриотом. И слова Гюнтера Грасса: «Когда всё полетит в тартарары, евреи будут последними истинными немцами»…

Когда-то В.В.Розанов, сопоставляя русских с другими народами, населявшими Россию. Отдал русским «право первородства». Им, «перворождённым», должно «принадлежать всё»; прочие – «послерождённые» – «лишь соучаствуют» в жизни коренного народа, «лишь допущенные» – не более.

В книге Греты Ионкис показано, как мучительно трудно для обеих сторон складываются на немецкой земле отношения евреев и немцев, выявляются закономерности возникновения этих трудностей, их историческая необходимость. Путь народов к общности существования тернист – не гадание на ромашке «любит – не любит».

Борьба евреев в странах рассеяния развивалась по общей, логически обоснованной схеме: борьба за право поселиться, за право укорениться, за элементарные человеческие права, наконец – за равные права с другими. Но закон, юридически утверждающий равные права, не властен над душами людей, над их глубинными представлениями, предубеждениями, страхами. В ходе эмансипации русских евреев сложилась формула, действующая не только в России: «Дадим еврею все права, но не будем забывать, что он – жид». Эта чеканная формула – не формула лицемерия: это формула непреодолённого (доколе?) врождённого и вместе приобретённого представления о положении вещей. И так же не лицемерна формула, рождённая в среде эмансипирующегося немецкого еврейства: «На улице – в цилиндре, дома можно в ермолке»; речь о стремлении в плавильном котле адаптации не утратить себя как народ, преодолеть главное искушение, главное испытание рассеяния, в чём, может быть, и состояла мистическая цель его. Читая книгу, мы постигаем, как бились её герои в поисках изживаниия этой внешней ии стократ более мучительной внутренней психологической двойственности, постигаем «устремлённость немецкого еврейства из гетто в большой миро и вместе с тем желание не отрываться от корней», как определяет трудный путь своих героев (своего героя) Грета Ионкис. Мы видим, как в смятенных поисках желанной и необходимой цельности на двух полюсах мировоприятия кристаллизуются и готовность к безоглядной ассимиляции, тоже своего рода «окончательное решение еврейского вопроса» («Еврейство внутри нас должно быть уничтожено даже ценой нашей жизни», – говорит одна из героинь книги: то есть не религия, не язык, не уклад, не культура, а еврейство как субстанция), и замена неприветливой реальной родины на выношенную мечтой «историческую». Концы с концами сводит Гейне, один из главных героев книги (ему не только посвящён значимый отдельный очерк, его исполненные глубокой мысли суждения по праву ии необходимости тут и там возникают в тексте): «Евреи лишь тогда будут по-настоящему эмансипированы, когда христиане также полность добьются эмансипации. Их дело тождественно делу немецкого народа».

Не законодательные акты, не имущественное положение, не место, занимаемое в промышленности, науке и культуре, а лишь внутреннее освобождение коренного «перворождённого» – народа обеспечивает евреям возможность свободно чувствовать себя равноправными гражданами страны пребывания и при этом евреями. В успехе полной эмансиипации важная роль падает на долю памяти, образная эмоциональность которой часто одолевает выработанные убеждения и объективность оценок.

В давние годы войны мне довелось познакомиться с почтенного возраста евреем, бывшим владельцем солидной берлинской фирмы, торгующей бельём. Бурная и горестная одиссея, в которой он потерял всё – семью, отечество, имущество, – привела его в далёкий Узбекистан, где продавцу белья суждено было сделаться погонщиком осла и доживать век на ворохе соломы без простыни и подушки. «Забыть есть взаимное дело, – сказал мне однажды в беседе нежданный незнакомец. – Мы в Германии когда-то забыли, что мы евреи. По воскресеньям я надевал чёрный фрак, цилиндр на голову, садился в коляску и ехал в кирху. Немцы улыбались мне и говорили: «Гутен таг». И я улыбался немцам, приподнимал цилиндр и говорил: «Гутен таг». Но пришёл Гитлер, и оказалось: немцы не забывали, что я – еврей. Они уже не говорили мне: «Гутен таг». Нельзя забывать, что ты еврей, раньше, чем это забудут другие». Мой знакомец приподнимал цилиндр, а встречные немцы глубинной памятью видели на его голове ермолку.

Очерк о романе Фейхтвангера «Еврей Зюсс» рассказывает, как писатель, движимый объективными намерениями, создавал произведение, вовсе не желая, по собственному его признанию, «как-нибудь выгородить этого Иосифа Зюсса или разрушить антисемитскую легенду». Он полагал, что из-под пера «ни иудея и ни эллина» явится роман, в котором ничего не найдут для себя ни сионисты, ни национал-социалисты. Но там, где романист не хотел «выгораживать» и «разрушать легенду», нацистские идеологи высмотрели требуемую «ермолку»: по роману писателя-изгнанника, чьи книги сжигались в отечестве на кострах, был создан один из самых коварных антисемитских фильмов Третьего рейха, призванный пробуждать в памяти зрителей самыетёмные  её страницы.

