БЕCЫ – 2. Кладбищенская скоропись

1.

Всех своих предшественников Алексей знал наперечет по причине скорее ее болтливости, чем искренности. По-настоящему ревновал только к одному, потому что знаком лично, хотя не знал точно о характере их отношений и ждал, когда она проговорится. Зато еще к одному не ревновал вовсе.

Photo copyright: pixabay.com

– Напрасно. Мне с ним как ни с кем, – имея в виду секс.

– Почему же ты ушла?

– Не я, а он. Отвял от меня.

Чего он и представить не мог, будучи в нее по уши.

– Он тебя не любил?

– Почему не любил? Любил меня, а отвалил к своей.

– К своей? Он был женат?

– Ну, ты даешь! К своей значит к своей.

– А, – протянул он, удивляясь и не веря такому объяснению. – А если он запал на нее?

– Еще чего! Страшна, как смертный грех.

– Это с твоей точки зрения. Влюбленный идеализирует смутный объект желания.

– Как я, например, – промолчал он.

– Я знаю то, что я знаю, – сказала она. – А что если ты не ревнуешь к нему по той же причине, что он меня кинул?

– Как это?

– На почве расизма.

– Ни в одном глазу. Все равно что ревновать тебя к твоему псу, даже если ты зоофилка. Я не могу ревновать к другой породе.

– Вот я и говорю.

Непонятки. До него туго доходило – все силы ушли на секс? Не мог кончить и, отдохнув, принимался заново. Такие долгие сессии с краткими паузами ей были по нутру, судя по ее ору – стены трясутся, а он приходил в отчаяние, ну никак не достичь нирваны и когда в конце концов…

Отдышавшись, пересказал ей два сюжета из «Тысячи и одной ночи» – с медведем и с обезьяном. Никто из человеков уестествить этих девиц потом не мог.

– Одну вылечила знахарка, пустив в ее фадж волшебное снадобье, и та вышла замуж. Другую пришлось убить.

– Которую? – живо заинтересовалась она.

– Не помню. Зато помню, что у той, что с обезьяном, до этого был негр. Ничего общего, – сказал он на всякий случай.

– Нет, почему же…

– У тебя были оба?

Не то, чтобы с первого взгляда – сначала Алексей обратил внимание на зеленое платье, а потом уже представил, что под ним. В классе было побольше, чем на предыдущих семинарах – про Бродского и про русскую прозу Нью-Йорка от Сергея Довлатова до Владимира Соловьева. А уж как он весь выложился на последнем семинаре! И на могилу Довлатова сводил, паче Еврейское кладбище рядом с Куинс-колледжем, и Соловьева пригласил – тот читал фрагменты из «Кота Шрёдингера» и оспаривал потом, что не байопик и прототип не один в один. Все равно, что спорить с самим собой: автор со своей книгой.

Что толку? В основном записывались эмигрантские детки из тех, что отменно равнодушны к литературе и просто шли по пути наименьшего сопротивления – набрать баллы. Вот он и травил анекдоты, не брезгуя сплетнями про своих раскрученных современников. Даже у могилы Довлатова – что та оказалась с секретом: там лежал он не один, хотя на памятнике стояло только его имя. Вдова не осмелилась ослушаться предсмертной воли свекрови, и ночью тайком, за большую мзду, могилу вскрыли и к Сереже подселили его мать, хотя еще вопрос, был ли рад такому соседству покойник. Здесь к месту, хотя не к месту психоанализ: мать тиранила сына, а сын время от времени ударялся в бунт, то бишь в запой, который однажды и кончился его смертью, больше похожей на убийство, пусть и непредумышленное: два придурка санитара уложили его на спину в скорой и приковали к носилкам – Довлатов умер, захлебнувшись в своей блевотине.

Это неправда, будто Алексей пиарился за счет покойников, что ему тоже ставили в вину, когда начался гон, тем более знаком был с ними шапочно, да и с Соловьевым не на короткой ноге – топографическое знакомство, соседи по Флашингу. Вот он и решил на этот раз заманить студентов Бесами, трактуя актуально, на злобу дня – американскую. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется – знай заранее, чем эта затея отзовется, выбрал Подростка, его любимый у Достоевского роман и без никаких аналогий.

Помимо зеленого платья, были и другие причины, почему он стал мысленно ее раздевать: локоны. Волосы вились у нее самым естественным образом, но локоны, которые обрамляли лицо на старинный манер, делали похожей на девочку, которую он заприметил на довлатовском погосте, откуда хорошо слышен бой часов с башни на кампусе, да и сама башня – заметный отовсюду ориентир, а то и заблудиться запросто: самый большой некрополь в Нью-Йорке. Невысокий такой барельеф в медальоне в грубо обработанном камне, но не отвести взгляд – нет, не ему, а покойница не отпускала его взглядом, хотя глазницы, на античный манер, были пустыми. Наваждение, да и только. Рядом краснокожая секвойя – родаки расстарались, чтобы хоть как-то утишить свою скорбь и чувство вины. Девочка родилась в 1904-ом, умерла в 1918-ом, наверное, испанка скосила. С трудом разобрал готическую надпись: Anna Underweiser. Под стелой вбитая в камень медная доска со стихом, но вросшая наискось в землю, а потому последние строчки он пытался угадать по рифме, что ему было мудрено – английский не родной, хоть и знал американские стихи по фолиантовой антологии:

Loveliest of lovely things are they
On Earth that soonest pass away.
………………………little hour
………………………………….

