Бессарабцы на дорогах войны

Предлагаемый текст – глава из новой книги Греты Ионкис «Утраченный воздух», которую планирует издать петербургская «Алетейя» в 2014 году. Книга  посвящена Бессарабии и в частности Кишинёву. Пока мы будем двигаться по его улицам из нижнего города в верхний, протечёт двести лет, читатель попадёт из царства Клио в современность, богатую потрясениями и катастрофами. Цель путешествия – узнать, когда и как на этой южной земле возник «особенный еврейско-русский воздух», понять, как и почему мы его лишились. Наши спутники – молодой Пушкин, архитектор Бернардацци и обрусевший немец градоначальник  Карл Шмидт, превратившие азиатское местечко в европейский город, будущий художник Добужинский, губернатор князь С.Д.Урусов, поэт Довид Кнут, а встречных не счесть.

Ваши провожатые – уроженец румынского Кишинёва, участник возрождения города из пепла, инженер Исаак Ольшанский, мой спутник по жизни, и я, пришлый автор, четверть века трудившаяся на ниве молдавского просвещения. Оба – свидетели превращения города в белокаменный цветок и его последующих метаморфоз.

Был день и была ночь – 22 июня 1941-го года. Когда в четыре утра послышались первые глухие разрывы, жители Кишинёва решили, что идут манёвры-учения. Ведь объявления о начале войны не было. Но уже на второй день окрасился город багрянцем. Бомбы попали в баки на нефтебазе, расположенной неподалёку от Бендерской рогатки, возле которой проживали Ольшанские. Хотя горючего в цистернах почти не было, две ночи огромные языки пламени полыхали в небе.

Городских евреев потрясло известие о том, что первой жертвой налёта на центр города (а его бомбили основательно) оказался главный раввин Кишинёва и Бессарабии Цирельсон, которого почитали как праведника. Бомба попала во двор в тот момент, когда рабби возвращался домой из синагоги после утренней молитвы Шахарит. Его разорвало на части. Слух о его жуткой гибели передавался из уст в уста и внушал ужас: если такое могло случиться со святым человеком, чего ждать им, грешным?!

Цирельсон жил на Харузинской, угол Александровской, во дворе дома местных богачей Перельмутера и его зятя Моисея Клигмана. Дом примыкал к роскошному особняку в стиле венского барокко, выстроенному в начале ХХ века знакомым губернатора князя Урусова – Владимиром Херца. После вступления советских войск в Кишинёв хозяева спешно покинули город вместе с домочадцами, а Цирельсон остался. Погибшего Цирельсона похоронили на Скулянском кладбище в роскошном склепе сбежавших богачей, где сорока годами ранее, после погрома 1903 года, захоронили осквернённые Торы и другие священные книги. А Цирельсона даже обмыть не смогли, хоронили фрагменты тела. Похоронили наспех. Гибель Цирельсона лишена героики, но глубоко трагична.

Смерть Цирельсона породила легенду о том, что он, оставшись в захваченном немцами и румынами городе, якобы отправился в комендатуру ходатайствовать за евреев. Этот визит по логике вещей не мог не закончиться трагически: раввин был расстрелян. В Интернете можно встретить публикации о «раввине, пошедшим под пули». Американские солидные издания 1970-х годов их повторяют. Более того, в «Краткой еврейской энциклопедии» об этом сказано бегло-уклончиво: «Погиб в октябре 1942 года от рук нацистов». Легенды рождаются на глазах, их создатели рассчитывают на людей несведущих, полагая, что свидетелей событий не осталось, никто не станет проверять и опровергать. Но кое-кто из тех, кто провожал останки ребе в последний путь, выжил. Правда, это люди с тихим голосом, к тому же малограмотные, где уж им спорить с легендой!

Народ пребывал в страхе и полной растерянности. Ежедневные бомбёжки. Что делать? Куда деваться? Эвакуацию никто не объявлял. В городе на центральной площади не было репродукторов, как в областных центрах России и Украины. Внятной информации не поступало. Радио в домах нижнего города тоже отсутствовало. В ходу было, как теперь говорят, «сарафанное радио», т.е. слухи. Они были противоречивыми, но однозначно пугающими. Еврейская община с приходом советской власти перестала существовать, а потому организовывать евреев было некому. Между тем в исполкоме имелся кабинет, где выдавались разрешения на эвакуацию. Но знали об этом «продвинутые» в советских порядках, т.е. единицы. Новая власть не проявляла заботы о местном гражданском населении, не доверяя ему. Эвакуировали семьи советских работников, наспех вывозили кое-какое оборудование, красноармейцы отступали в спешке и панике. 16 июля румынские войска вошли в город.

