Андрей Ланьков: как убежать из Северной Кореи

Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с востоковедом Андреем Ланьковым о том, как жители КНДР перебираются в Китай и Южную Корею, кто эти люди, и на что они могут рассчитывать.

Побег: варианты

Одной из особенностей корейской ситуации является то, что в Южной Корее проживает большое количество людей (относительно большое, мы о цифрах сейчас тоже поговорим), которые являются выходцами из Северной Кореи. Иногда их называют «перебежчиками», но я этот термин не люблю: отчасти – потому, что его коннотация (если мне здесь не изменяет чувство языка) в русском языке скорее негативная, а отчасти – потому, что этот термин чаще всего используется по отношению к людям, которые куда-то перешли по политическим мотивам. Как сейчас станет ясно, если разговор идёт о Северной Корее, то политика и здесь играет определенную роль, но достаточно скромную.

Во-первых, сколько же этих самых выходцев из Северной Кореи, живущих на Юге? Если посмотреть на последнюю статистику, то с конца июля 1953 года, то есть с момента подписания соглашения о перемирии, которое положило конец Корейской войне, и до 31 декабря 2023 года (получается порядка 70-ти лет) на территорию юга прибыло 34078 людей из Северной Кореи. Таким образом получается, что, вроде бы, что на Юге живет 34000 человек с Севера, но это не совсем так. Дело в том, что некоторая часть беженцев элементарно умерла. Кстати, умерших не так много. Хотя всё-таки прошло 70 лет с того момента, как включился, так сказать, счётчик беженцев, умерших не так много по одной простой причине — до конца 1990-х годов беженцев было очень и очень мало, так что на начало 2000-х общая аккумулятивная цифра составляла всего лишь 1000 человек. Соответственно получается, что почти 33000 прибыли в Южную Корею на протяжении последних 20-ти с небольшим лет, и, соответственно, по возрасту они особо постареть и поумирать не успели. Тем не менее, кто-то скончался по старости, а кто-то уехал в третьи страны, и таковых довольно много. Так что сейчас в Южной Корее реально проживает порядка 30000 выходцев из Северной Кореи, причём современная эмиграция существенно отличается от эмиграции времён Холодной войны, и я объясню, почему.

Наверное, надо начать вот с чего. Хотя с 1953 года включился счётчик беженцев, по большому счёту, до середины 1990-х годов количество беженцев было совершенно незначительным. В Южную Корею прибывало до десяти человек в год, и это очень мало, потому что, как мы увидим, на пике, около 2010 года, миграция составляла 3000 человек, то есть это в триста, а то и все пятьсот раз выше нормы для 1960-х, 1970-х и 1980-х годов. Причина проста — физически бежать с Севера на Юг тогда было крайне затруднительно. Дело в том, что так называемая «демилитаризованная зона» — военно-демаркационная линия, которая разделяет Корейский полуостров и которая служит фактической границей между Севером и Югом, являлась практически непроходимой где-то с 1960-х годов. Конечно, разведгруппы и спецназ ходили в обе стороны, но их для этого специально готовили и у них была информация, которой ни у кого другого не было и быть не могло. А так это полоса шириной в несколько километров с минными полями, системами наблюдения, системами сигнализации и большим количеством постов, на которых руководствуются принципом «сначала стреляем — потом спрашиваем». Таким образом, для неподготовленного человека переход границы по суше на Юг был невозможен.

На море тоже существовали и существуют (кстати, эта система до сих пор работает) очень жёсткие ограничения. Нужно начать с того, что на протяжении большей части почти всего побережья Северной Кореи доступ к побережью просто запрещён, то есть вдоль всей дальней стороны пляжа и по дальней от моря кромке просто проходит линия проволочных заграждений и контрольно-следовая полоса. Для того, чтобы выйти на пляж в Северной Корее, нужно либо выходить на пляж в тех местах, где это разрешено, и там, естественно, всё охраняется, либо иметь специальное разрешение. Так что на корабль особенно не сядешь, а ещё и патрули, и достаточно неблагоприятное течение.

Третий путь — через границу с Китаем и через малюсенькую границу с Россией, но этот вариант в те времена вообще не работал. Потому что, допустим, если бы кореец ушел в Китай в 1975-м или в 1968-м году, его тут же поймали бы китайцы и, скорее всего, сразу бы отправили обратно, и дома его ждало тюремное заключение, потому что в те времена переход границы даже в Китай был серьёзным делом и карался несколькими годами тюрьмы. Укрыться в Китае было невозможно — во-первых, в стране очень неплохо работала собственная полиция, которая отлавливала таких людей как подозрительных, а во-вторых, никакой работы в Китае тогда не было.

Кто мог бежать в начале 1990-х годов с Севера на Юг? Это люди, у которых была соответствующая подготовка — скажем, те же военнослужащие, которые охраняют границу, время от времени перебегали на Юг лётчики, угонявшие свои самолёты, и, наконец, время от времени на Юг уходили дипломаты и вообще люди, которые могли бывать за границей по роду работы. Опять-таки, надо помнить, что с конца 1950-х и до начала 2000-х выезд из Северной Кореи за границу по личным причинам был запрещён, то есть нельзя было куда-то уехать, а потом убежать — ты мог выезжать только в командировку со всеми вытекающими.

Всё это стало меняться в начале 1990-х годов, когда начала открываться китайская граница. Там было ещё несколько причин, но они менее важные, и мы не будем на них тратить время, а поговорим о границе с Китаем. Физически граница была абсолютно прозрачной. Когда я впервые там оказался (это был где-то 2005-й или 2006-й год), я даже удивился — настолько то, что я там увидел, не походило на мои представления о государственной границе! Во-первых, граница проходит по двум рекам — Амноккан и Туманган. Амноккан еще называют Ялуцзян – название записывается тремя иероглифами, но китайцы читают эти иероглифы по-своему, а корейцы – по-своему. Туманган (Туманцзян) иногда на русский лад вообще называют Туманной рекой, хотя к туманам название никакого отношения не имеет, это какое-то маньчжурское слово. Эти реки в своем нижнем течении довольно широкие, Амноккан в нижнем течении почти километр, но на большей части течения они узкие и мелкие. Зимой, а зимы там холодные, они замерзают и несколько месяцев они покрыты льдом, перейти по которому не составляет никакого труда. Кроме этого, летом значительные части среднего и верхнего течения пограничных рек довольно легко можно перейти вброд, а там, где брода нет, это, все равно, не очень широкая и не очень глубокая речка, хотя быстрая и холодная, как все горные реки. Никакого инженерного оборудования границы с китайской стороны до 2010 года не было, и я повторюсь, что именно меня это поразило, когда я там впервые оказался и когда проехал несколько сотен километров. Я потом более-менее ежегодно бывал в тех местах, начиная с 2005 года и до последней эпидемии ковида. Когда я приехал туда в первый раз, я очень удивился. Меня совершенно поразило, что можно проехать вдоль границы — я там арендовал автомобиль с водителем (сам я водить не решился, хотя это не так уж и сложно, но у меня как-то духу не хватило), проехал 150-200 километров и за это время только один раз увидел патруль. Не было тогда ни проволочных ограждений, ничего, то есть к реке тогда можно было подойти кому угодно и в любой точке. Я спокойно подходил, и практически вдоль всей пограничной реки это было вполне возможно тогда.

