Аркадий Красильщиков | Шалом, кецеле!

Рассказ

Photo by LinkedIn Sales Solutions on Unsplash

У Леонида Зорина прочел: “Одиночество спасает от жизни, смерть спасает от одиночества. Всегда есть тропка из тупика”. Выходит, что одиночество – прямой путь на кладбище. Вернее всего, так оно и есть, но человек живуч, изворотлив и хитроумен. Он придумал особую форму одиночества, способную имитировать жизнь во всей ее красе – Интернет. Ничего более гениального за последний век мозг потомков Адама не выдал. Проще говоря, Интернет – спасение в одиночестве. Волшебное, фантастическое это дело. Но коварное. Любые голоса услышать можно: и пение ангелов, и вопли чертей. Человек у компьютера – как под контрастным душем: то он в сладком уюте райской прохлады, то душит его трупная вонь ада. Весь мир застрял в электронной паутине, все идеи, цвета, краски и запахи. Каждый у Интернета волен выбирать собеседника по своему вкусу. Мало того, активный пользователь сам может забросить себя, свои мысли, свою святость или свои пороки в необозримый космос информации. Какое поле открылось для тщеславных амбиций! Какая отдушина появилась, какая возможность “спустить пар”!

Есть в Интернете фантастическая по количеству документов и томов библиотека. Немыслимая, невозможная по своему объему. Еще недавно о таком складе легко доступной информации можно было только мечтать. Вполне возможно, что изобретение это ниспослано человеку, чтобы смог он как можно быстрей вырваться из самого страшного одиночества: одиночества во Вселенной.

Впрочем, я отвлекся, хотел рассказать совсем о другом – об одной из тайн человеческого общения. А вот застрял на реальности виртуальной, казалось, никакого отношения к той давней истории не имеющей. Правда, и здесь мне пришлось задать вопрос Интернету. Совершенно дикий вопрос, настолько странный, что и на ответ не надеялся. Выглядел этот вопрос так: “Какими цветами был обозначен четырнадцатый трамвай в Ленинграде?”. У нашего дома останавливались три трамвая: семнадцатый, девятнадцатый и четырнадцатый. Белый и голубой “глаза” девятнадцатого трамвая помнил, помнил и цвета семнадцатого – белый и желтый, а раскраску четырнадцатого забыл. Пишу запрос, жму на клавиши, две секунды ожидания – и передо мной подробный перечень всех питерских трамваев с исторической справкой и разноской цветов по номерам. Мой четырнадцатый трамвай был обозначен красным и синим цветом, но два года назад, как написано, этот маршрут “был снят”. Бизоньи стада автомобилей заполонили узкие улицы старого Петербурга и начали вытеснять экологически чистый и благородный транспорт.

Я тогда работал на Ленинградском металлическом заводе имени Сталина токарем, в 24-м инструментальном цехе. Четырнадцатый трамвай шел на Пески и останавливался как раз у проходной завода. Утренний маршрут всегда был многолюден и дышал вонючим человеческим теплом, особенно зимой. Втиснувшись в вагон, как правило, приходилось стоять, вцепившись в поручень. Всегда старался занять место, поближе к электропечи под сидением, а устроить на этом сидении тощий, холодный зад и вовсе было праздником души и тела.

Зимой грязно-белые морозные узоры закрывали окна трамвая, но я все равно по характеру перестука колес узнавал пункты маршрута: вот под нами Литейный мост, затем крутой поворот у Финляндского вокзала, а дальше – прямой путь по Кондратьевскому проспекту…

Основная масса пассажиров толпой вываливалась из трамвая у завода, и я шел в этой массе к проходной, нащупывая в кармане пропуск. А за турникетом охраны брел дальше, через складские заснеженные пустоши, к теплу родного цеха.

Трамвайный билет стоил три копейки. Никаких “долгоиграющих” проездных документов тогда не было, как не было и ящиков кассы, куда нужно было опускать монету и откручивать с бобины лоскуток билета. Билеты продавали живые люди. В четырнадцатом трамвае чаще всего занимался этим старик ярко выраженной семитской внешности. Не помню, как он был одет, вернее всего точно так же, как и все остальные граждане Ленинграда полвека назад. Помню только его шерстяные рукавицы с обрезанными “пальцами” и сами эти пальцы – красные от холода, с темной каемкой под ногтями.

Однажды я узнал, как зовут старика.

– Что, Абрашка, замерз? Холодно сегодня? – сказал кто-то из пассажиров, получая билет и сдачу из “обрезанных пальцев”.