«Эйнштейн был горд, что он еврей, точно так же, как Хабер был горд, что он немец», – пишет уже упомянутый Фриц Штерн в парной биографии двух выдающихся учёных, так и названной: «Друзья в противоречии. Хабер и Эйнштейн». Национал-социализм по-своему выровнил противоречия, отличавшие друзей: ему была так же чужда «еврейская» теория относиительности, как не понадобилась неутомиимая энергия еврея Хабера, ставившего свои научные открытия на службу «фатерланду». Изгнание стало судьбой обоих нобелевских лауреатов.

Долгий и трудный, с постоянно возводимыми препятствииями путь вхождения евреев в немецкое общество на разных его уровнях и в разные периоды истории даёт основаниия Грете Ионкис с горечью назвать этот путь «улицей с односторонним движением». Такое название таиит в себе несколько толкований. Тут и упорная необходимость, которая требуется от евреев для равноправного укоренения на земле другого народа, и общность задач и целей, когда это, хотя бы в известной степени, удаётся, и то «одностороннее движение», о котором в книге страшно сказано: «Медленно движется колесо иистории по германской земле, приближаясь к 1933 году».

Сейчас часто говорят об особой исторической связи, соединившей еврейский и немецкий народы. Но и в древности, и в течение многовековой истории рассеяния у евреев образовались свои особые отношения с каждым народом, с которым им приходилось общаться, тем более с народами, среди которых им приходилось жить. При этом, конечно, исторически вырабатывались и общие закономерности в отношениях с коренными народами стран, где народ-пришелец искал пристанища. В таком смысле немецко-еврейская историческая связь вряд ли смотрится более особой, чем, допустим, еврейско-русская, еврейско-польская, еврейско-испанская. Подлинную особость, неповторимость в отношения немецкого и еврейского народа внёс Холокост. Память о Холокосте по-новому соединила два народа как в сознании каждого из них, так и в сознании остальных народов мира.

Эта память по-новому высвечиваеит прошлое, и не только эпоху Холокоста, но и неизмеримо более далёкое прошлое (в книге ассоциациями полнятся уже начальные очерки – события пятивековой давности), накладывает резкие пятна света и тени на настоящее, забрасывает тревожнвй луч в будущее.

Читая книгу Греты Ионкис, мы постоянно, о чём бы и о ком бы ни шла речь, ощущаем это присутствие, этот «Бродячий призрак» Холокоста, события истории еврейского народа вне зависиимости от хронологии сопрягаются, перекликаются с тем, что произошло в 1933-1945 годах. Объективная реальность соединяется здесь с авторской установкой, направлением замысла книги: «Среди множества вопросов, приводящих в отчаяние, особенно мучителен один: что общего между немцами эпохи Гёте и народом Адольфа Гитлера? Неужели имеется связь между преступной сущностью нацизма и прежним духовным богатством Германии?» (Отметим эти «отчаяние», «мучителен»: эмоциональный настрой автора, конечно же, влияет на ход исследования). Один из очерков называется: «От Лорелеи к Освенциму».

Память о Холокосте возбуждается не только авторскими раздумьями о трагедии европейских евреев, но и самим материалом, на каждом шагу обжигающими сопоставлениями. Тема будущего в предлагаемых иисторических очерках ии оказывается, по существу, темой памяти.

В своё время известный учёный предположил (видимо, всё же символически), что после Холдокоста люди не смогут писать стихи. Полвека спустя оказалось: нужно ещё доказывать, что воообще был Холокост. Дело не только в преступных попытках определённых кругов заставить мир усомниться в непреложном или попросту забыть о нёём. Дело в объективных трудностях укоренения исторического знания, об упрямой, вошедшей в пословицу неспособности людей извлекать из истории, из нашего прошлого уроки на будущее.

Что касается отношения немецкого общества к Холокосту, время военного и  послевоенного поколений, познавших и переживших ужас содеянного в годы нацизма («Что же мы наделали!?), осталось позади. Нынешнее активно действующее поколение, тем более молодёжь – исторически совершенно справедливо – не хочет и не обязана принимать на себя вину за страшные преступления 60-70-летней давности. Место коллективной ответственности должно уступить место коллективной памяти. Об этом убедительно говорится в очерке о современном писателе, нобелевском лауреате Гбнтере Грассе. Боюсь только, что понятие «коллективная память» в ещё большей степени неопределённо (ибо менее эмоционально, несёт на себе меньшую нравственную нагрузку, менее «образно»), чем понятие «коллективная ответственность». Ответственность кое-как, с натяжками (знали – соучаствовали – догадывались – закрывали глаза – не хотели знать) ещё можно сделать коллективной. Сделать «коллективной» память – нельзя. Легче убедить человека, что он в чём-то виноват, нежели заставить помнить о том, чего он не знает и о чём знать (тем более, что запоминать) не хочет.