Бегущие от голода

Когда в Корее в середине 1990-х годов начался голод, голод 1996-1999 годов, люди в больших количествах стали уходить в Китай, и в основном они уходили просто из экономических соображений — спасаясь от голода. И уходили через эту плохо охраняемую границу в основном жители, или, как мы сейчас увидим, жительницы приграничных уездов. Если посмотреть на географический состав северокорейской эмиграции в Китае, мы увидим, что порядка 85-90% — это выходцы из приграничных районов, то есть людей из центральных районов и уж тем более из Пхеньяна там очень мало. И это в том числе и потому, что не было особой свободы передвижения по Северной Корее. Потом она, правда, де-факто возникла, но, в любом случае, добраться до границы было довольно сложно.

Люди стали уходить, и уходили они по совершенно обычным экономическим соображениям, то есть политики там либо не было вообще, либо её было очень и очень мало. Люди уходили в Китай — этот поток пошёл где-то в 1996 году, когда дома, скажем так, просто реально стало нечего жрать, а в Китае к тому времени, наоборот, раскрутились реформы. Приграничные районы Китая, которые исторически жили хуже, чем Северная Корея ещё в начале 1970-х, к тому времени превратились в процветающие по северокорейским меркам районы. Кроме этого, к тому времени там появилась частная экономика, и беженец мог прийти в Китай, в китайскую деревню и наверняка мог найти там какую-то работу. Разумеется, это была работа гастарбайтера, то есть такая работа, которую сами китайцы не хотели на себя брать; работа класса «круглое катай, плоское кидай». В основном работали эти самые беженцы-гастарбайтеры или нелегалы-гастарбайтеры, и, если это были мужчины, то они работали в строительстве, но только самые мелкие проекты. Женщины работали на кухне, занимались уборкой и были домашней прислугой, в основном у них тоже была неквалифицированная работа. В 2000-2005 годах там платили где-то порядка 50$ в месяц, а это были безумные для корейцев деньги, тем более что обычно хозяин предоставлял достаточное питание и жильё. И, конечно, у них буквально сносило крышу, когда они видели китайские города, которые, как им казалось, по ночам были залиты светом. По нашим меркам эти города были очень мрачные, тёмные, они и сейчас не очень-то яркие, но для Северной Кореи, где уличное освещение тогда практически отсутствовало как явление за исключением Пхеньяна и нескольких самых крупных городов (да и там, где оно было, оно очень часто отключалось в 10-11 вечера), это было потрясение, что круглую ночь всё освещено и всё сияет. Были совершенно невероятные запахи и еда, все едят рис, потому что когда говорят, что бедные северные корейцы едят рис и только рис, то нет, они не едят только рис — рис едят успешные северокорейцы, а рядовые северокорейцы никакого риса не едят, они как миленькие едят кукурузу и ячмень, если повезёт, потому что в те совсем уж голодные времена и кукурузы с ячменём не хватало. Люди приходили в Китай, находили работу и отъедались.

При этом есть любопытный момент — подавляющее большинство людей, которые тогда уходили в Китай, вовсе не собирались перебираться в Южную Корею, такая мысль приходила к ним в голову обычно уже в Китае. Дело в том, что для жителей пограничных районов Севера, достаточно простых людей, чем тогда была Южная Корея? Это была страшная страдающая колония американского империализма, и мысли о том, чтобы туда уйти, у большинства просто не было. Тем более что, повторюсь, большинство из них было движимо исключительно экономическими соображениями — ну, насколько можно считать уход от голода экономическими соображениями — то есть уйти из голодающей деревни, немножко отъесться, заработать немножко денег и прийти обратно с деньгами для своей семьи, потому что очень часто уходили женщины. Мужчине уйти было сложнее, и мы об этом тоже немножко поговорим.

Кстати, о цифрах. Точных оценок нет, потому что кто же сосчитает нелегалов? Я бы сказал — плох тот нелегал, которого сосчитали. Но приблизительные оценки были — на пике эта нелегальная гастарбайтерская община северокорейцев в приграничных районах Китая (это восточная и северо-восточная Маньчжурия) достигала примерно 200 000 человек. Этот пик был достигнут где-то в районе 2000 года, то есть в самом конце северокорейского голода или сразу после него, когда голод в Северной Корее, в общем, прекратился, а люди, которые выехали, ещё не начинали возвращаться в больших количествах. Потом они стали возвращаться, и какое-то количество, довольно большое, в итоге попадалось китайской полиции и этих людей просто выдворили обратно.

Надо сказать, что где-то около 1997-1998 годов северокорейские власти изменили своё отношение к побегам за границу — побег за границу перестал считаться серьёзным преступлением, как в былые времена. Ну, не политическим — по Уголовному Кодексу побег не проходил как политическое преступление, но перестал считаться серьёзным правонарушением, а стал считаться лишь административным правонарушением, которое наказывалось в административном порядке. Обычно это было несколько месяцев административного ареста. В Северной Корее есть тюрьмы облегчённого режима «таллёндэ», куда людей отправляют по упрощённой процедуре, в административном порядке на срок до года, но обычно – всего лишь на несколько месяцев. И там выданные обратно из Китая перебежчики или те, кого ловили при переходе границы, в итоге и оказывались. Правда, проводилось следствие и пытались выяснить, не были ли эти люди связаны с чем-то предосудительным, то есть не общались ли они с южнокорейцами в любой форме и не было ли у них контактов с миссионерами, потому что беспокойство по поводу возможного проникновения в страну христианства — это довольно серьёзная тема у северокорейской стороны, их это тоже волновало. Соответственно, если были, то могли на допросах немножко побить, причём в основном мужчин, а большинство беженцев — женщины. По воспоминаниям, женщинам хамили, орали на них и максимум могли дать пощёчину, а мужчин могли сильно побить и повыбивать зубы.

Но если ты, выплёвывая зубы, говорил, что согрешил, мол, виноват, пошёл в Китай от голода и никаких южнокорейцев там в жизни не видел, тихо работал на свиноферме и вообще не знаешь, кто такие христиане, то обычно особо не разбирались; отбыл несколько месяцев — и свободен. Конечно, это портило анкету, но, как мы сейчас увидим, большинство тех, кто уходил в этот период — с середины 1996-го до 2019-го — особо не волновались по поводу своей анкеты, потому что они были не из тех социальных слоёв, которым нужно было беспокоиться о бумажках. Какая-то часть выдавалась, и бóльшая часть, хотя статистики тут нет, но благодаря активному общению с этими социальными слоями у меня создалось впечатление, что три четверти вернулись сами, потому что это было изначально в их планах. Они уходили в Китай просто заработать деньги, но были люди, которые ходили туда-обратно — я знаю одного парня, которому сейчас уже сильно за 30, но который тогда был беспризорником, его родители умерли, и он постоянно ходил на работу в Китай. Когда ему надоедало в Китае, он возвращался обратно, а потом снова уезжал. Он переходил границу примерно 10-12 раз, тем более что подростку было существенно легче это сделать.