Ее тезке, его сестре, было на год больше, когда она умерла от скарлатины, а ему – пять. Смуглянке-синеглазке Яне в зеленом платье – восемнадцать. Такой вот именной и цифровой расклад, роковым образом всё сошлось: две покойницы и живая. Две Ани и Аня навыворот. Перевертень? Палиндром? Зеленому платью шли рыжие волосы (или vice versa?) – как потом выяснилось, повсюду, он упросил ее не брить ни лобок, ни подмышки. Выше ростом, что никогда его не смущало, а их? А ее?

– Только давай без чувств, – предупредила она, относясь к их отношениям сугубо физиологически.

– Тебе никак меня не полюбить как того, с которым тебе как ни с кем?

– Откуда ты взял, что я его любила?

– Безлюбая?

– Нет, однажды было. В третьем классе. Такое не забывается. На всю жизнь. Если бы не пубертат и менархе! Похоть вышибает все чувства. Какая там любовь, когда на стенку лезешь от зуда.

В принципе отношения между профессором и студенткой не поощрялись, они встречались если не тайно, то тайком, соблюдая предосторожности, как и в сексе. На людях – ни-ни. Зато потом! Будучи в два раза ее старше, он добирал за счет опыта и всячески ублажал ее, заласкивая до одурения. В любимой ее вагиночке орудовал не один – пенис и пальцы. Ну да, групповуха. А как еще вытеснить обезьяна, с которым ей было как ни с кем?

После жены, которую любил до сих пор, пусть и на удаленке, у нее бизнес и партнер в вольном городе Хабаровске, ни разу после так не крутануло.

Все бы так и продолжалось я тебя люблю, я тебя тоже нет, кабы бы не вирус, бесы, охота на ведьм, под которую его подверстали из-за «Бесов», будто он автор, а не Федормихалыч. Споры в классе были в самом разгаре, когда колледж закрыли из-за Ковида, и дискуссия теплилась дистанционно по видеосвязи, пока не перешла в травлю, бойкот, расправу.

– Идет охота на волков.

– Мой одинокий волк. Ты сам этого хотел, Жорж Данден. Provocateur. Возмутитель спокойствия. Мистер Скандал. Сам нарывался, вот и нарвался. Ты бросил нам вызов.

– Я бросил вам кость…

– …чтобы мы подавились ею. А подавился ты. На себя и пеняй.

– Не по душе мне твои местоимения: мы, нам. Будто у нас с тобой ничего не было.

– А что было? – и уставилась на него, как кладбищенская покойница.

Оба были голышом, но в намордниках.

– Для меня это не просто секс. Давай поженимся.

– Совсем спятил?

Голой ей очень шла маска, но когда она сказала, что безопаснее со спины, он усомнился, что она следует сексуальным инструкциям масочного режима – а если просто не желает его видеть? Акт стал безличным, механическим, неистовым, она ему теперь напоминала заводную Олимпию у Оффенбаха, кладбищенская девочка и та живее.

– Чувствую себя насильником, – сказал он.

– Ты и есть насильник, – сказала она.

Шутка юмора?

– И всегда им был.

Всерьез?

– Не пора тебе присоединиться к #MeToo?

– Давно пора.

– Смотри, не опоздай.

Больше ни слова. Она быстро оделась и ушла.

Яна исчезла из его жизни так же внезапно, как появилась, и снова возникла в ином качестве, когда по факту примкнула к #MeToo. Не то, чтобы последняя капля, но когда его предали и подвергли остракизму, он никак не ожидал, что она окажется в числе гонителей. Кто угодно, но только не насильник. Он вообще не ждал удара с этой стороны. Менее всего от нее.

Под дых.

2.

Какой из него насильник! Ни с ней, ни вообще, отматывая пленку назад. Не говоря, что она на полголовы выше, моложе, спортивней, мускулистей, ловчее: дать ему отпор – без напряга. Скорее она – его, чем он – ее: гипотетически. Харрасмент? Ах да – давил своим профессорским авторитетом – в этом смысле насильник? Домогался? Как-то после лекции пригласил рыжую стройняшку на ланч. Она помялась, но согласилась. Прошли недели три, прежде чем они сделались. Да, он был настойчив, а она после своего ниггера простаивала.