Старик что-то ответил своим обычным, каким-то хриплым, будто простуженным и чем-то всегда недовольным голосом. Им же он объявлял остановки:

– Полюстровский – выходим… Улица Жукова.

Помню, что обиделся тогда за продавца билетов. Пожилой человек, а его пренебрежительно Абрашкой кличут. Стало досадно, что старик на это амикошонство никак не отреагировал, ничего такого сердитого пассажиру не сказал, а “проглотил” Абрашку спокойно, будто и не ожидал никакого другого обращения.

Должен признаться, что к пятнадцати своим годам национально я был ориентирован слабо. Нет, я ясно сознавал, к какому народу принадлежу, ничуть этого не стыдился, еврейство свое не прятал, но и не делал никаких попыток образовать себя по этой части. Да и мое еврейское окружение вело себя в лучшем случае пассивно, медленно сползая в навязанную ассимиляцию. Вот и я сползал туда же.

Как получилось, что именно это “Абрашка” стало толчком в проснувшемся интересе к своему народу – не знаю, но произошло именно это. Не зимой, а в сентябре, когда начались занятия в вечерней школе.

А мне не спится. Я сижу и разглядываю дремлющего старика, и мне вдруг начинает казаться, что этот сутулый, горбоносый человек совершенно случайно оказался на своем обычном месте у центрального входа в трамвай-американку, что он попал сюда по чьей-то злой воле и даже прикован цепью к железной основе сидения. Собственно, и о себя самом я вдруг так подумал. Почему я здесь, в этом скрипящем всеми суставами старом вагоне? Кто приковал меня к маршруту четырнадцатого трамвая, отмеченного в ночи синим и красным цветом?

И вдруг я увидел широко открытые глаза старика. Он смотрел на меня и улыбался. Прежде я никогда не видел улыбку на губах продавца билетов. Морщинистое лицо “Абрашки” мне всегда казалось застывшей, скорбной маской. А теперь он смотрел на меня, улыбаясь, и уже не казался таким несчастным стариком, прикованным к своему месту.

Он поймал мой ответный, удивленный взгляд и произнес еле слышно: “Шалом, кецеле!”.

Я знал, конечно, что такое “шалом”, но почему-то это слово в устах незнакомого человека подействовало на меня удивительным образом: вдруг испытал что-то вроде внезапно нахлынувшей радости, даже восторга, словно я, инопланетянин, тоскующий от одиночества, вдруг встретил посланца с родной планеты. То, что случилось со мной в результате услышанного приветствия, было похоже на неожиданный приступ вдохновения, когда тебе кажется, что ты всесилен, все тебе по плечу, а впереди жизнь, полная радости настоящих достижений.

Так случилось, что больше я “Абрашку” в трамвае не встречал. Наверно, заболел старик или ушел на пенсию. Но одной этой встречи, одного слова “Шалом” оказалось достаточно. Я стал с жадностью выискивать все, что тем или иным боком касалось Израиля и евреев. Все это копил с жадностью скряги и складывал в картонную папку с тесемками: редкие книги, брошюры, черно-белые фотографии, вырезки из газет. Все найденное, как правило, носило юдофобский, совковый характер, но я был рад любому продолжению того неожиданного слова, обращенного ко мне незнакомым стариком в загаженном вагоне трамвая.

Он улыбнулся, сказал “Шалом, кецеле!” – и будто перенес меня совсем в иное измерение, заставив отныне жить совсем иначе, словно открыл передо мной дверь, прежде накрепко запертую. Что такое кецеле – я тогда понятия не имел, но по тону догадался, что за словом этим стоит тепло и нежность.

Моим детям и внучкам здесь, в Израиле, не объяснишь, что значили для меня эти два обычных слова, сказанные стариком – продавцом трамвайных билетов – осенью 1961-го. Они, конечно же, примут за глупость и чудачество мою уверенность, что именно с этого момента и начался мой и их путь в Иерусалим. Но это так. Все наше, нынешнее бытие, началось с той неожиданной улыбки старика “Абрашки”. Не уверен, кстати, что звали его именно так, да и не важно это. Важно другое: подаренное этим человеком чувство родства и возможности обретения себя самого и своего рода.

Вот только теперь, видимо, в знак благодарности, уплаты душевного долга, я записал эту историю и подумал, что при всей космической мощи Интернета ему не по силам многое. Не найти в нем, к примеру, настоящего имени старика – продавца трамвайных билетов, нет там и меня самого у поворота судьбы, когда родная душа инопланетянина улыбнулась щербатым ртом и сказала “Шалом, кецеле!” мальчишке-пассажиру, узнав в нем земляка с родной планеты…

Из книги Аркадия Красильщикова “Рассказы о русском Израиле”