В первые дни войны население нижнего города пряталось в подвалах. И Ольшанские, когда доставили сына Шику из больницы, не занесли носилки в дом, а спустили в подвал, где в жуткой тесноте, но ещё не в обиде укрылись все жильцы их двора. Но уже 2 июля Шика, прихрамывая, отправился на призывной пункт и был мобилизован. Потом они сожалели, что отпустили его. В той панике, которая охватила город, никто его бы не хватился. Но и евреи бывают крепки задним умом. Впрочем, хорошо нам судить, а ведь обитатели нижнего города совсем не знали новых советских порядков и законов. Слепые котята – и только! Потому Ольшанские не пытались даже задержать сына, которому только накануне сняли послеоперационные швы. Эшелон с новобранцами сразу же был отправлен в Одессу, и четыре года о брате не было ни слуху ни духу.

Письмо-треугольник с номером его полевой почты нашло Ольшанских лишь в конце войны. В пехоте этот маленький бессарабский еврей (таких называют «метр с кепкой») прошагал всю войну. В окопах в пору затяжных дождей, когда воды всем было по колено, он стоял в ней почти по пояс. «Мы всю Европу по-пластунски пропахали» – это и о Шике Ольшанском. Но он сдюжил и даже чуть не угодил на Тихий океан на японский фронт; их эшелон остановили на далёких берегах Амура, поскольку Страна восходящего солнца после американской атомной бомбардировки капитулировала. Но вернёмся к кишинёвцам в первые июльские дни и ночи 1941 года.

Канонада приближалась, налёты немецкой авиации участились, и 6 июля Ольшанские решили уйти в соседний посёлок Вадул-луй-Водэ, чтобы быть, как им казалось, в большей безопасности, подальше от разрывов бомб. Они полагали, что смогут скоро вернуться на Георгиевскую. Им и в голову не могло прийти, что возвратятся они туда (и не в полном составе) только через пять лет. А потому кошке в мисочку они налили молока больше обычного, увязали в узлы ценные вещи (в основном это были вещи дочери  Рахили – её приданое), прихватили пару одеял и подушек. Провизии взяли дня на три, и ранним утром шестого июля Ицик с родителями, двумя тётями и старшей сестрой уже шагал по просёлочной дороге, уходя из родного города. И в руках у него была тяжёлая торба с провизией, а не барабан с палочками, который ему вручили в мае в Ломе пионеров (какое счастье!).

Пройдя километров пятнадцать и оказавшись на взгорье, он оглянулся и был потрясён тем, что дорога за ними напоминала бесконечную тёмную шевелящуюся ленту. Это уходили из города люди, в основном – евреи. Перед ними дорога тоже была запружена, и он не мог видеть тех, кто открывал это печальное шествие. Достигнув Вадул-луй-Водэ, они вошли в лес, перекусили и устроились на ночлег. Отдыхать долго не пришлось. Послышалось гудение приближающихся самолётов, началась бомбёжка. Немцы поняли, что лес стал укрытием, а кто там прячется – военные или гражданские, им было неведомо, да и какая разница?! Грохот разрывов, крики людей, ржание напуганных и раненых лошадей… Вот уж и впрямь «смешались в кучу кони, люди»… В общей неразберихе Ольшанские потеряли отца, исчезла и тётя Рейзл. Сутки они ждали, надеялись, что те найдутся, а потом поняли, что нужно идти дальше.

Им удалось переправиться на плоту через Днестр. Лёгкие вражеские самолёты пролетали над ними и обстреливали из пулемётов. Фонтанчики воды вздымались совсем рядом, а плавать никто из них не умел, но Бог спас. Выбравшись на берег, они двинулись вместе со всеми дальше. Это была Украина. В день они проходили километров по пятьдесят. Дорога привела их в еврейский городок Ананьев, неподалеку от Одессы, даже председателем горисполкома там был еврей. Ольшанские надеялись получить от него подводу с лошадью, но всё уже разобрали те, кто опередил их. Единственное, чем председатель смог помочь единоверцам, – он их сытно накормил.

Шагать пришлось долго, ночевали в придорожных канавах, благо дождей не было. Считалось, что это безопаснее: меньше шансов получить пулю или осколок при бомбёжке. Ночи протекали в коротких передышках и переходах, и луна как будто им помогала: светила вовсю. Отмахав триста километров, они сумели возле Кировограда погрузиться в железнодорожный состав, двигавшийся на восток. Они исхитрились забраться в товарный вагон на разъезде. На станции вряд ли бы им это удалось: сотни людей бросались на штурм состава. В толчее даже иногда затаптывали самых слабых – детей, стариков, раненых. Немцы буквально наступали на пятки.