В диатрибах на ФБ, где его не шельмовал и не навешивал ярлыки только ленивый, его смуглая леди фигурировала, как черная, что еще больше увеличило отток от него френдов. А кто остался – чтобы продолжать наскоки либо из любопытства к набирающему обороты скандалу. Впереди планеты всей – женщины, изображающие собой женский вопрос, точнее, чем в «Бесах», не скажешь. И, наконец, судорога охоты на одинокого волка: доносительное письмо в «Нью-Йорк Таймс» о скандале в Куинс-колледже: черная – белый, к тому же русский в контексте другой злобы дня – вмешательства России в американские дела. Об том, что с жидовской припиздью – ни слова, потому как не вписывалось в либеральный китч-клише. За сим последовали телефонные угрозы и анонимные письма. Ему посоветовали, не дожидаясь публичного изгнания, самому написать заявление, что он и сделал. Ссылаясь на его соседей – профессоров и студентов Куинс-колледжа, лендлорд попросил его подыскать новое место жительства – что ему оставалось?

Кто спорит, любовная инициатива исходила от него. Противилась – нет, но откликнулась не сразу:

– Мне надо привыкнуть.

– А то ты ни разу не представляла нас за этим делом?

– Кого только я не представляю! Любого встречного-поперечного. А ты нет?

Когда, наконец, сошлись, поначалу казалась скованной, потом вошла во вкус и перехватила инициативу, на ходу меняла позы, озверела, на какой-то миг он почувствовал себя не то что лишним, но как Орфей в руках неистовых менад, хотя она была одна, но казалось – множество.

– А теперь я тебя изнасилую! Не боись – понарошку, – и он не без удовольствия отдался во власть юной вакханки.

Зато она осталась недовольна:

– Сопротивляйся!

Когда он вырубился малой смертью, ему приснилась сестра: «Почему ты так долго живешь?» – спросила она.

Пересказал сон Яне:

– Вот подлюга!

– Но это же в моем сне!

– Все равно. Представь, я тебе сказала, почему ты так долго живешь.

– Почему я так долго живу? – спросил он себя.

И сам же ответил:

– Что же мне покончить с собой?

– Опоздал. Самоубийство – дело молодых. По статистике.

– Не обязательно тыкать меня в мой возраст. И потом исключение доказывает правило.

– Ну не анекдот ли! Самоубийство в коронарную эпоху, когда над каждым завис дамоклов меч.

– Не дожидаясь, когда он отсечет мне голову.

– Тоже мне Кириллов, – сказала читательница «Бесов».

– Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив, – ответил ей Кириллов.

И присовокупил от себя:

– Самоубийством кончают счастливчики. На вершине счастья, от избытка счастья, дабы сохранить его в посмертной памяти.

– А обо мне ты подумал?

Умилился и снова приступил к своим обязанностям. Ввиду гипотетической смерти, работал на славу и остался доволен, что его кремовая девочка осталась довольна.

Однако от нескольких белых гвоздик из шикарного букета с могилы свежего покойника наотрез отказалась:

– Кощунник! Позорник! Кладбищенский вор! Извращенец клятый! А кончишь тем, что разроешь любимую могилу.

Яна не одобряла его некрофильского увлечения. Ревновала?

От кладбищенских диких грибов отказалась по другой причине – признавала только банальные покупные шампиньоны.

Ошибкой было знакомить их с сыном, который прибыл на рутинную побывку с другого берега из Портленда, где афроамериканцы захватили центр города и объявили независимой республикой. Илья был записным либералом, и чтобы не входить в клин, они давно уже сговорились не касаться политики. Однако сейчас все было иначе. Во-первых, возбуждение Ильи от революционных событий в Портленде, во-вторых, присутствие Яны – они впервые говорили с ним по-английски. Вот он и выпалил, стоило Алексею сказать, что Илья защищает этот черный человейник, куда ему, белому, хода нет:

– Morally abhorrent! It’s the first time in your entire life you’ve been fooled by the rhetoric to choose Evil vs. Good. Dictatorship vs. Democracy!

Может, Алексею показалось, что Яна внимала Илье как-то очень уж серьезно, раскрыв рот. А потом еще заминка, когда они уже стояли в дверях. Яна не осталась у него, а ушла вместе с Ильей. Не хватало еще ревновать ее к сыну!

Чужое поколение, чужое столетие, чужая страна.

На чужом жнивье.

3.

Неправда, что дело в зеленом платье, рыжих волосах и смугловатой коже – если черная кровь, то самая малость, он не спрашивал, думал поначалу, что загар, почему тогда тот к своей ушел, сочтя Яну не своей? недостаточно своя? своя своих не познаша? познаша, но не узнаша? Хотя дошло уже до призывов не совокупляться с белыми, дабы хранить чистоту черной расы, вот ее трахаль и наслушался и послушался расистских слоганов шиворот-навыворот? А теперь она? В своем журнале «Эбони» они и вовсе выступали в качестве арийцев по отношению к белым по всем показателям, не только за счет размера детородных органов, что разумелось само собой, как аксиома. Всплывал какой-то эпизод из читанного еще в харьковской юности американского романа, когда негр заводит героя в подъезд и, спустив штаны, предъявляет ему неопровержимое доказательство своего расового превосходства во всей его красе.