В общем, большинство вернулось в Северную Корею, причём вернулось со своими деньгами, тем более что к тому времени на эти деньги в Северной Корее можно было и небольшой бизнес завести, и на этом всё и закончилось. Однако некоторое количество северокорейцев, побывав в Китае, обнаруживали, что Южная Корея — это интересное место. Они обнаруживали, что Южная Корея живёт хорошо. Им вдобавок говорили о том, что Южная Корея помогает тем жителям Северной Кореи, кто приедет, и называли суммы и пособия, которые им полагалось выплатить после приезда, и от этих сумм у них, конечно, глаза лезли на лоб, потому что по их меркам это были какие-то совершенно безумные деньги. Они, правда, не совсем понимали, что в Южной Корее и цены соответствующие. В любом случае, какое-то количество людей принимало решение перейти в Южную Корею, а не возвращаться домой. У кого-то дома были проблемы самого разного рода, кто-то бежал от политических преследований, кто-то от уголовных дел, хотя это не всегда могли быть уголовные дела — зачастую это мог быть какой-нибудь предприниматель, который не тому дал откат. Я знаю двух людей, по меньшей мере, двух женщин, которые уходили после развода и им просто не хотелось возвращаться.

Дорога на Юг

В любом случае, северокорейский гражданин, находящийся в Китае, решал, что он должен отправляться на Юг, и вот тут начинались проблемы. Дело в том, что эти беженцы, в общем, знали, что северокорейские власти очень даже позитивно относятся к тем южнокорейцам, которые собираются перейти с Юга на Север. Таких случаев было довольно мало, до конца 1980-х их было почти столько же, сколько с Севера на Юг — 5-7, максимум 10 случаев в год. Конечно, потом количество желающих бежать с Юга на Север несколько сократилось, буквально до 3-4 человек в год, а количество двигающихся в противоположном направлении увеличилось до нескольких тысяч, но тем не менее – побеги с Юга на Север тоже бывали.

Северокорейцы это знали, и они исходили из того, что официальные южнокорейские представительства их радостно встретят. Однако они довольно быстро обнаруживали, что вот приходил человек в посольство, и говорил, что хочет жить на Юге, а ему говорят, что, мол, хорошее желания, до свидания – и всё. Обнаружилось, что южнокорейские дипломатические представительства в большинстве случаев не оказывают помощь тем северокорейским беженцам, которые хотят уйти на Юг, в том случае, конечно, если эти беженцы не представляют политической ценности. Условно говоря, если в южнокорейское посольство в 2005-м или в 2010-м году приходил полковник северокорейских спецслужб или же даже обычный армейский полковник, то его, конечно, принимали и посольство организовывало его выезд в Южную Корею. А подавляющее большинство тех, кто приходил, — это крестьянские тётеньки средних лет, и вот им было довольно сложно было рассчитывать на помощь, то есть вообще было нельзя. Формально это объяснялось тем, что, дескать, слишком активное участие в эвакуации беженцев с территории Китая приведёт к дипломатическим осложнениям в отношениях с Китаем, а Южная Корея тогда очень дорожила этими отношениями. По экономическим соображениям — это большой рынок, у них были большие инвестиции и дешёвая рабочая сила. Впрочем, я думаю, что ситуация была более сложной — дело в том, что к тому времени у Южной Кореи политическая необходимость в том, чтобы принимать беженцев с Севера, сократилась. До конца и даже до середины 1990-х их активно принимали, потому что они были как бы живым подтверждением экономического, социального и культурного превосходства Южной Кореи. Мол, к нам же бегут, а в обратную сторону нет — значит, мы правильные! Но необходимость доказывать это исчезла с середины 1990-х, южнокорейская элита в своей значительной степени стала просто игнорировать Северную Корею, по крайней мере, спорить с ней о том, у кого система правильнее, уже никто не собирался. Все, включая бóльшую часть оппозиционных, радикальных левых и около-коммунистических сил пришли в Южной Корее к выводу, что система в Северной Корее всё-таки не очень хорошая, и на этом успокоились.

С другой стороны, есть соображения государственного национализма, который, нравится нам это или нет, де-факто является идеологией что на Юге, что на Севере, пусть в несколько разных формах и несколько разной крепости и крутизны, но это национализм. И из этих соображений гражданам КНДР, желающим попасть в Южную Корею, правительство республики Южная Корея отказать не могло, поэтому применялась обычная в таких случаях технология дистанционной фильтрации. Хороший пример такой схемы – это ситуация, когда вы приходите в аэропорт и садитесь на самолёт. Там у вас при регистрации обязательно проверят визу, потому что любая авиакомпания несёт ответственность (отвечает карманом, деньгами) за любого пассажира с неправильно оформленной визой, иначе говоря, за любого потенциального беженца; скажем осторожнее — нелегального эмигранта. Это такая хорошая технология, потому что при её применении не возникает неприятных ситуаций у потенциально принимающей, какой-нибудь благополучной европейской стороны, которой приходилось бы в других случаях «выпихивать» нежелательного эмигранта из аэропорта, что шумно, громко и может негативно повлиять на имидж страны. Поэтому потенциальных иммигрантов тихо и без лишнего шума фильтруют на дальних подступах.

И то же самое происходило и с посольствами в Китае — южнокорейское посольство и другие дипломатические миссии в Китае попросту отфутболивали и не оказывали никакой помощи мигрантам. Правда, иногда на первых порах эмигранты организовывали демонстративные силовые прорывы в посольства, и тогда южнокорейскому МИДу и южнокорейским дипломатам ничего не оставалось, кроме как принять их, потому что с формальной точки зрения южнокорейского права никакого северокорейского государства не существует, никакого северокорейского гражданства тоже не существует, любой гражданин КНДР по определению с момента рождения является гражданином Южной Кореи, и отказать таким людям было нельзя. Если они так эффектно врывались в посольства перед телекамерами — то всё, их отправляли в Сеул. Но тут на ситуацию отреагировали китайцы — они резко усилили охрану посольств, ведь северокорейские беженцы врывались не только в южнокорейские посольства, но и в посольства некоторых других стран. С начала 2003 года подобные прорывы стали невозможны технически.

Так что получалось примерно так: что где-то в 1999-м, в 2005-м или в 2012-м году кореец — обычно это был довольно простой человек, чаще всего женщина — уходил в Китай на заработки, обнаруживал (или, точнее, обнаруживала), что в Южной Корее хорошо, по тем или иным причинам принимала решение, что домой лучше не возвращаться, и понимала, что рассчитывать на помощь посольства не приходится. С течением времени слухи о позиции дипломатов распространились, и люди стали понимать, что рассчитывать надо на самого себя.

