Безумие белой ночи

Из петербургских впечатлений

…Кажется, я понял, чем так пугал Петербург классиков русской литературы (да разве их одних?).

Для этого мне хватило экскурсии по ночному городу в самый разгар белых ночей – за день до безумного фестиваля “Алые паруса”, когда тысячи и тысячи озверевших от ощущения навалившейся свободы выпускников выплескиваются на улицы.

Правда, повторюсь, сие действо юности и плоти происходило на следующий день; в предшествующий же возле станции метро “Площадь Восстания” в 23.00 автобус с пятьюдесятью пассажирами должен был отправиться по определенному экскурсией маршруту.

На Невском фланировал народ, было светло, как днем, но в то же время что-то неестественное таилось в воздухе, а белый свет, столь привычный днем, казался странным и даже болезненным.

Как там, у моего любимого Заболоцкого, в его “Белой ночи”?

“Гляди: не бал, не маскарад,

Здесь ночи ходят невпопад,

Здесь от вина неузнаваем,

Летает хохот попугаем.

Здесь возле каменных излучин

Бегут любовники толпой,

Один горяч, другой измучен,

А третий книзу головой…”

Вот это – “книзу головой” – меня почему-то жутко будоражило всегда; ощущение абсурда, перевернутости сознания, опрокинутости окружающего мира.

И когда автобус тронулся, кряхтя и поскрипывая, на миг показалось, что я и сам тронулся умом, обозревая борзое броуновское движение Невского проспекта.

Ощущения добавил и монотонный голос экскурсовода – так, наверно, психиатр разговаривает с пациентом, вводя его в состояние унылого покоя.

Ворочая боками, автобус медленно вплыл на Невский, ориентируясь на золоченую иглу Адмиралтейства. Пространство воздуха теснило грудь, троллейбусные провода, подобно венам, ветвились повсюду, длились, не переставая, будто кто-то невидимый гнал по ним возбуждающую кровь упадка.

Экскурсовод по-прежнему бубнил, как пономарь, понемногу отрабатывая свой хлеб насущный; казалось, что он поставил своей задачей говорить, не переставая, создавая словесный фон, убаюкивая, неся прекрасную чушь, повествуя чудесную ересь.

Кое-как протолкавшись вдоль Невского, автобус свернул на Морскую и направился на Исаакиевскую площадь, прокатился мимо Исаакия и замер возле памятника Николаю Первому.

Смотрит угрюмый Николай на Исакий, за его спиной – Мариинский дворец со своей нелегкой Думой, и все это расположено на Синем мосту – самом большом мосту Санкт-Петербурга; синие дали открываются взору, синие птицы летят над Мойкой, синие гусары гуськом перебираются в направлении к Сенатской площади.

Туда же перебирается наш автобус, останавливается на мгновенье рядом с феноменальным памятником Фальконе и держит курс на стрелку Васильевского острова – “один из самых завораживающих архитектурных ансамблей города; пример гармонии архитектуры города с пейзажем берегов Невы”, как говорит всезнающая Википедия.

Рядом с носатыми Ростральными колоннами мы спешиваемся.

– Смотрите, смотрите! – взволнованно кричит кто-то.

Из огромной чаши, установленной на одной из колонн, вырывается пламя, оно кажется гигантским языком – этот семиметровый огненный факел, прыгающий в небо от восторга в честь праздника “Алые паруса”.

И тут же, на горизонте, словно по мановению волшебной палочки, появляется бриг с алыми парусами. Медленно, как мечта, он движется по осоловелой Неве, репетируя свое последующее прошествие на фестивале; тысячи напомаженных Ассолей прильнули к граниту в ожидании увидеть своего принца; но… принца как не было, так и нет; да и парусник сам по себе не имеет никакого отношения к Питеру – это шведский бриг “Три короны”, который и в прошлом году играл ту же роль.

(Аpropos: в фестивале “Алые паруса” приняло участие свыше миллиона человек; как сообщила потом одна из питерских газет, участники фестиваля оставили после себя свыше 700 тонн мусора!; но: романтика прежде всего!)

…Часа в 2 ночи нас выгрузили на набережной и погрузили на прогулочный теплоход.

Это была вторая часть “мерлезонского балета”; вторая часть истерии, стершейся позже в черный порошок воспоминаний.