Однако претензии на гипотетическое первенство выходили далеко за генитальные пределы, когда начались протесты в связи с гибелью бедняги Флойда: «Если бы нам, чёрным, четыреста лет не стояли на горле, мы, а не евреи, были народом лауреатов Нобелевских премий, первопроходцами во всех науках, законодателями мод и просто законодателями». А что, если теперь и в ней взыграла черная четвертушка или осьмушка? Но почему #MeToo? Могли и принудить – диктатура либерального большинства. Не он ее, а они – ее, а она – его. Под изнасилованием подразумевалось: старик – девочку, профессор – студентку, белый – черную. Читал и не верил своим глазам. И ушам, когда письменные диатрибы превратились в недвусмысленные угрозы, материализовавшись в проколотые шины и разбитое ветровое стекло в его старенькой «тойоте камри». Не будучи самоедом, воспринимал травлю, как плату за выпавшее ему под занавес счастье и тосковал по Яне нестерпимо, все ей прощая и ее жалея.

На курсе она была если не образованней, то смышленей остальных. Лекция тогда только успешна, когда из всей аудитории выбираешь одного слушателя и обращаешься единственно к нему. Сначала он остановился на интеллигентном еврейском мальчике, но тот оказался сдвинутым влево и насторожился с вступительной лекции, хотя Алексей обрисовал тогдашнюю ситуацию в России без никакого пока намека на Америку, но мальчик перебил его, когда Алексей зачитал фразу про Кармазинова, предварительно объяснив, что тот списан с Тургенева:

– «Великий писатель болезненно трепетал пред новейшею революционной молодежью и, воображая, по незнанию дела, что в руках ее ключи русской будущности, удивительно к ним подлизывался, главное потому, что они не обращали на него никакого внимания».

– Прав оказался Тургенев, а не Достоевский, – завелся мальчик с пол оборота и раззадорил однокашников. – И не только вымышленный в «Бесах», но настоящий Тургенев в «Отцах и детях». Будущее в России принадлежало именно революционной молодежи. Пусть не сразу, а через пару поколений. Когда написаны «Бесы»?

– Начаты в 1870-ом…

– Вот! – торжественно провозгласил мальчик, оказавшись на редкость подкованным. – В том же году родился Ленин!

И сорвал аплодисмент. Собственно, он и ввинтил остальных в дискуссию, которая на поверку оказалась деспотией общественного мнения, но это забегая вперед. Яна как раз поначалу держала нейтралитет и вслушивалась в споры, хотя уже цветом кожи должна была встать на сторону компактного большинства.

– А что Ленин писал? – воодушевленный поддержкой продолжал мальчик, демонстрируя скорее лидерские, чем ораторские амбиции. – Мы это проходили у профессора Мортона по политической истории. Декабристы разбудили Герцена, а Герцен разбудил революционеров-разночинцев, о которых так предвзято, тенденциозно, карикатурно, раздражительно и подло пишет ваш Достоевский в своем пасквиле.

– Ну уж мой, – усмехнулся он, решив не поправлять упрощенную цитату, задетый ссылкой не на Ленина, а на Мортона, к которому подревновывал свою смуглянку, хотя и не был уверен. Или он ревновал к нему, как педагог к педагогу? В параллель его классу парочка студентов, Яну включая, ходила к Генри Мортону. Разница между ними не только идеологическая, но и карьерная: у Генри теньюр, а он на договоре. Но старался не он, а Мортон и даже участвовал со студентами в лефтистских демонстрациях. Подлизывался, как Кармазинов, или искренне, по убеждениям? Ближе они сошлись, когда летели в Каламбус, Огайо, на славянскую конференцию – и тут же разбежались из-за царской семьи. Ну, ладно бы оправдывал убийство царя с царицей (отсыл к Французской революции), но и царских деток тоже (отсыл к Макиавелли). «А доктор Боткин?» – «Что доктор Боткин для мировой истории?» – «Слезинка ребенка…» – «Есть на кого ссылаться! Твой Достоевский махровый реакционер и антисемит». «Почему мой?» – он тогда не спросил, уверенный, что Генри имел в виду их общую русскость, а не взгляды. Теперь, однако, он в этом усомнился. Уж в чем он с Достоевским не мог сойтись, ну, никак, так это в жидоедстве.

С тех пор они раскланивались, не более, а потому Генри застал его врасплох, когда приперся к нему в класс и уселся рядышком с Яной. Не гнать же взашей, хотя очень хотелось. А если не по своей воле? Мог кто из студентов настучать. Атмосфера либерального маккартизма в Куинс-колледже была того же плюс-минус уровня, что в других учебных заведениях города желтого яблока. Инициатива исходила не от студентов, а от профессорской элиты, которые провоцировали дискуссии о всеобщем равенстве, о тотальной вине белых за работорговлю, об ответственности США перед миром за империализм и однополюсную политику. Именно такие, как Генри Мортон и промывали мозги студентам. Вот его и прислали в качестве ревизора. Мания преследования или начало преследования, чтобы его выкурить из колледжа? Алексей так и не успел это выяснить в отпущенный ему срок жизни.