Их эшелон бомбили. Машинист останавливал поезд, подавал сигнал, и все бросались врассыпную в высокую кукурузу или пшеницу. Урожай этим летом выдался небывалый. Исаак навсегда запомнил лицо немецкого лётчика, который на бреющем полёте проносился над полем пшеницы, в котором залегли беженцы. Немец поливал их огнём и смеялся: им овладел азарт охотника. После окончания налёта машинист давал гудок, и все бежали к теплушкам и товарным вагонам. Случалось, многие отставали. Убитых не хоронили.

Бывало, бомба попадала в состав, превращая пассажиров в живое месиво. Такое испытание выпало на долю Саши Сидельникова, товарища Ольшанского в студенческую пору, тоже бессарабца. Их состав остановился, так как путь впереди был повреждён бомбой. Родители вылезли из укрытия в товарном вагоне и отправились к колодцу за водой, а Саша сумел спуститься с груды острых каменных глыб, испускавших резкий незнакомый запах, на которые им удалось чудом вскарабкаться. Он перелез под вагоном через несколько путей и оказался в глубокой канаве, когда немецкий самолёт, неожиданно появившийся, сбросил бомбу на их состав, прошил пулемётными очередями уцелевшие вагоны и людей, копошащихся в поле по соседству. Саша при этом был ранен в ногу, а его уцелевшие родители были уверены, что их сына разворотило вместе с глыбами, на которых они час назад нашли спасение. И оказался двенадцатилетний сынок музыканта, заласканный, домашний ребёнок, к тому же раненый, без документов, денег, еды, один как перст, не зная, где он, как и куда идти… Саша просил подаяния, но попрошаек была тьма, а подающих – единицы. Он приобрёл опыт поедания собак и сусликов-тушканчиков, которых ловил в степи. Спас его незнакомый подросток, взяв в свою кампанию. Он оказался бывалым хлопцем, умел добывать воду и пропитание, ориентировался в непривычной обстановке. Когда он случайно погиб на вокзале от пули красноармейца-конвоира, Саша как будто вторично осиротел.

По мере продвижения на восток, наслушавшись разговоров взрослых, он всё больше укреплялся в мысли, что нужно добираться до Астрахани. Когда-то беспризорники 1920-х годов мечтали о Ташкенте: Ташкент – город хлебный! Теперь земным раем казалась Астрахань: тепло, арбузы, много рыбы… Рыбы было и впрямь много, но никто не давал её бесплатно. Воровать он ещё не научился. В довершение всего его свалил сыпной тиф. Вши заедали. Как оказался в лазарете – не помнит, как выжил – до сих пор не понимает.

А состав Ольшанских продолжал движение. Возле Днепропетровска беженцев, среди которых было много бессарабцев, высадили из поезда. Палящий зной, хочется пить, горячий воздух дрожит. В ожидании проходящего на восток поезда люди сгрудились на платформе, и тут начался страшный налёт. Это тебе не степь: ни кукурузы, ни пшеницы. Где укрыться?! Ицик испытывал животный страх перед бомбёжками, при воющем звуке приближающихся самолётов он начинал метаться, и женщины боялись, что он в панике убежит неведомо куда, и они его потеряют. Мишенью для бомбометания были подъездные пути, сообразив это, Ольшанские бросились прочь от платформы. На их глазах взлетали в воздух вагоны, рельсы, шпалы. Идти дальше предстояло пешком. И они шли по разбитым грунтовым дорогам, по ним двигались обозы, пастухи гнали мычащих голодных коров подальше от линии фронта, а она, эта линия, неумолимо приближалась, настигала… Если удавалось проехать сто километров, это было для беженцев большим счастьем. Но в конце концов до Батайска они добрались, а его уже бомбили. Ростов обошли стороной. Сумели сесть в поезд на Краснодар. Там ещё текла мирная жизнь. Рахили удалось продать на базаре новое платье за хорошие деньги. На это они смогли купить продукты.

Эвакуация, а точнее бегство (ведь их не вывозили планово с заводом или предприятием) для жителей Бессарабии, не знающих советских законов и порядков, а подчас и русского языка, была вдвойне мучительна. Тем не менее Кишинёв покинуло 90% еврейского населения. Евреи, проживавшие в местечках, по большей части, остались. Что с ними произошло, легко можно представить. Да и эвакуацию перенесли не все. Болезни косили детей, старики не выдерживали тягот пути. Мучили голод, жажда, сбитые в кровь ноги, вши.