В отличие от автобуса, наш доморощенный Виргилий вдруг смолк и молчал всю дорогу; всю дорогу какой-то умник, включив приемник, запустил на полную мощь голимую попсу, которая била по ушам, лезла в мозги, отравляя все впечатление.

Кареглазая,

Светловолосая

И как мама,

Немного курносая!

– орала певица, и это было лучшее из услышанного.

В этот самый момент наше утлое суденышко, скорее напоминающее плавающее корыто, миновало Английскую набережную. Огромный плакат бросился в глаза – “Россия. Страна возможностей”.

И ты поймешь, что невозможное возможно!

– визжал очередной певец.

А мне снова и снова приходили на ум строчки гениального Заболоцкого:

“Вертя винтом, бежал моторчик

С музыкой томной по бортам.

К нему навстречу, рожи скорчив,

Несутся лодки тут и там.

Он их толкнет – они бежать.

Бегут, бегут, потом опять

Идут, задорные, навстречу.

Он им кричит: “Я искалечу!”

Они уверены, что нет…”

Поверьте: так оно и было.  По черной глади Невы, параллельно друг другу, иногда соприкасаясь бортами, шло десять-двенадцать прогулочных теплоходов, заполненных праздной публикой.

Черная вода.

Английская набережная, где здания выстроились, как суровые британские джентльмены, застегнутые на все пуговицы; “аглицкое” сукно всех этих чопорных зданий неподвластно времени: вряд ли какому-нибудь безумцу удастся когда-либо выбить из него (сукна) чванливую пыль имперских амбиций.

“Нева металась, как больной…”

И вдоль Невы метались, словно больные, одержимые лихорадкой теплоходы, гремела музыка, щелкали объективы фотокамер, мосты, которые разводили, казались псами, поднявшими вверх свои слюнявые пасти и вот-вот начинающими выть на луну.

“И ночь, как надзирательница,

Глядит в глазок луны…”

– а это уже другой поэт, прозябающий в тусклой действительности одного из кавказских ханств; но: какой блистательный образ. Луна, выкатившаяся на небосклон, казалась именно таким глазком; а если учесть, что слева по борту виднелись знаменитые “Кресты”, то образ просто лег, как шар в лузу.

Два с половиной часа продолжалась морская прогулка.

Сходя по трапу на берег, я вдруг поймал себя на странной мысли: самое гнусное в этой жизни – это убийство времени; вот ты занимаешься не тем, что тебя греет, ты встречаешься не с тем, с кем бы хотел встречаться, ты объясняешься там, где не нужны объяснения, ты хочешь впечатлений, а получаешь безумие, и все это убивает тебя… по капле, по мгновению…

Сократ говорил: “В мире есть много вещей, которые мне абсолютно не нужны…”

Так вот. Я физически понимаю, что это такое на самом деле.

Я каждой порой своей, каждой клеточкой осознаю эту истину: человек очень часто отвлекается на постороннее, часто принимает во внимание вещи, которые не должен был бы принимать. И эти “мелочи” рождают зависть, злобу, ревность, тщету, да и многое другое, что мешает людям жить…

…Надо же какие мысли приходят в голову, пока ты перебираешься по трапу на берег и ждешь, пока тебя снова не загонят в ночной автобус, где уже снова ждет экскурсовод, засыпающий на ходу, но бормочущий по-прежнему какие-то несвязные слова…

А может, и сам я был уже в каком-то полусне? Помню только, что нас почему-то привезли на Загородный проспект, в кафе под названием “Ваниль”, где молодежь курила кальян, и дым отечества курился под потолком, опьяняя и без того отяжелевшее сознание.

Бред какой-то.

Нет, это путешествие по ночному городу все равно завершается Заболоцким:

“И всюду сумасшедший бред.

Листами сонными колышим,

Он льется в окна, липнет к крышам,

Вздымает дыбом волоса…

И ночь, подобно самозванке,

Открыв молочные глаза,

Качается в спиртовой банке

И просится на небеса”.

Теперь мне кажется, что это произошло со мной в кальянном бреду, когда сознание осознало себя в перевернутом мире, когда образы множились, вне зависимости от меня самого, и сам я множился, не зная, какой из них – я.

Марк КОТЛЯРСКИЙ
Еженедельник “Секрет” (velelens.livejournal.com)

.
.
.