А как тогда бежать? Способ был. Дело в том, что, в то время как в посольстве Китая не принимали беженцев, южнокорейские посольства в других странах, в том числе посольства в Юго-Восточной Азии (Бангкок и Ханой) и в Монголии (Улан-Батор) беженцев принимали. Когда в эти посольства приходил человек, являвшийся северокорейским гражданином, с соответствующими бумагами, – то есть он мог доказать, что является северокорейским гражданином, – его брали, выдавали ему одноразовые проездные документы, выдавали билет и благополучно отправляли в Южную Корею. Соответственно, задача заключалась в том, что потенциальному беженцу нужно было как-то добраться либо до Юго-Восточной Азии, в первую очередь до Бангкока, либо же до Монголии. Второй маршрут был существенно менее распространённым и менее обычным в том числе и потому, что физически он был более опасным. Он предусматривал пересечение пустыни Гоби, а люди там гибли в довольно больших количествах; заблудился и погиб — это была обычная ситуация. Есть известный фильм Keurosing («Пересечение»), посвящённый очень типичной истории, — северокорейский рабочий, шахтёр ушёл в Китай, а потом в Южную Корею, и не потому, что хотел бороться за свободу и протестовал против режима Ким Ир Сена (тогда уже Ким Чен Ира), а потому что ему нужно было просто добыть лекарство для жены. Сначала он пошёл в Китай, и обнаружил, что антибиотики там только рыночные и дорогие, потом пошёл в Южную Корею, переслал лекарство, но уже было поздно, потому что жена умерла. Тогда он попытался вытащить сына, но сын погиб при переходе границы. Это, конечно, мелодраматическая история, но, во-первых, она хорошо снята, а во-вторых, в общем и целом, она достаточно правдива — подобные ситуации бывали там сплошь и рядом.

Так что основная дорога была через Юго-Восточную Азию, но это, как говорится, проще сказать, чем сделать, поэтому давайте посмотрим, как это происходит. Наш беженец — это, как правило, в 75% случаев женщина в возрасте от 30-ти с небольшим до 50-ти лет с неполным средним или средним образованием, с нулевым знанием языка (хотя, если она какое-то время пожила в Китае, то могла нахвататься китайского языка) и с достаточно ограниченными средствами. И вот ей необходимо пересечь Китай — весь Китай, с севера на юг — добраться до границы Китая, скорее всего, с Лаосом (другие варианты тоже распространённые, но лучше всего Лаос). По джунглям её надо перейти эту границу, добраться до Меконга и сплавиться вниз по Меконгу, опять перейти границу — уже с Таиландом — и там, в Таиланде уже можно либо являться в посольство Южной Кореи, либо просто сдаваться местной полиции, и только после этого бумаги будут переданы в посольство, потому что в Таиланде это уже безопасно. Причём на всей этой дороге людей могли перехватить, у них могли проверить документы, а в том же Лаосе совершенно нормальной была практика вымогательства. «Если не дадите взятку, — говорил лаосский полицейский, — то мы выдаём вас обратно в Китай, (а он отлично понимал, что они не китайцы), а китайцы вас выдадут в Северную Корею, так что гоните денежку». Такой вот побег.

Цена вопроса

Как вы понимаете, для одиночки организовать его было практически невозможно. Беженцы собирались в группу где-то в Маньчжурии, а потом вывозились или доставлялись — там были разные хитрости, способы в разное время были разными, но не будем об этом рассказывать, потому что ещё время не пришло, чтобы о чём-то рассказывать, а бóльшую часть уже можно рассказывать, но времени нет. Так вот, эти группы добирались до границы Китая с Лаосом, и организацией этих групп сначала часто занимались добровольцы, которые симпатизировали всем беженцам из разных соображений, и чаще всего это были христианские организации — тут очень много делали и южнокорейские христианские церкви, и церкви из других стран. Однако довольно быстро все эти дела с побегом (где-то к 2002-му, 2003-му и к 2004-му году окончательно) превратились в чисто коммерческие операции, то есть организацией побегов стали заниматься так называемые «брокеры». Это были люди, которые подобные побеги организовывали за деньги.

Человек приходил к брокеру и говорил: «Вот есть такая тема: у нас тётушка 50-ти лет, она работает в столовой в маленьком китайском городке где-то у границы Маньчжурии, и мне её нужно вывезти в Южную Корею». Брокер говорил: «Нет вопросов!», и называл цену. До существенного ухудшения ситуации, буквально в последние годы, на протяжении последних 20-ти лет (где-то с начала нулевых и до конца 2010-х) цена, условно говоря, была стабильной — порядка 3000-3500$. Я повторюсь, что речь идёт о той ситуации, когда беглеца забирают уже на территории Китая, а как он выбирается из Северной Кореи — это отдельная история, которая поначалу, когда граница не контролировалась, была очень простой и лёгкой, а потом она стала более чем сложной. Так вот, 3000$ — это простейший вариант побега, это была дешёвая опция, которая предусматривала, что человек садился со своей группой в автобус (обычно из Маньчжурии «выдёргивали» на автобусах, потому что на скоростных дорогах почти не было проверок, а на железных дорогах всегда был риск налететь на проверку на вокзале). Обычно собиралась группа в 10-15 человек, их вывозили из Маньчжурии, дальше обычно поездом их везли до границы с Лаосом, до приграничного района, а дальше профессиональные проводники проводили через границу, то есть решали весь этот цикл, сплавляли по Меконгу, доводили до Таиланда и там сдавали.

Был и более дорогой вариант, который в этот период (повторяю: с начала нулевых и до конца 2010-х) стоил порядка 10 000-15 000$, и это был, так сказать, «побег класса люкс». Класс люкс — это побег самолётом. Человеку выдавался иностранный паспорт, поэтому и назначалась такая высокая цена. Бóльшая часть этой суммы уходила на организацию поддельного паспорта — чаще всего это был южнокорейский паспорт, то есть кто-то из южнокорейцев за деньги заявлял о подделке паспорта, потом там переделывалась фотография, паспорт подделывался и люди вывозились. Человек получал паспорт, по этому паспорту вылетал из какого-то китайского аэропорта — чаще всего не из Пекина, потому что там был более жёсткий контроль — в Южную Корею и по прибытии сдавался властям.

Количество беженцев стало быстро нарастать. Если до начала 1990-х мы говорили о единицах (3-5-7 побегов в год), то в 1990-е годы это были уже десятки, а к концу 1990-х — сотни, и на пике, около 2010 года, количество бежавших составило примерно чуть меньше 3000 человек в год. Потом количество беженцев стало сокращаться.

