Бернар-Анри Леви | Смерть и судьба Навального

Предисловие переводчика.

Photo by Kai Li on Unsplash

Французский философ, журналист, писатель и политический деятель – Бернар-Анри Леви был инициатором создания французского интеллектуального журнала «La Règle du jeu».

Идея создать журнал у него возникла в тот самый день, когда пала берлинская стена. В этом ему помогли коллеги и друзья – Сьюзен Зонтаг, Салман Рушди, Марио Варгас Льоса, Карлос Фуэнтес и другие. Название самого журнала отсылает нас к двум великим произведениям: к фильму, снятому Жаном Ренуаром в 1939 году и биографическому роману Мишеля Лейриса с тем же названием «La Règle du jeu» (в переводе на русский это звучит как «Правила игры». И вот, в своем номере №81 за 2024 год, Бернара-Анри Леви напечатал статью, посвященную смерти Алексея Навального под заголовком «Смерть и судьба Алексея Навального». В качестве пояснения он пишет: «Возвращение к загадке вокруг смерти в тюрьме русского оппозиционера, личность которого стала более живой после его смерти.

Смерть и судьба Навального

Все странно в смерти Навального. Её обстоятельства. Выдумка о плохом самочувствии во время прогулки, хотя и известно, что не было никаких прогулок в колонии Харп. Насмешливый и ясный взгляд, даже если он и отличался чрезмерной голубизной, был взглядом еще живого человека. Это скрываемое тело, невидимое доселе, вновь появилось к тому самому моменту, когда я начал писать эти строки. А затем перед нашими глазами начали появляться галопирующие версии – противоречивые и всегда не до конца убедительные: яд, как в 2020 году? был ли эффект медленным или молниеносным? неизвестный убийца, проникший тайно? профессионал, владеющий ножом или тот, кто душит, не оставляя следов? Откуда, в таком случае подтеки? да и откуда взялся этот диагноз с «оторвавшимся тромбом», означающим на новоязе проплаченных Кремлем врачей эмболией? А потом, как полагается, появились безумные догадки на уровне заговора: не умер, или, возможно, что не умер… почти Пригожин, но только более светлый, покрытый снегами, водами и пеплом того полярного круга, что превратился в нашем воображении в последний круг дантовского Ада…

…

Ну, а затем решение убить. Ведь никто не сомневается, что это сделал Путин, хотя и не собственными руками, но именно он позволил убить своего самого опасного оппонента. Не обращено ли это публичное убийство к тем, кто не только на Западе, но и в самой Российской Федерации не признает его власти, по сути столь уязвимой. Тогда возникает вопрос почему? Вернее, почему именно здесь, а не в другом месте, сейчас, а не раньше? Почему нужно было это сделать в сей исторический момент, несмотря на то что он находился у него в заложниках уже три года? Связано ли это с Украиной? Специально ли в тот самый день, когда Зеленский одерживает зрелищную победу на европейском дипломатическом фронте? Или это кровавая добавка к безумным заявлениям Москвы, впервые обещающей чудовищную войну в космосе? Я, Владимир Путин, я говорю… Вернее, я не говорю, я убиваю и сею в мире ужас. Не является ли смерть значимых оппозиционеров в таком случае обещанием огня, грозы, вихря, бури… Хотя это, возможно, намного прозаичнее: в канун собственных выборов, почему не применить известный прием, которым пользуются все диктаторы при переворотах. Он имеет свое название – Curzio Malaparte; бывший кэгэбист больше всего напуган акцией «Полдень против Путина», столь невыносимой для него; ведь именно Навальный со своими соратниками придумали её, предложив избирателям прийти на выборы 17 марта именно в полдень, чтобы создать огромные очереди, а уж затем проголосовать за кого угодно, – хоть за осла, лошадь или огородное чучело, лишь бы не за него.

…

Однако самой большой загадкой является сам Навальный. Я полностью отбрасываю ту часть его личности, которую называют темной, имея в виду двойственность его позиции до начала войны с Украиной. Тем не менее, после объявления о его смерти, я не перестаю читать и перечитывать все то, что было опубликовано о последних днях его короткой жизни. Я рисую в воображении его камеру. Штрафной изолятор. Голый пол. Бесконечные ночи. По всей вероятности, жужжание пчел на протяжении недели заточения в штрафном карцере. Чернота, окутывающая подобно плащанице. Холод, как в гробу. Привкус яда отвратительного супа, каши из картофеля и плохо проваренного риса с крошками крутого яйца за 19 рублей. Официальные речи Путина, включенные на полную громкость – все это как пытка, не прекращающаяся все 24 часа. Закрывать глаза во время обысков. Открывать их, чтобы увидеть перед собой невозмутимое выражение лица другого затворника – собственного охранника. А затем, есть еще одна тайна, тот самый вопрос, который мучает с того самого момента, когда три года тому назад, едва оправившись от первого отравления нервно-токсичным веществом Новичок, он добровольно вернулся в Москву: почему? зачем? что может происходить в голове человека, который вместо того, чтобы продолжать лечение в Берлине и поддерживать оппозицию из Нью-Йорка или Парижа он бросается в волчью пасть, возвращаясь в Россию подобно осужденному, идущему к месту пыток? Мы видим таких персонажей у Достоевского. Это образ инженера Кирилова и его возвышенного самоубийства как проявление высшей свободы; именно оно когда-то так поразило Андре Жида и Александра Кожева. Есть такие существа, полусвятые, полу-демоны, подобные Христу, к которым взывают: «спасайся, даже если ты и Бог», но они отвечают: «если я спасусь, то потеряю тебя; ради того, чтобы спасти тебя, я приношу себя в жертву». Подобные персонажи есть у Плутарха. Есть и Бертран де Геклен, есть спартанцы короля Леонида, есть Жан Мулен. Еще есть и такие, как Плющ, Шаранский или Данило Шумук, чудом выжившие в Гулаге, – все те, кто в 80-e годы прошлого века говорили мне, что не боятся смерти, выбирая путь мученика, ибо больше самой смерти они страшатся не суметь засвидетельствовать то, что ими пережито. Да и в наше время есть украинские герои, которые мне говорили, что смерть для них это пустяк, ибо она длится не дольше одной сигаретной затяжки, да и та маленькая капля черной крови, растекающаяся по телу, подобна небу, окрашивающемуся цветом черного дыма, поднимающегося на горизонте – а потом, человек становится для всех примером, неизгладимым воспоминанием, – еще более живым, чем когда он был еще жив. Навальный был человеком этой закалки. Он был одним из тех, кого называют человек-гора, кем руководит мудрость, лишенная экзальтации, – эти люди подобны знамени, взвивающемуся над их собственными головами. Они выходят за пределы собственной жизнь. Не является ли Акрополь, как говорил Плутарх, а затем Андре Мальро, тем единственным местом в мире, обреченным на преследование одновременно духом и отвагой? Да нет, отныне есть еще и Харп…

Перевод с французского Элеонора Анощенко