– Уж коли вам так люб Ленин, то и я сошлюсь на вождя: детская болезнь левизны – вот как впрок обозначил Владимир Ильич нынешний виток американской истории. Архиточный диагноз. Неотвратные следствия Вируса во все стороны американской жизни – от политической и экономической до идеологической и психологической и даже психической, вплоть до клинической. Последний анекдот слышали:

– Доктор, как вы думаете, скоро этот вирус кончится?

– Не знаю. Я держусь подальше от политики.

Перекрывая смех, Алексей прокомментировал самого себя:

– Зашкаливает в анекдот, да? Однако, анекдот, в котором живешь – трагедия. Маркс с Гегелем были не правы, что история повторяется дважды – сначала как трагедия, потом как фарс. На самом деле, существует еще третья метаморфоза: когда фарс снова становится трагедией. Текущая американская история – наглядный тому пример. То, что здесь происходит, несмотря на фарсовые завихрения и анекдотические заскоки – трагедия. Самая что ни на есть.

И добавил:

– Пусть парадокс, но Америка сдержала обещание Хрущева своему народу, хоть и несколько поколений спустя: мы с вами живем теперь в коммунизме при консервативном президенте. Нет худа без добра – благодаря коронавирусу государство раздает своим гражданам щедрые подарки – от пособий по вынужденной безработице до стимулирующих чеков. Рай да и только! От каждого по способностям, каждому по потребностям. Какого еще рожна?

Никто не успел ему возразить, раздался звонок, он быстро собрал свои шмотки и вышел из класса, не обращая внимания на остервенелый ор за спиной.

4.

На другой день он слегка припозднился в класс с кладбищенской свиданки с Анной Андервайзер, подыскивая недостающие строчки к ее эпитафии, когда часы на кампусе уже пробили двенадцать. Почти бежал, отмечая участившиеся по ковидной причине свежие холмики и не задерживаясь у старого знакомца дородного черного кота, который, впрочем, подпускал его только на расстояние вытянутой руки.

Чтобы разрядить обстановку, решил устроить поэтическую викторину, предложив студентам экспромтом закончить кладбищенский стих. Первым, понятно, откликнулся мальчик с вождистскими замашками:

Loveliest of lovely things are they
On Earth that soonest pass away.
Forever gone the little hour
Like the spring’s passing shower.

– Неплохо, – одобрил Алексей этот метеорологический уклон.

Следующее предложение от единственного в классе афроамериканца:

Loveliest of lovely things are they
On Earth that soonest pass away.
Alive today for a little hour
Fragile and wilting like a flower.

– Хорошо, – и дал слово Яне, заметив робко поднятую руку.

Loveliest of lovely things are they
On Earth that soonest pass away.
Remember and celebrate the little hour
How beautiful and glorious was that flower.

Еще несколько вариантов, но ее стих оказался лучший, какой бы не был оригинал. Нет, он подзалетел не только на юное тело, рыжие волосы и сексапильность.

– Возвращаясь к нашим баранам, «Бесы» – шекспирова драма Достоевского. Даже по числу жертв – девять главных героев, не считая маргинальных. С другой стороны, вариант «Палаты №6», написанной двадцатью годами позже, – и Алексей вкратце пересказал сюжет. – Оксюморон, – пояснил он.

– Анахронизм, – с вызовом поправил мальчик-заводила.

– Как и перенесение русского сюжета на американскую почву, – вмешался Мортон, который снова пожаловал к нему на семинар незваным гостем хуже татарина.

– Вы в самом деле не видите разницы между русскими и американскими левыми? – спросил Афро. Не он ли оставил у Яны такое неизгладимое впечатление, а потом бросил за нечистоту арийской крови? А, без разницы.

– Нет, почему же, вижу. У американских левых в помине нет таких вождей, как Ленин и Троцкий, а потому ваш бунт обречен.

– Сначала ниша, потом статуя, – сказал мальчик.

– Вы имеете в виду себя?

– Почему нет?

В самом деле, манерой походил на Троцкого.

Алексей сослался на Джона Харингтона:

Treason doth never prosper; what’s the reason?
For if it prosper, none dare call it treason.

Хотя в переводе звучит и значит лучше, чем в оригинале: Маршак потому и выбрал мятеж взамен treason – по аналогии пушкинским бунтом, бессмысленным и беспощадным.

Мятеж не может кончиться удачей, –
В противном случае его зовут иначе.- Измену назовут революцией, – сказад Мортон.

– Даже если она обернется контрреволюцией? 18 брюмера или 9 термидора по французскому революционному календарю.

– Вы контрреволюционер? – спросил юный Троцкий.

– Я верю в американский здравый смысл, – пошел на попятную Алексей.

– Credo quia absurdum, – сказал Мортон.