На пути Ольшанских, как, впрочем, и в странствиях маленького Саши Сидельникова по дорогам войны, встречались добрые люди.
В кубанской станице Поповической сероглазый подросток, или, как сейчас говорят, тинейджер приглянулся маленькой хуторянке: «Мамо, дывытыся, якый гарный хлопчик прыйихав до нас! А призвыще якэ цикавэ: Ишачок!»

Мирошниченки поселили Ольшанских у себя, в чистой горнице. Кубанские казачки отличались удивительной опрятностью. Юный бессарабец любовался их статью и отмечал, что, когда они шли на поле, всегда с песнями, то на тяпке, перекинутой через плечо, у каждой висел узелок со снедью в белоснежной косынке-хусточке. Ишачок, его мама, тётя и старшая сестра какое-то время работали в колхозе, зарабатывая на пропитание, но немцы наступали, и им пришлось уходить.

В колхозе горских евреев их встретили недружелюбно. Будучи много ортодоксальнее бессарабцев, местные их за евреев вообще не признали. Однажды немецкий самолёт добрался и до этого глухого угла, и Ольшанские решили идти дальше. Отвезти их до ближайшей станции горские евреи отказались, телегу не дали. До Моздока шли пешком. За долгие месяцы пути до них доходили слухи, что отец жив, что его видели то в одном, то в другом месте. Он двигался в восточном направлении как бы параллельно им, и они не теряли надежды. Но последняя новость их пригнула: родственник рассказал, что в одной из станиц, внезапно захваченной немцами, он видел старшего Ольшанского в толпе евреев, которых гнали на расстрел. Сам он, зарывшись в стог, уцелел случайно.

Случайным было и их спасение. Добравшись до Махачкалы, где существовал эвакопункт, они были, наконец, зарегистрированы и получили статус беженцев. Их данные были внесены в картотеку в Бугуруслане. Они получили направление в Среднюю Азию, точнее, в Казахстан. Но туда нужно было ещё добраться. Самоходная баржа, на которую их погрузили, не успев выйти в открытый Каспий, попала в жуткий шторм и села на мель. Обледенение грозило ей неизбежной гибелью, в предчувствии каковой капитан напился в усмерть: «Всё равно пропадать!» Двое суток беженцы провели в ледяном трюме, пока две подводные лодки не стащили эту лайбу с отмели, после чего она продолжила плаванье и доставила полуживой «груз» в Красноводск.

Саше Сидельникову, который в Астрахани, оправившись от тифа, уже влился в армию беспризорников, тоже довелось с двумя дружбанами пересекать Каспий на похожей лайбе, но её капитан и два помощника проявили милосердие к несчастным пацанам, накормили их досыта и дали отоспаться в тепле. Таким образом, он из Астрахани тоже попал в Казахстан, где голодного оборвыша ждали страшные испытания, где ему пришлось бороться за жизнь в нечеловеческих условиях и в одиночку.

А наш Ишачок в Средней Азии тяжко занемог. Больного корью, его в числе других детей сняли с поезда возле станции Мары. Из тридцати детей и подростков, доставленных на открытом грузовике в город, выжили только Ольшанский и ещё одна девочка. Им не досталось места на скамейках, и они валялись на полу грузовика, это их и спасло, там они укрылись от ледяного ветра. Корь дала осложнение – воспаление лёгких, его он перенёс на ногах, поскольку из больницы выписали, и они продолжили свой нескончаемый путь, пока не оказались, наконец, на эвакопункте в Алма-Ате, где Ольшанские провели около трёх месяцев. Эвакопункт находился в здании у вокзала; в огромном зале на полу на тюках и котомках (чемоданы имели немногие) гнездились семьи эвакуированных в ожидании, когда им определят конкретное место проживания.

Однажды Рахиль, продавая роскошную ночную рубашку из своего приданого, от которого остались уже крохи, познакомилась на торжище с покупательницей, эвакуированной москвичкой, художницей, женой известного адвоката Брауде. Узнав, что Рахиль – портниха румынской выучки, дама пригласила её к себе. В течение месяца она обшивала и саму Брауде, и её подруг из московской элиты, жила в человеческих условиях и неплохо заработала. Ей даже удалось купить по случаю ручную швейную машинку, их будущую кормилицу, да ещё и коробочку иголок к ней в придачу.