Женское дело

Но, прежде чем мы будем говорить о том, почему оно сокращалось, нужно сказать несколько слов о социальном составе беженцев и о том, что с ними происходило уже по прибытии на нужное место. Я уже несколько раз мимоходом говорил, что одна из самых интересных особенностей — это преобладание женщин, которые на настоящий момент среди всех беженцев составляют 72%. Это достаточно необычная вещь, потому что практически везде беженство и миграция — это мужское дело, а в Северной Корее — это женское дело. С чем это связано? Тут есть несколько факторов, о некоторых из которых принято говорить, а о других (по причинам, которые скоро станут понятны) говорить не приятно.

Если говорить о тех причинах, по которым принято, то дело в том, что в старой северокорейской системе за женщинами следили существенно меньше, чем за мужчинами, их власти контролировали в существенной степени меньше, чем мужчин. Во-первых, женщине элементарно было проще исчезнуть, потому что любой мужчина был обязан ходить на работу, а если он ходил на работу, то в случае, если он не выходил на работу без должной причины, то начинались какие-то проблемы. Кроме того, нахождение мужчины в тех или иных местах около границы вызывало больше желания проверить у него документы, чем у женщины, то есть женщинам было проще потеряться. Особенно явно это стало в середине 1990-х, когда в Северной Корее начинается стремительный рост мелкого частного бизнеса и когда лозунгом дня было «Торгуют все и всем!», когда до 80% доходов бюджетов в северокорейских семьях были от частной экономической деятельности разного рода. Так получилось, что в Северной Корее этим в основном занимались женщины. Соответственно, женщина, которая находится где-то вдали от своего дома, не вызывала подозрений в том числе и потому, что всегда могла сказать: «Я поехала по торговым делам! Я поехала закупить партию обуви на оптовом рынке, чтобы потом у себя продать». Это было правдоподобно, а если ещё и небольшая взятка давалась, то вопрос точно решался.

Вторая особенность заключалась в том, что непосредственно в Китае женщине было проще найти работу. Бóльшая часть гастарбайтерских работ, которые открылись в Маньчжурии в 1990-е и на которых, собственно, и работали северокорейские нелегалы и эмигранты, были, условно говоря, женскими работами. Это была сфера обслуживания — посудомойки, официантки в ресторанах, служанки, сиделки и няньки, то есть в основном это были женские работы, и найти работу тоже было существенно проще. Кстати сказать, я забыл упомянуть об одном важном аспекте, а это реально было очень важным и очень важным и остаётся — дело в том, что на китайской стороне границы находятся территории, на которых этнические корейцы (граждане Китая) являются преобладающей группой. То есть, когда беженцы переходили границу, они оказывались в Китае, но это был Китай, в котором если не все, то большинство свободно говорили по-корейски. В отличие от других этнических корейских общин, этнические корейцы Китая сохранили свой язык. Это вторая особенность: обычно нанимались в корейские семьи и в корейские предприятия — к мужчинам это тоже относится.

Однако самое интересное обстоятельство, о котором не очень говорят, — это то, что у женщин была возможность спокойно и относительно безопасно существовать в Китае, используя такую тактику, которая была недоступна для мужчин. Я не говорю о работе в секс-индустрии, хотя это тоже довольно часто имело место — нет, речь идёт о сожительстве с китайскими мужчинами и о де-факто браках с гражданами Китая (чаще всего это были этнические корейцы, а иногда даже и этнические ханьцы).

С чем это связано? Дело в том, что из деревень Маньчжурии уже довольно давно идёт активный отток невест. Дочери из крестьянских семей не хотят оставаться в своих деревнях, хотя некоторые из них довольно зажиточные по китайским меркам, их манят яркие огни городов, а вот парни обычно остаются на хозяйстве. В результате в деревнях возникает серьёзнейший половой дисбаланс — парней много, девок мало. И через какое-то время, когда парни из 20-летних превращаются в 30-летних, обнаруживается, что какая-то их часть заведомо не сможет найти себе жену, потому что никакая горожанка отродясь не поедет в деревню, за исключением каких-то совсем уж особых случаев, а это не особый случай. Бóльшая часть таких крестьян-бобылей — это люди с проблемами, причём в их родной деревне об этих проблемах все отлично знают. Скажем так, это может быть человек, склонный к выпивке, к наркотикам (в деревнях они есть, особенно в этой части Китая), к игре — а это большая проблема, лудомания, а иногда это просто может быть и инвалид. И когда там на двух парней одна девка, то она, естественно, не пойдёт за такого, уже вдобавок пожилого бобыля.

Поэтому-то и возникала ситуация, когда они просто приглашали к себе и организовывали выезд — иногда целенаправленно, а иногда заманивали обманом — женщин из Северной Кореи. Какая-то часть женщин заранее выезжала с пониманием того, что они там собираются выходить замуж, а какая-то часть думала, что просто едет на работу. Я помню, как довольно давно, около десяти лет назад, я разговаривал с семейной парой, живущей в Китае — точнее, я встретился с женщиной, одной из этих эмигранток со стажем. Она приехала на встречу со своим мужем, который её как бы подстраховывал (ну, мало ли что, иностранец), и рассказала о том, как в своё время просто пошла в Китай заработать деньги. Ей сказали правду, что в Китае работая в поле за сезон можно поднять пару сотен долларов, а тогда для тех мест в Северной Корее это были очень серьёзные деньги. Она пошла, и тут же обнаружила, что её продали в жёны в местную этнически корейскую семью. Бежать было нельзя, потому что она знала: если она побежит, то её тут же перехватит полиция, а она там ничего не знает и ничего не понимает. А эта семья, куда её продали, чтобы заплатить брокеру, который таким образом доставлял заказчикам северокорейских жён, во-первых, занималась сбором лекарственных трав в горах, которые продавались за неплохие деньги, а во-вторых, они вырастили жирную пищевую собаку, которую тоже продали. Её продали за 900 юаней, а тогда это было много — настолько, что можно было приобрести жену.

Я эту женщину слушал, и потихонечку начал понимать — по тому, как они друг на друга глядят, хоть я не чтец по лицам — что это очень хорошая семейная пара. И вдруг я понимаю, что я слышу историю из серии «как папа встретил маму», что мужчина, который собирал травы – это и есть её муж. У них получилась очень хорошая и очень удачная семья.

Действительно, многие из северных кореянок, попавшие таким образом в жёны, потом живут очень даже неплохо. Известны неоднократные случаи, когда такая незаконная северокорейская жена (она незаконная, и я потом объясню, в чём там засада) китайского крестьянина попадалась китайской полиции, поскольку у неё не было никаких документов. Её высылали в Северную Корею, она там проводила несколько месяцев в тюрьме и благополучно возвращалась к своей китайской семье. Знаю я и другой случай, где всё было наоборот — всё было хорошо, они жили и у них были дети. Муж, этнический кореец, так что для него очень легко получить рабочую визу в Южную Корею, куда он и отправился на пару лет зарабатывать деньги. Когда он уехал, жена попалась какому-то полицейскому патрулю и её выставили из страны обратно на Север. Муж срочно вернулся, собрал деньги, организовал брокера и взятки пограничникам за переход границы, и как только она вышла из этого «таллёндэ» (из места отбывания административного заключения), то они договорились о её эвакуации. Вы спросите — как договорились? По китайским сотовым телефонам, конечно. Если есть деньги, то можно говорить с заграницей, но для этого нужен китайский сотовый телефон, подсоединённый не к северокорейской, а к китайской сети; в приграничных районах он работает. Они договорились, что она сколько-то времени проведёт у родителей, а потом он её вытащит через границу. Он её вытащил, и они подумали, что быть вместе в такой непонятной ситуации, когда в любой момент могут арестовать, и не факт, что всё хорошо обойдётся, им не очень нравится, и они просто переехали в Южную Корею.