– Я бы не отождествлял здравый смысл с абсурдом, – возразил Алексей. – На что уповаю, так это на инстинкт самосохранения американцев, который спасал страну в трагические, как теперь, времена. Опять-таки ссылка на «Бесов», применительно к самому себе: Если верую, то не верую, что верую, а если не верую, то не верую, что не верую.

– Вчера на пути демонстрации я обнаружил загадочную надпись на тротуаре – загадочную для меня невоцерковленного агностика: Isaia 5.20. Вернувшись домой, заглянул в Библию: «Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою…» Спасибо анониму, который решился, пусть и иносказательно выразить свое – и мое! – мнение на эзоповой фене. А что если это мнение молчаливого большинства, которое боится пикнуть в нынешней атмосфере нетерпимости?

Чего Алексей никак не ожидал, что американский common sense вызовет такое дружное отторжение у американцев:

– Старческий аргумент!

– Остановка истории!

– Стагнация!

– Расизм!

– Мракобес!

Кто – он или Достоевский? И вишенкой на торте:

– Позор Америке!

Алексей пытается перекричать своих студентов: – Вы наступаете на те же грабли, что Россия век назад. Социализм у нас накрылся, а заодно и вся империя. – Октябрь Семнадцатого – лучшее, что случилось в русской истории, – Афро. – А чем это кончилось? – Алексей. – Тем, что русская история засосала в свое болото русскую революцию, – Мортон. – Вот я и надеюсь, что американская история рассосет американскую революцию в сопутствии с бесчинствами, грабежами, и погромами.- Грабь награбленное, – сказал Мортон по-русски. – Так Ленин перевел марксистский термин «экспроприация экспроприаторов».Все заговорили разом, никто не слушал никого. Реплики могли принадлежать кому угодно. Разноголосый хор. Какофония. Абракадабра.

То, что вчера еще жило, светясь
Высокой сутью внятного ученья,
Для нас теряет смысл, теряет связь,
Как будто выпало обозначенье
Диеза и ключа, – и нотный ряд
Немотствует: сцепление созвучий
Непоправимо сдвинуто, и лад
Преобразуется в распад трескучий.

На время Алексей стушевался, отключился, почувствовал себе лишним человеком – в этой аудитории, в этом городе, в этой стране, в этом мире. Какое ему дело до всех этих уличных демонстраций с актами насилия и вандализма. Паче подавляющее большинство – меньшинство: черные. Хотя меньшинством чувствует себя сейчас, наоборот – большинство: белые. Как он, например. Быть белым в Америке все равно что евреем в нацистской Германии? Гипербола, конечно, но как знать, как знать: в будущем предсказуема только непредсказуемость.

Алексей пытался понять менталитет этого озверелого сброда. Мощный выход адреналина? Цунами неуправляемой ненависти? Или это на них так повлиял карантин и изоляция, что, вырвавшись на волю, они дали волю своим темным инстинктам? А если эти темные, низкие, стадные инстинкты у них базовые?

Урки? Отбросы? Гоблины? Дочеловеки? Ублюдки? Уёбыши? Или на нынешний лад, ковидиоты? Отбросив политкорректность: черные куклуксановцы. Вот-вот,

– Да, бросьте! – огрызнулся Алексей на обвинение в расизме. – Борьба с расизмом – это только камуфляж, а под ним страстное стремление к социальному равенству – точнее, к уравниловке – поверх индивидуальных отличий. «Белая идеология – это идеология индивидуализма», – глаголет Робин ди Анджело в популярной книге «Белая хрупкость», брезгливо отрицая меритократию – каждому по упорному труду и природному таланту. Лакейские мысли – лучше Достоевского не скажешь.

Не обращая внимания на лес поднятых рук:

– И почему я, натурализованный американец, должен, как требует нынешний ритуал, припадать на одно колено и просить прощения за грехи, которые ни я, ни мои предки не совершали? В моем роду не было ни рабовладельцев, ни рабов, ни крепостников, ни крепостных, как не было их у десятков миллионов американцев – итальянцев, ирландцев, евреев, поляков и прочих, чьи предки прибыли в Америку уже после того, как рабство отменили. Но даже у тех белых американцев, чьи далекие, полтора века тому, предки были рабовладельцами – перед кем и за что им виниться? Навязанная белым коллективная вина перед черными – не абсурд ли? Почему нерабовладельцы должны просить прощения у нерабов? Мысленно, для пущей наглядности переношу всю эту абракадабру в родные пенаты. Потомки крепостников просят прощения у потомков крепостных. К счастью – или к несчастью – одни от других в России не отличаются цветом кожи. Не говоря уже о памятниках бывшим крепостникам, типа Толстого или Достоевского, которые сносятся по всей Руси Священной. Представили?

Алексей понимал, что это его последняя лекция, слово перед гражданской казнью, точка невозврата, терять ему нечего.

– Ладно, обойдемся без научных ссылок, хотя никто еще не отменял великую книгу «Происхождение видов», чье замалчиваемое полное название – «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». Однако именно Дарвин предсказал борьбу цивилизованных рас с дикими расами.