А у её младшего брата тем временем перенесённая на ногах пневмония обернулась воспалением среднего уха, оно дало нагноение, голова распухла. Боли были нестерпимые. Его крики не давали покоя окружающим. Матери чудом удалось определить сына в алма-атинскую клинику. Мест не было, мальчишку отказывались принимать. Безответная женщина тихо плакала, а впавший в беспамятство её младшенький, её мизинчик, метался и стонал, положив голову ей на колени. На их счастье, заглянувший в это время в приёмный покой заведующий отделением, мгновенно оценив ситуацию, распорядился немедленно принять ребёнка.

На следующий день профессор Сендульский, известный в стране отоларинголог, эвакуированный из Москвы, и местный доцент Наугманов сделали маленькому Ольшанскому трепанацию черепа. Операция шла под местным наркозом. Грузная медсестра села ему на ноги, чтобы не брыкался, и держала за руки. До сих пор у него за правым ухом – вмятина.

Профессор часто ночевал в отделении, сутками не покидал больных, и жена его, седенькая старушка, приходила и упрашивала сестёр и ходячих больных напомнить мужу, что нужно идти домой. Он несколько раз осматривал спасённого им мальчонку. Перевязки были мучительны: бинт прилипал к ране, из которой сочилась кровь и сукровица, и, когда его отдирали, у мальчишки от боли заходилось сердце.

Во время очередного посещения мать сообщила: все они (и он
в том числе) направлены в Карабулак, что в семистах километрах от Алма-Аты. Когда его выпишут из больницы, он должен один отправиться к месту назначения, и она на прощанье вручила сыну пропуск.

Несколько оправившись, он стал искать занятие, не привык
к безделью, и хотелось хоть чем-то выразить персоналу больницы свою благодарность. Часами помогал он медсёстрам скатывать стираные бинты, на которых оставались бурые пятна от крови. Потом их «прожаривали» (стерилизовали) в автоклаве и вновь пускали в ход.
В палатах лежали раненые, много неходячих. Он старался помочь: кого-то поил водой, кому-то читал письма или писал под диктовку ответы. К нему привязался один из больных, секретарь Каскеленского райкома партии, большой грузный мужчина с трубкой в горле. Говорить он не мог, только шептал. Он часто брал мальчонку в постель,
и тот вспоминал, как когда-то, в раннем детстве, он забирался в кровать к отцу и любил пристраиваться на его широкой груди. Когда это было? И было ли вообще?

Через месяц Ицика выписали. Забинтованная голова походила на белый шар, только лицо было открыто. Сукровица просачивались наружу, бинт возле уха затвердел, взялся коркой. На дворе – трескучий мороз. Деревья и кусты на привокзальной площади покрылись ледяными кристаллами. Поезда брались штурмом. Щуплому пацану было не сесть в поезд, он едва держался на ногах, да и билета у него не было, его не удавалось добыть, хотя деньги на проезд ему выдали. И тут счастье ему вновь улыбнулось.

Его заметили солдаты-фронтовики, и вот он уже в их вагоне. Офицер, сопровождавший солдат, даже не прочь был взять подростка сыном полка, но очень уж он слаб, да и рана, видать, серьёзная. Когда проводник заметил «зайца», спящего под полушубком на верхней полке, он попытался его высадить, но фронтовики пообещали ссадить его самого, причём прямо на ходу, не дожидаясь остановки. Народ был лихой, и проводник притих. На прощанье мальчишке собрали вещмешок продуктов. Он расставался с попутчиками чуть не плача.

От станции Манкент до Карабулака около двадцати километров. Стужа. Ветер пронизывает. Вещмешок невероятно тяжёл. Мимо по дороге нет-нет да проезжают попутные телеги, но никто мальчика не берёт. Пропустив вперёд одну, он догоняет её и цепляется сзади за выступающую слегу. Некоторое время ему удаётся балансировать, навалившись на неё животом. Но возница замечает мальчика и охаживает кнутом. Тот падает, находит укатившуюся шапку и тащится по бесконечной дороге. В один день он столкнулся и с добротой, и с жестокостью. Ехавшие на фронт, на смерть, не были обозлены, а эти живут в безопасности, но хуже зверей. Трудно понять это подростку. Он один в чужом мире.

Ицик всё же добрался до города. В Карабулак он входит почти в сумерках. Где же искать своих? Он идёт на базар и вдруг в шуме толпы явственно слышит голос матери. Как они дошли до их жалкого жилища, не помнит. Помнит, что мать купила ему у торговки один мант (большой вареник с мясом). Кастрюля торговки была завёрнута в ватник, мант был тёплым, и он его съел там же, на месте. При виде продуктов из его вещмешка домашние теряют дар речи: они давно голодают. Тётю уже не спасти, она умрёт через несколько дней от дистрофии. Проснувшись поутру, Исаак отдёргивает руку от её уже остывшего тела (спали все рядком, на глинобитном полу, прижавшись друг к другу, так теплее). Могилу выкопать по-настоящему он не смог, земля промёрзла, похоронили на глубине менее полуметра. Его бил озноб и качало. Дорога на Карабулак, которую он одолел пешком, обернулась новым воспалением лёгких. Вы́ходила его хозяйка пристройки, в которой они поселились, старая узбечка, жена местного муллы, приносившая лепёшки и катык (кислое молоко).