С другой стороны, я уже говорил, что формально этих женщин на территории Китая нет. Я говорил о браке, который иногда даже оформляется свадьбой, хотя это бывает очень редко и обычно с этим не очень заморачиваются. Но с точки зрения китайских властей это никакой не брак, потому что этих женщин на территории КНР нет, у них нет документов и юридически они являются просто призраками. Соответственно, это не брак, а сожительство, правда, сейчас с этим стало сложнее, но до недавнего времени были способы оформить этих женщин и легализовать их — договориться с местной администрацией, заплатить какие-то взятки — и в таком случае, если женщина прожила какое-то время фактически в гражданском браке, разными законными и незаконными путями ей делали китайский вид на жительство. И тогда она просто отовсюду исчезала, то есть она исчезала из статистики и становилась китаянкой, гражданкой КНР. То, что она плохо говорила по-китайски, никого не волновало — в Китае куча людей, которые плохо говорят по-китайски, будучи при этом гражданами Китая, и во многих случаях даже дети в таких семьях не знали, что когда-то мама нелегально бежала из Северной Кореи, потому что об этом в семье особо не разговаривали. И такие варианты тоже стали очень распространённой легализацией.

Я хочу подчеркнуть ещё один момент, о котором просто не было случая сказать. Где-то с середины нулевых до 2005-го или до 2007-го китайские власти и китайское население в целом — хотя, повторюсь, что в значительной части это этнические корейцы — очень позитивно относились к этим беглецам. Я просто помню, как я разговаривал на эту тему с китайскими чиновниками и прокурорами, и прокурор говорил: «Ну что, мы звери, что ли? Мы понимаем, что там творится, и у нас в своё время тоже такое творилось. Кстати, они нам помогли!». И действительно, во время китайского голода в 1960-е годы многие бежали из Китая в Северную Корею, и Северная Корея принимала беженцев, у них были лагеря для беженцев из Китая — два больших лагеря — им выдавали временный вид на жительство, их обеспечивали работой и карточками, и в Китае всё это и сейчас помнят. Со временем, конечно, к беженцам стали относиться хуже, потому что это уже были явно не беженцы, убегающие от голода, а гастарбайтеры, но всё равно в целом отношение китайцев к этим эмигрантам было очень хорошим, и даже сейчас остается неплохим, в том числе и у властей.

Так что какая-то часть таким образом переехавших женщин легализовалась. И, кстати, легализовались не только женщины — иногда возникали ситуации, когда кто-то в семье легализовался, и потом, шаг за шагом, находились какие-то чиновники, которым давались взятки, и всем выдавались членам семьи виды на жительство и они становились гражданами Китая. Иногда они легально потом въезжали в Южную Корею как китайские граждане, то есть вот такой гражданин или гражданка, прожившая в КНР довольно много лет незаконно, но де-факто получив китайское гражданство, заказывал паспорт (в Китае с этим просто) и выезжал в Южную Корею, и иногда решал остаться в Южной Корее.

Кстати, вот для этих де-факто браков был ещё один вариант — жена могла съездить в Южную Корею, получить там формальный южнокорейский паспорт, который защищал её от выдворения, а потом вернуться к мужу. Муж не обязательно переезжал — если там было хозяйство, кабанчики, коровки и большой участок, то что ей делать в Южной Корее? Ей и в Китае хорошо, но паспорт её уже защищал от китайской полиции и от угрозы выдворения из страны.

Получается, что где-то около половины женщин воспользовались таким сожительством. Надо сказать, что значительная их часть (а я тут нарисовал довольно оптимистическую картину) — это действительно хорошо живущие семьи. Я помню, что мне по этому поводу сказал один знакомый этнический кореец из Китая: «Вы сами понимаете, когда семья живёт хорошо, то об этом никто не знает, живут себе и живут, а внимание привлекают всякие некрасивые истории». И благодаря наличию такого канала де-факто гражданского брака с китайцем, женщинам было легче «пересидеть» в Китае. Причём в такой брак очень многие вступают — как я уже говорил, кого-то затаскивают, кто-то идёт добровольно на такой вариант — сознательно. Так они поживут года два-три, это как трамплин — а потом, поднакопив денег, они платят брокеру и уходят на юг. Поэтому женщин больше.

Северянин на Юге

Вторая особенность, о которой я уже упоминал, — это сильнейшее преобладание выходцев из приграничных провинций среди беженцев. Но есть и ещё несколько интересных особенностей — это, например, весьма низкий образовательный уровень. Если мы посмотрим на образовательный уровень беженцев в Южной Корее, то только 7% из них имеют высшее образование, и ещё 9% — среднее специальное, то есть техникум. Это существенно ниже уровня в среднем по стране.

Если мы посмотрим на миграцию времён Холодной войны в Восточной Европе и в Советском Союзе, то мы увидим, что там это была миграция молодой мужской интеллигенции. А в случае с Северной Кореей это была рабоче-крестьянская миграция или, скорее, крестьянско-рабочая, женская миграция и достаточно сдвинутая по возрасту миграция. Подавляющее большинство людей, которые добираются в Китай и потом дальше в Южную Корею — бóльшая часть — это женщины, которых примерно три четверти, и это люди с неполным средним или средним образованием, которые формально, с точки зрения своего статуса, в Северной Корее считались домохозяйками, а фактически являлись просто крестьянскими тётушками.

Я уже называл цифры: цена побега составляла 3000$, и держались с начала нулевых и примерно до 2017-го, 2018-го, 2020-го годов. 3000$ — это запрос на доставку из некоей точки в Маньчжурии до Сеула через посольство в Юго-Восточной Азии или в Монголии. 10000-15000$ — это уже выезд с фальшивым паспортом, комфортабельно. По дорогому варианту ехали те, у кого: а) были такие деньги, и б) была необходимость — например, тащить какую-нибудь старенькую бабушку через кишащие крокодилами джунгли Лаоса не очень-то реально.

Так вот, даже 3000$ — это, всё-таки, очень большие деньги, заработать которые подавляющее большинство эмигрантов не могло, они просто не могли накопить таких денег со своих китайских зарплат. Я знаю случаи, когда деньги накопили, но это было очень долго и это были очень везучие и очень работоспособные люди. Так что в большинстве случаев оплату брокера, проводника, который организует нелегальный групповой выезд, делал кто-то другой.