Пора признать, что белые относятся к исчезающему, вымирающему племени, даже статистически, и место им в Красной книге. Вот почему белых надо холить, лелеять, беречь как хранителей священного огня мировой цивилизации, а не унижать, травить и вытравлять, как это происходит ныне.

Когда все разошлись, Яна последней, помахав на прощание лапкой, они остались в классе вдвоем с Мортоном.

– Вот из Москвы меня встревоженно спрашивают, все у нас сошли с ума или через одного, – продолжал возбужденно Алексей.

– И что ты ответил?

– Не через одного, не через пятого-десятого, ни одного мишуги. С ума никто не сходит. Кричалки и слоганы на демонстрациях и митингах все-таки не в счет. Но даже в них, как сказал Шекспир: Though this be madness, yet there is method in ‘. Соответственно, наоборот. Метод, само собой, не Станиславского. Все эти рукотворные миазмы ненависти жизнеопасны для самих разработчиков вируса политической ненависти. Если вы победите, то вас же и порешат первыми. Кто не с нами, тот против нас. Революция, подобно Сатурну, пожирает своих детей. Сошлюсь хотя бы на французскую и русскую и трагические судьбы их творцов – Дантона, Робеспьера, Троцкого, Бухарина, несть им числа. Бумеранг опасен для того, кто его бросает.

– Чем мне угрожать, о себе подумай, – сочувственно сказал ему Генри. – Или ты мазохист? Что тебя подвигло на «Бесы»? Вот и вляпался.

– А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой! – и перевел Мортону на английский. Не в коня корм.

– Соперник? – думал меж тем Алексей. – Кому помахала рукой Яна?

– Ты так и не стал американцем. Неадекватный человек. Потому и попал под раздачу – вот тебя все и отфрендили. Репутационные потери, боюсь, невосполнимы. Мой тебе совет – залечь на дно.

– У меня другие планы, – на том и расстались.

Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих, и неизвестно, какая еще бездна ждет, усталую, растерянную, измученную Америку в ближайшее время. Закат Америки? Есть ли у Америки будущее – или она его профукала? По-честному, у Алексея уже не было больше прежней уверенности, хоть он и предпочитал не впадать в эсхатологию и не переносить личное уныние на судьбу страны, которую полюбил в юношестве, живя по другую сторону Атлантики.

Эх, Америка, куда ты катишься…

5.

К прочим бедам по городу пронесся Исайя, Иешаяху, Б-г в помощь – покойникам чтó, но повалил и покорежил немало старинных кленов, дубов, каштанов, а заодно сшиб или накренил надгробия. Лесо- и камнеповал – с трудом добрался к своей кладбищенской герле. На этот раз Анна заметила его прежде, чем он ее, и остановила взглядом своих пустых глазниц. Мужской напор насильника Исайи она выдюжила – сам памятник стоял неколебимо, но секвойю переломило пополам, она навалилась на Анну, живая хвойная ветка обрамила ее медальон справа, а слева – скульптурная лилия. Хотел убрать ветку, но передумал – барельеф ожил, а с ним и покойница восстала из душного мрака могилы, мелькнул чей-то стих и вслед другой банальный живее всех живых, тезок своих включая – его давно уже мертвую сестру и навсегда исчезнувшую из его жизни возлюбленную.

Алексей присел на поваленное дерево, разложил рядом свои нехитрые пожитки: переименованный в бейгел американский бублик, бутыль с голубой водкой, склянки со снотворным и наркотой. Бомж и есть: изгнанный с работы и из квартиры, преданный и брошенный женщиной, а может и сыном, отправленный в бан виртуальными друзьями, которые теперь заклятые враги, изгой, пария, отщепенец, уёбище, персона пон грата повсюду среди живых и только здесь – свой среди своих, живой труп, недолго осталось. Зато нерукопожатным стать не успел – спасибо коронавирусу, который отменил рукопожатия.

Сглотнул пилюли и запил голубой водярой из горлá, поймав сопереживательный взгляд Анны Андервайзер, которую, похоже, совсем не радовала перспектива скорой встречи с возлюбленным. Или – в новом мире они друг друга не узнают? Кладбищенские стихи роились в его вполпьяна голове, но не Жуковский, а кто именно припомнить никак не мог: «И дуб пронзит насквозь твое корнями тело», «Теперь в сырых могилах спят увядшие цветы», «Но о подруге юных дней не надо нам скорбеть: Ей было суждено судьбой с цветами умереть». Горячо, рядышком, вот-вот.