Оправившись от болезни, Ицик начинает трудиться: нанимается копать огороды, сам разделывает склон во дворе террасами под огород, где сажает бахчевые и кукурузу. Вековой опыт молдаван странным образом проявляется в действиях иудейского отрока: он прореживает кукурузу, оставляя самые сильные растения. Аксакалы приходят поглядеть на здоровенные початки, выращенные мальчишкой, качают головами в тюрбанах, цокают языками: «Якши, Ысак, якши!»

Попытки собирать колоски или обрезки сахарной свеклы на убранном поле подчас заканчивались печально: если замечал обходчик, нещадно бил кнутом. Ицик несколько раз попадался. Зато на базаре он не попался ни разу.

Базар в военные годы был для мальчишек-беспризорников главным источником существования. Сидельников вспоминает, что там всегда, особенно летом, можно было чем-нибудь поживиться. К этому времени он попал в воровскую шайку, занимая в ней место у самого подножья. Он промышлял воровством, но не был удачлив, как другие. Случалось, сутки во рту ничего не держал. Перечитывая его книгу «Из жизни беспризорника», изданную «самопалом» в Балтиморе (выходные данные, даже год издания, отсутствуют), я не уставала удивляться жизнестойкости этого потерявшегося на дорогах войны бессарабского ребёнка, оказавшегося не просто на дне, а в преисподней.

Среди множества эпизодов в этой книге один произвёл неизгладимое впечатление. Зима. Вечереющий базар. Мальчишка, не евший двое суток, крадёт с прилавка кусок жира и, бросившись бежать, швыряет его в заснеженный куст, чтобы не быть пойманным с уликой. Тогда забьют до смерти. Продолжая движение по базару, он ещё раз поймал удачу за хвост: ухватил у зазевавшейся торговки бутылку молока, её товарки уже закончили торговлю и разошлись, потому его никто не преследовал. И он возвращается к заветному кусту в предвкушении еды. Но над куском студенистого жира уже трудится отощавшая бродячая собака. И вот в сгустившихся сумерках на опустевшем базаре происходит схватка между зверем и подростком. Бой продолжался недолго. Оба лежали в изнеможении, при последнем издыхании, но он заставил себя подняться. Он не чувствовал боли от укусов и царапин, но видавший виды засаленный бушлат под когтями пса вовсе излохматился и штаны висели клочьями. Подобрав грязный кусок жира и выпавшую в драке, но – вот оно счастье! – не разбившуюся бутылку, он ищет укрытия, где можно в безопасности съесть свои сокровища. Забившись в щелястую будку уборной, где замёрзшее дерьмо высилось по колено, положив на него обломок найденной фанеры, он жадно вгрызается в застывший жир, едва очистив его от мусора, и при этом запивает холодным молоком с поскрипывающими на зубах льдинками. Он чувствует, как из желудка тепло разливается по телу. Вони он не замечает. Наконец-то он сыт и счастлив.

Ольшанскому тоже приходилось «шустрить» на базаре. Нет, он не воровал, но был причастен к сбыту ворованного. Заведующая сельпо, узнав, что Рахиль – портниха, стала снабжать её крадеными бинтами. На машинке они их сшивали, создавая цельное марлевое полотно, из которого Рахиль кроила платья свободного, как принято на Востоке, фасона, на кокетке, при этом марля складывалась в два слоя. Мало того, что Ицик крутил до одурения ручку машинки, сострачивая узкие бинты, он участвовал в сбыте продукции на базаре. Мать держала в руках не более одного платья, а он, вертясь неподалёку с кошёлкой, где был припрятан их ходовой товар, следил, не приближается ли милиционер. Часть вырученных денег переходила в руки поставщицы бинтов. Рисковали все: бинты в военное время были дефицитным товаром, впрочем, тогда дефицитом была любая мелочь, но бинты – это товар стратегический. Уж кто-кто, а Ицик по недавнему опыту пребывания в клинике это хорошо знал. Но угроза голода заставляла умолкнуть голос совести. Мучил страх перед арестом, а потому он искал не столь опасного заработка.