В очерке «Гюнтер Демниг: споткнись и вспомни!» рассказывается об инициативе кёльнского скульптора, устанавливающего наа тротуаре перед домами, где до Холокоста жили евреи, латунные таблички с надписью: имя, годы жизни, дата и место безвозвратной депортации. Табличка именуется Stolperstein (в неловком русском переводе: камень, стобы споткнуться). Но споткнуться надо ещё захотеть. Тысячи пешеходов проходят ежедневно по улицам городов, отмеченнных инициативой скульптора, не замечая маленьких латунных четырёхугольников перед полъездами зданий, тысячи автомобилистов проезжают мимо, не ведая об их существовании. Коллективная память составляется из множества индивидуальных памятей. Иначе она не более как расхожий термин политиков и средств массовой информации. Навязываемая «чвыше» и «сбоку», она подчас вызывает обратную реакцию, чего мы не раз оказывались свидетелями.

Становится жутко, когда набредаешь в книге (кажется, и не раз) на сложившийся в последнее десятилетие жестокий афоризм: «Немцы не простят евреям Освенцима». Память о перенесённых страданиях люди, как правило, хранят дольше, чем память о совершённых преступлениях. Память о страданиях возвышает человека, память о преступлениях  унижает. Перенесённые страдания застывают в памяти рубцами, со вершённые преступления сглаживаются. Нацистский гауляйтер Кёльна-Аахена вторую половину своей жизни, едва не четыре десятилетия, доживал крупным фабрикантом игрушек: изготовлял пасхальных зайцев и плюшевых мишек.

Тема Холокоста не забыта немецким телевидением (пишу именно о телевидении как о самом мощном средстве формирования общественного мнения). В документальных передачах разного уровня часто появляются лагеря уничтожения, печии крематорие, заполненные теламии рвы. Дерзну сказать: может быть, слишком часто. Главное же, слишком часто тема Холокоста рассматривается в отрыве от общей темы преступной сущности национал-социализма. Сосредоточение еврейской памяти на исторически ни с чем не сопоставимой жертве, принесённой еврейским народом, вполне естественно. Но для немецкой памяти не менее значим Холокост, которому в мрачные годы национал-социализма подвергался народ немецкий. Испепеление духовных и нравственных ценностей, воспитание жестокости, страха, доносительстваа, единомыслия, националистической фанаберии, растление душ, уничтожение культуры, духовная убогость, назначенная идеалом, в народе, одарившем мир созвездиями поэтов, философов, музыкантов, – разве не тот же холокост (жертва огню, как переводится слово)?..

Известна истина: нельзя освободить человека снаружи более, чем он свободен изнутри. Это глубоко понимал Гёте, завещавший своему народу приоритет общечеловеческих ценностей. Гёте посвящены в книге два очерка. Один *»Гёте и народ Моисея») открывает читаттелю многогранные – биографические, духовные, творческие – связи великого писателя и мыслителя с еврейством. (Здесь между прочим находим знаменательные слова: «Национальная ненависть всего сильнее, всего яростнее на низших ступенях культуры».) Другой очерк вроде бы не связан напрямую с остальными материалами: еврейская тема как таковая в нём, как и в очерке о художнике Генрихе Фогелере, отсутствует. В очерке даётся своеобразный обзор духовной деятельности и творчества Олимпийца – имя, присвоенное Гёте современниками и сохранённое потомками. Но глубинно очерк всем своим содержанием и смыслом ложится в книгу органической и необходимой её частью. Гёте показан как «человек в его развитии» (берём хорошо знакомое русскому читателю определение – слова Гоголя о Пушкине); неслучайно эпиграфом взяты его слова: «Я живу в тысячелетиях». Особое внимание уделено мыслям Гёте о самовоспитании человека, необыкновенно важном в мире, в обществе, устроенном на насилии, в частности, нсли говорить о нашем сегодня, на массированном силовом формировании, навязывании взглядов и вкусов. «Я всегда считал, что каждому следует начать с себя и прежде всего устроить своё счастье, а это уэ несомненно приведёт к счастью общему», – в этих словах Олимпийца ключ к искреннему, выношенному, а не декларированному пониманию коллективной отвестввенности, к искренней, жгучей коллективной памяти. По мысли Гёте сообщество людей может стать подлинно нацией, лишь когда каждый станет подлинно человеком. Терпиимость и сниисхлждение Гёте именует «божественным» чувством, священным и дорогим для каждой нации. Именно это чувство приведёт к двустороннему – навстречу друг другу – движению на дорогах межнациональных отношений, обогатит межнациональные связи новым содержанием, обозначит торжество общечеловеческого. Вот только дождёмся ли когда?..

Владимир Порудоминский

От редакции.

Книга Греты Ионкис вышла в 2015 году 3-м дополненным изданием. Желающие приобрести её за 35 долларов (с пересылкой) могут обратиться к автору по e-mail:

Greta.Ionkis@gmail.com