Анна пристально, с тревогой за ним следила – почему ей не в радость да хоть в утешение, что в ее загробном мире вскоре появится верный поклонник? почему в ее взгляде сквозила грусть то ли сожаление – или ему это кажется, и путем трансфера он переносит смутные свои ощущения мертвой девочке? Мысли его путались, голова стала тяжелой, клонило ко сну. В это время и возник перед ним Командор с каменной десницей, но, в отличие от пушкинского Каменного гостя, это был мирный бронзовый старик с длинной бородой, обе его десницы покоились на ручках кресла, в котором он прочно устроился перед ньюйорской Публичкой в Брайант-парке. Патриарх американской поэзии явился Алексею в предсмертном видении, и до него не сразу дошла цель визита Уильяма Каллена Брайанта в этот самый важный момент его жизни. И когда в его затухающем мозгу высветились русские строчки, он не сразу узнал в них кладбищенскую эпитафию:

Милейшие из милых на Земле
Те, что уходят всех скорее.
Роза, что живет свой малый час
Ценится выше цветка-изваяния.

Теперь ему оставалась самая малость – воспроизвести неизвестные ему две последние английские строки в обратном переводе с русского.

Задача все-таки проще, чем та, которую он дал студентам, и они пошли не по резьбе, не угадав сюжетного поворота, но времени у него теперь в обрез – успеет ли?

Кто выбрал этот стих в качестве эпитафии: умирающая девочка или скорбящие родители? И тут только до него дошло, что выбор принадлежал скульптору, хоть он и пустил округ медальона ветку с лилиями, а стих был про розу. У древних евреев было только два эти имени для обозначения цветов: роза и лилия. Он вплотную подбирался к разгадке, сладкий познаванья миг, но сознание покидало его.

Сентябрьское солнце стало по-августовски припекать, стрекозы выделывали невиданные фигуры, что твои самолеты на воздушном параде, в кусте шиповника хозяйничал шмель, по каменным надгробиям шныряли ящерицы, на какой-то миг он перенесся на агору у подножия Акрополя, но тут же очнулся – на него уставилась, привстав на задние лапы и приложив переднюю левую к груди, как при исполнении американского гимна, черная белка – вот бесенок, откуда здесь? один раз только видел такого редкого окраса в Центральном парке. Или перекрасилась в связи с новейшим настроем в обществе? Ах, почему он не негр! Жил бы и жил среди новейших американских бесов, бесят и зомби. Угораздило же его угодить в сумеречную зону, откуда не было выхода, а был только один.

Сглотнул последнюю дозу адских пилюль, вылакал водку и снова глянул на Анну Андервайзер, ища у нее подсказ, но тут вдруг заметил в ее взгляде – нет, не насмешку, а лукавинку. С чего бы? В это время часы на башне в Куинс-колледже начали отбивать время, он стал считать удары, работая в том же ритме над стихом, как будто он сам его автор, и от этого зависела его жизнь, а теперь смерть. Времени больше не будет, вот он и сбился со счета, дописывая неведомый ему шедевр:

Loveliest of lovely things are they
On earth that soonest pass away.
The rose that lives its little hour
Is prized beyond the sculptured flower.

Все по-прежнему. Стрекозы торжественно парили над ним, ящерицы затеяли какую-то чехарду округ, а одна неподвижно застыла у него на плече, заглядывая в его пустые, как у Анны Андервайзер, глазницы. Зато черная белка исчезла, будто только привиделась ему, а не на самом деле. Медленно заходило где-то там над Манхэттеном солнце, а потом наступила ночь.

Вечная ночь в Элизиуме.

Следуя модернистской эстетике, автор, наоборот, предпочел бы скульптурный цветок живому.

Недели через две на месте, где он лежал, я нашел белый гриб, из крепеньких боровиков, хотя окромя опят, лисичек, сыроежек да ойстеров, которые мы зовем вёшенками, иных кладбищенских грибов ни Алексей, ни я не встречал.

Если бы удалось захоронить его прах здесь на этом еврейском кладбище, пусть не рядом, то где-нибудь вблизи к Анне. А если?.. Вот тут я и припомнил историю с тайным захоронением матери в могилу сына, которой Алексей с моих слов развлекал студентов. Стоило бы это больших денег, но того стоило, хотя не уверен, что Анна Андервайзер обрадуется свежему мертвецу-подселенцу. Как и Сережа – своей маме, с которой он прожил всю свою жизнь седалище к седалищу. Я чувствовал себя обязанным самоубивцу, хоть мы и не были вась-вась – скорее соседи, чем друзья. Как разузнать, кому дать в лапу? Вечером я стал названивать близким Довлатова. Теперь осталось только собрать деньги от общих знакомых и его студентов, несмотря на объявленную ему епитемью. Первый взнос я получил от смуглой леди, с которой сошелся ближе. Дед с Ямайки – в отличие от Алексея, я выяснил.

Нас накрепко связал покойник.

Владимир Соловьев, Нью-Йорк

Профессор криминологии Университета Северной Каролины в Уилмингтоне Майк Адамс кончил жизнь самоубийством после того, как был отправлен в отставку за “расистские и ксенофобские высказывания”. Ньюйоркский писатель Владимир Соловьев рассказывает в художественной форме о деспотии общественного мнения в Америке. Полная версия рассказа «Бесы», вынужденно сокращенный вариант которого опубликован в престижных российских и американских СМИ.