Бывали разные варианты. Периодически большую помощь оказывали родственники, находящиеся как в Южной Корее, так и в других странах, включая, кстати, и Россию — российские корейцы тоже помогали своим родственникам бежать по такой схеме из Северной Кореи на Юг, такое бывало. Это первый вариант, но, пожалуй, куда более распространённым второй вариант — есть такой термин chain migration, то есть цепная миграция, и здесь то же самое. Кто-то из семьи первым отправлялся в Южную Корею, и обычно это была мама. Она приезжала, зацеплялась — хотя бывали и другие варианты, последовательность каждая семья определяла сама для себя — перетаскивала детей, а потом мужа. Как это получалось? Она получала подъёмное пособие, о котором я чуть позже буду говорить от южнокорейских властей, она находила какую-то работу. Не ахти, какую, чаще всего это была та же самая уборщица или посудомойка, но деньги, которые получает уборщица или посудомойка в Южной Корее — это уже не 50$, как в Китае, а это уже за 1000$ в то время, а то и 1500$. Она очень экономно жила, копила деньги на оплату брокера и в итоге вывозила следующего члена семьи. Если это были дети уже работоспособного возраста, то они начинали работать и копили на вывоз следующего, и вот так, шаг за шагом, в течение нескольких лет вывозилась вся семья. Именно оттуда и находились деньги на оплату брокера, потому что, повторяю, даже скромный побег в 3000$ был, честно говоря, более чем дорогостоящим мероприятием.

Итак, человек прибывал в Южную Корею. Что его там ожидало? Дело в том, что с точки зрения южнокорейского законодательства, а до самого недавнего времени – и с точки зрения северокорейского законодательства (буквально совсем недавно это изменилось) никакой другой Кореи нет. Республика Корея считает, что любой северокорейский гражданин по определению является гражданином Южной Кореи, поэтому, например, вопрос о получении убежища не ставится. По прибытии в Южную Корею гражданину КНДР нужно просто доказать, что он является северокорейским гражданином. Последнее требование достаточно важно по одной простой причине — периодически по этому каналу в Южную Корею пытаются заползти и залезть этнические корейцы Китая, которые говорят на том же диалекте, что и жители северных провинций Северной Кореи и которые неплохо представляют, как устроена Северная Корея, потому что у них всех там есть родственники и они легально и нелегально поддерживают с ними контакт. Гражданин Китая, который, конечно, хочет овладеть южнокорейским паспортом со всеми возможностями, и время от времени пытается пролезть к паспорту, выдавая себя за жителя КНДР. Чтобы таких китайских корейцев отфильтровать, принимаются определённые меры. Впрочем, это, кстати, не всегда срабатывает, иногда с этим даже были связаны скандалы

Однако если ты гражданин КНДР, а, то ты автоматически имеешь право на южнокорейское гражданство. Теоретически оно есть у тебя с момента рождения, но практически все эти бумаги тебе выдадут уже после прибытия в Сеул. И, соответственно, ты имеешь право на получение довольно щедрого и стабильного пакета. Часто слышатся разговоры, что беженцы врут, потому что хотят получить убежище! Беженцы во многих странах и очень даже многие врут ещё как, и именно чтобы получить убежище, но вот для северокорейского беженца в Южной Корее необходимости врать нет – ему всё равно всё и так полагается. Теоретически, если завтра Ким Чен Ын со своей женой Ли Соль Чжу и со своей сестрой Ким Ё Чён сядет на самолёт и прилетит в Южную Корею, там его будут ждать большие неприятности, но при этом он всё равно будет иметь полное право на получение южнокорейского паспорта и вида на жительство. Потому что он, будучи гражданином КНДР, уже по определению гражданин Южной Кореи, ведь с точки зрения Южной Кореи никакой Северной Кореи не существует, это противозаконная организация и самопровозглашённая республика, соответственно, всё, если гражданин КНДР — значит, наш.

Итак, получив отказ в южнокорейском посольстве в Пекине, затем добравшись до Юго-Восточной Азии и получив соответствующие временные документы на проезд, беженец или, скорее, беженка приезжает в Сеул, и начинаются два этапа. Сразу повторю ещё раз, чтобы не было неясностей — отказать гражданину КНДР в праве въехать в Южную Корею и в праве получить там все эти ништяки невозможно, потому что это его право как гражданина республики Корея.

Итак, человек прибывает, и что происходит дальше? Во-первых, сначала он попадает к усталым людям с добрыми лицами в штатском, то есть в разведку. У них есть центр, в котором проводится тщательнейший опрос беженцев, и они пытаются собрать максимум информации, что, естественно, должна делать любая разведка в подобных ситуациях. Впрочем бóльшая часть беженцев никакой серьёзной военной, стратегической и политической информацией не обладают. Существует система премиальных выплат для тех, кто такую информацию может сообщить, но на практике эти выплаты получают очень немногие. Ну что может рассказать тётушка, проработавшая полеводом в колхозе? Имя бригадира или имя председателя колхоза? Ну, она это и рассказывает, и на этом всё заканчивается. Ещё она может рассказать, кто у неё был учителем в школе или как звали корову у соседей (корова не может быть в частном владении, но она сейчас может быть в специфической форме аренды).

После этого беженец, пройдя опрос в спецслужбах, отправляется в специальный центр, Ханавон, где ему начинают рассказывать о том, как нужно жить в Южной Корее. Речь идёт о самых базовых знаниях — объясняется, как работает южнокорейское метро, что такое банк и банкомат. Правда, сейчас банки и банковские карты в Северной Корее тоже появились, но до недавнего времени их не было. Ещё им немножко рассказывают про демократию, но понятно, что лекции преподавателей политологии для большей части северокорейских крестьянок не слишком понятны и не слишком интересны. В общем, человек проходит подготовку, после окончания которой уже окончательно получает визы и документы и уходит в полноценную жизнь.

При этом по прибытии беженцам полагается определённое подъёмное пособие — размеры этого пособия пересматриваются, и чаще всего в последние десятилетия пересматривались в сторону уменьшения, потому что беженцев всё больше, а политическая потребность в них всё меньше. На текущий момент подъёмное пособие составляет примерно 7000$. Кроме этого, им ещё полагается социальное жильё, но не в собственность — когда-то очень давно им давали жильё в собственность, но это было очень давно. Сейчас на протяжении долгого времени, по-моему, 20-ти лет, им даётся право на социальное жильё по почти символической арендной плате. Кроме этого, у них есть небольшое ежемесячное пособие, которого достаточно на очень скромную жизнь, и оно выплачивается на протяжении нескольких лет. Также они имеют доступ к бесплатной медицине, а молодёжь до 35-ти лет имеет право на льготное поступление в некоторые высшие учебные заведения.