На выделенном их семье участке Исаак вырастил отличный урожай чечевицы и в том же году на этой же земле посеял просо. Поскольку чучела уже не отпугивали прожорливых птиц, съедавших будущий урожай, он стал играть роль живого пугала и охранял не только свой, но и соседние участки, за что ему перепадало кое-что из продуктов. Его приметили и позвали в колхоз. Вначале он работал с женщинами в поле. Однажды бригадир поручил им провеять на току целый бурт пшеницы, пообещав дать немного зерна за работу. Нужно было набирать зерно на лопату, подбрасывать вверх, как можно выше, чтобы оно проветривалось и сохло. Работа долгая, тяжёлая и нудная, руки затекают, пот заливает и щиплет глаза. Несколько часов они безостановочно трудились, но бригадир обманул и за работу не заплатил. Женщины стояли, понурившись, а наш Ицик, не привыкший к советскому укладу, да и малец ведь ещё, взорвался от несправедливости, впал в истерику и, бросившись к пшенице, начал смешивать провеянное зерно с сырым. Еле оторвали. К счастью, поступок этот не имел последствий, а ведь могли «закатать» мальчишку за вредительство, куда Макар телят не гонял.

Через несколько месяцев ему доверили распределение воды для полива, и, наконец, он становится учётчиком. После трёхмесячных курсов трактористов в Манкенте он сменил смирную кобылку на стального коня. Трактор часто глох, силёнок завести его не хватало. Он ждал, когда поможет кто-то из женщин, работавших в поле.

Исаак быстро научился узбекскому языку. В ту пору узбеки пользовались латинским алфавитом. Ему он был знаком с детства. Будучи едва ли ни единственным грамотным в селе, Исаак по просьбе женщин писал письма на фронт и читал прибывающие солдатские треугольники. Больше всего он боялся писем в конвертах: в них часто приходили похоронки. Читать их в сопровождении женских слёз и воплей было мучительно.

Несколько лет назад на встрече с Чингизом Айтматовым в зале Deutsche Welle в Кёльне неожиданно выяснилось, что в военное лихолетье Исаак жил по соседству с будущим писателем, и тому, как грамотею, тоже приходилось выступать в роли страшного вестника, сообщать женщинам о гибели близких. Немолодые мужчины уставились друг на друга; люди различной судьбы, но в одну минуту ставшие вдруг такими близкими, что у обоих навернулись слёзы и голоса предательски задрожали.

Да, мир держится добрыми людьми. Исааку везло на такие встречи. Сердобольная учительница, эвакуированная из Харькова, приметила пытливого подростка, который лишь время от времени заглядывал в класс. Она поняла, что регулярно посещать школу он не может, и подсказала, как сдать экзамены за шестой класс экстерном, хотя в пятом он не учился. Таким образом, у него появился хоть какой-то документ об образовании. У него вообще не было никаких бумаг. Свидетельство о рождении он тоже выправил в 1942 году в Карабулаке.

Дата рождения младшего Ольшанского осталась не зафиксированной. Рождение отпрысков богатых евреев регистрировалось в книге Хоральной синагоги, которая открылась в 1913 году в центре города, на улице Синадиновской. В этом здании, перестроенном до неузнаваемости, сейчас размещается Русский драматический театр им. Чехова. Родители мальчика в Хоральную синагогу были не вхожи. Отец новорожденного, Мотл Ольшанский, посещал маленькую синагогу сапожников на Вознесенской, по соседству с их домом. Это была одна из 78-и синагог Кишинёва, половину населения которого вот уже несколько десятилетий составляли евреи.

Мать Исаака, Ханна, неграмотная женщина, которой было тогда 34 года, помнила, что на дворе, когда родился  Ицик, стоял месяц тейвес (так в Бессарабии называли месяц тевет соответствующий по еврейскому календарю январю), а число было вроде 20-е. Мальчик был её четвёртым ребёнком, последышем, его рождение в семье, где едва сводили концы с концами, не было большим событием, потому день рождения Исаака нечётко запечатлелся в памяти измочаленной жизнью женщины. Впрочем, она помнила, что оконце было заиндевевшим, стало быть, стояли крещенские морозы, и соседка-христианка принесла в подарок большое полотенце, в которое и завернули новорожденного. Малыш громко плакал. Знай он, что его ждёт в ближайшие пятнадцать-двадцать лет, он кричал бы ещё громче.

На восьмой день, как и положено, новорожденному мальчику сделали обрезание (брит милу). Церемония, как и роды, происходила дома, всё было очень скромно – по возможностям. В Испании в церкви в окрестностях Сарагосы можно увидеть фреску Франсиско Гойи 1774 года «Житие Девы Марии», фрагмент которой представляет Обрезание Христа. Сам акт обрезания означает заключение завета человека с Богом. Уже здесь, в Германии, мне довелось узнать, что весь христианский мир на протяжении тысячи двухсот лет праздновал 1 января как праздник Обрезания Господня. Но чем дальше, тем нежелательней становилось объяснять пастве истинный смысл этого праздника и напоминать об иудейском происхождении самого Иисуса и его апостолов. Куда удобнее было представлять пришлых евреев отродьем дьявола, лютыми врагами: «Это они убили нашего Спасителя!» Вот откуда растут корни антисемитизма, приведшего к Холокосту.

В годы войны, в 1942 году, оказавшись в эвакуации в Средней Азии без документов, подросток Ольшанский нуждался в свидетельстве о рождении. Служащая загса Сайрамского района Южно-Казахстанской области, глядя на худенького пацанёнка, с сомнением вписала в метрику год рождения – 1928-й: в силу постоянного недокорма он плохо рос и не выглядел на свои 14 лет. А вот с днём рождения вышла неувязка: мальчишка твердил: «20-го тейвеса», но женщина его не понимала, такого месяца она не знала. Как быть? И вписала она ему дату накануне Рождества Христова – 6 января по юлианскому календарю, т.е. по старому стилю, принятому у православных. Путём сложных вычислений (евреи пользуются лунным календарём) Ольшанский уже в зрелые годы определил свой день рождения как 14 января. В итоге он много лет отмечает день рождения дважды: на работе – по паспорту, дома – спустя 8 дней. А мог бы и трижды, если бы постоянно руковод­ствовался лунным календарём.

Владея уже двумя документами, юный Ольшанский поступает на подготовительное отделение Чимкентского индустриального техникума. В Чимкент перебралась их семья в начале 1944-го. На окраине города, где они поселились, находился свинцовый завод, а рядом с ним на большом пустыре, обнесённом колючей проволокой, прямо на земле расположились станки эвакуированного Воронежского завода кузнечно-прессового оборудования. В тот момент завод производил мины. Работали на станках русские ребятишки 14-15-ти лет, очевидно, детдомовцы и фэзэушники. По периметру колючего забора были установлены вышки с автоматчиками-вохровцами: охраняли военное производство. Зимой на пронизывающем ветру мальчишки промерзали до костей, смены были укорочены. А к весне уже поднялись стены и возвели над работающими крышу. Производство ни на день не останавливалось. Рядом проходил Ташкентский тракт. Поначалу Исаака пугали звуки, напоминавшие знакомый гул тяжёлых бомбардировщиков. Это приближалась колонна студебеккеров, гружёных свинцовой рудой. Рудники находились неподалёку. Грузовики были получены от американцев по «ленд-лизу»¹.

В Чимкенте Ольшанские ожили: сестра была портнихой высокого класса, и в городе у неё, конечно, появились заказы. Летом Исаак с ребятами из техникума находились в лагерях на речке Ленгер, где водилось много рыбы. Бывало, в свободное время, зайдя по пояс в воду и оттянув резинку трусов, они ловили в них рыбу, как в сачок.

Победу они праздновали в Чимкенте, а затем засобирались на родину. Но Исаак не мог покинуть техникум без разрешения, поскольку на него распространялась бронь (закрепление на месте). Напрасно мать просила завуча отпустить сына, ссылаясь на то, что он раздет-разут. Завуч приподнял штанины брюк и показал ей свои рваные штиблеты, подвязанные проволокой, после чего ей осталось только попрощаться и уйти. Женщины уехали одни, без юного Ольшанского.

Помощи ждать Исааку было не от кого, и он записался в футбольную секцию, где игрокам бесплатно выдавали бутсы, сатиновые шаровары и майку для тренировок, а главное – талоны на обед в столовой техникума. Раздатчица в столовой ему симпатизировала: и суп наливала погуще, и кусок лишний подкладывала. Так прошёл год, и ему наконец разрешили покинуть Чимкент.

Путь домой лежал через Москву. Столица жила бурно. Людская толчея ошеломила. Всюду сновали люди, они толкались, бранились, спешили куда-то. Ему предстояло перебраться с вокзала на вокзал на метро. Но как пробиться через людские потоки? Прижавшись спиной к прохладному камню (московское метро облицовано гранитом и мрамором), юноша простоял некоторое время, соображая, в каком направлении двигаться, и лишь затем решился и шагнул в сторону эскалатора.

Грета Ионкис

[1] «Ленд-лиз» – программа американской помощи союзникам.