Ностальгия и другие беды

Что происходит с человеком дальше? А дальше живи, как хочешь! И вот тут начинаются проблемы. Навскидку где-то у трети или даже половины приезжих, конечно, поначалу – ошеломляющее впечатление. Не надо забывать, что разница в уровне жизни между доходом на душу населения в Северной и Южной Корее, если брать официальные северокорейские данные (я не знаю, как они их считают, но они их как-то считают и передают иностранцам, хотя внутри страны не публикуют) – что в Северной Корее это где-то 1320$, а в Южной Корее где-то около 34000$, то есть там наличествует 25-кратный разрыв. И это самый большой в мире разрыв между странами, которые имеют сухопутную границу.

Понятно, что когда человек, который всю жизнь считал, что каждый день есть чистый рис — это роскошь, обнаруживает, что вокруг все спокойно едят мясо, (а мясо — это вообще деликатес, потребление мяса в Северной Корее было где-то 14-15 кг, то есть чуть больше килограмма в месяц, а раньше и того существенно ниже — в нулевые было порядка 5-6 кг, то есть полкило и меньше в месяц), а тут все едят мясо и у всех есть машины. Это, конечно, сносит крышу, но довольно быстро беженцы начинают обнаруживать, что у них есть серьёзные проблемы — что, по большому счёту, они не могут приспособиться к южнокорейской жизни и что они могут заниматься только малоквалифицированным физическим трудом. Они очень часто воспринимают это как дискриминацию, и действительно, дискриминации хватает, но во многих случаях у них просто не хватает элементарных навыков для того, чтобы нормально устроиться в южнокорейском обществе. Они не знают каких-то базовых вещей — практически никто из них, например, не умеет водить машину, значительная часть не имела опыта работы с компьютерами. Компьютеров в Северной Корее для такой бедной страны довольно много, но всё-таки в сельской глубинке женщина средних лет вряд ли умеет с ним обращаться. В итоге начинаются проблемы, связанные с тем, что они занимаются не очень квалифицированным трудом.

Но это не все проблемы. Есть реальная и вполне нормальная дискриминация — они постоянно сталкиваются с ситуацией, когда за одну и ту же работу — я просто знаю случай, когда человек приехал и обнаружил, что ему за абсолютно такую же работу, как и южнокорейцам, платят существенно меньшие деньги. Почему? А потому что ты северокореец. Разумеется, это совершенно не способствует хорошему отношению.

Какие ещё вещи бывают? Начинаются серьёзные проблемы с тоской по родине, люди начинают думать о том, что происходит с оставшейся семьёй. Они боятся, что семью могут репрессировать, хотя сразу скажем, что эти страхи по большому счёту не очень актуальны. Сейчас, если человек занимается какой-то политической деятельностью, семью в худшем случае могут выслать из Пхеньяна, и каких-то серьёзных репрессий против семей сейчас больше нет.

Единственная проблема, что у семей очень часто вымогают деньги, потому что налажена абсолютно нелегальная система переводов денег из Южной Кореи в Северную Корею. То есть если ты хочешь перевести деньги своей семье, ты это делаешь. Это делается абсолютно нелегально — ты переводишь деньги в Китай, а в Китае есть брокер, который занимается такими операциями физически. Я просто лично знаю таких людей, которые организовывают переводы — либо физически в Северную Корею, то есть человек получает деньги в Китае на счёт, а потом наличными деньги легально и полулегально отправляются в Северную Корею. Есть и второй вариант — в этом участвует проживающий в Корее и имеющий там вид на жительство гражданин Китая; такие есть — их 5000 человек, и они все очень богатые, в том числе и из-за таких операций. И тогда получается, что деньги переводятся на счёт живущего внутри Северной Кореи китайца, а он передаёт деньги получателю. Комиссионные там огромные — в лучшие времена 20%, а сейчас уже близко к 40%, но деньги всё равно переводят. Из-за этого всякое местное начальство, включая политическую полицию, очень часто выдавливает взятки из семей тех, у кого кто-то, как они знают, бежал на Юг, потому что они исходят из того, что этот бежавший скорее всего будет посылать им деньги. Но это часто видно по стилю жизни — была бедная семья, исчезла куда-то дочка и вдруг появились денежки, и сразу возникает не подозрение, а уверенность: всем ясно, что произошло.

Так вот, поосмотревшись, беженцы начинают чувствовать себя достаточно плохо, и где-то 30-50% годика через два-три, поняв, что им трудно завести связи, они ничего не понимают, они видят, что у них довольно большие проблемы с карьерным продвижением и чувствуют дискриминацию, начинают жалеть о том, что вообще приехали. Это следующий период. Кто-то даже пытается бежать назад — в 2020-м году был депутатский запрос в разведку, которая курирует всех беженцев, и они сказали, что ими подтверждено 29 случаев, когда человек, сначала бежавший с Севера на Юг, бежал обратно. Повторяю, что тогда было порядка 30000 беженцев — получается одна десятая процента. Правда, надо сказать, что тут, с одной стороны, есть вероятность, что часть побегов не учтена, потому что примерно 700 бывших граждан КНДР просто потеряны, неизвестно, где они находятся, сведений об их местонахождении у южнокорейских властей нет. А с другой стороны, какое-то количество бежавших — это не разочарованные беженцы, а сотрудники северокорейской разведки, которые выполнили поставленные перед ними задачи и поехали домой получать ордена, такое тоже есть. Так что неизвестно, какое там количество реально бежавших, но счёт идёт на небольшие десятки.

Иногда есть и совсем неожиданные ситуации — тройные побеги, и сейчас таких тройных побегов зарегистрировано пять случаев. Человек сначала бежит с Севера на Юг, разочаровывается в Юге или семья тоскует по дому, и семья бежит обратно на Север. Очень важно сказать, что эти обратные побеги с 2010-х годов стали приветствоваться на Севере. Раньше у человека были бы неприятности, и сейчас тоже, наверное, были бы неприятности, но очень часто для него организовывают тур лекций, чтобы он рассказывал, как плохо в Южной Корее. Кстати, они обычно не рассказывают, что Южная Корея — бедная страна, а рассказывают, что она, может быть, и богатая, но не для вас. Где-то это даже правда, только, естественно, преувеличенная, потому что любая пропаганда лучше всего работает тогда, когда в ней есть элемент правды. Но известны пять случаев, когда северокореец сначала бежит с Севера на Юг, ему там не нравится — и он бежит обратно на Север, ему там не нравится и он опять ухитряется бежать на Юг. Получается тройной побег.

Бóльшая часть всё-таки приспосабливается, причём сейчас моё отношение к их адаптации более оптимистическое, чем 5-7 лет назад. Раньше статистика была такая, что у беженцев и зарплата была чуть ли не в два раза меньше, чем у местных, и вообще проблем много, но последние статистические данные показывают, что это вроде бы уже не совсем так плохо, как раньше, и разрыв средней зарплаты по стране между беженцами и местными сильно сокращается, и недовольства меньше звучит. Но это и понятно, почему: дело в том, что бóльшая часть беженцев — это люди, которые прибыли недавно, в последние 15-20 лет. Где-то 5-10 лет они привыкали к новой жизни, сейчас в своей массе привыкли и кто-то даже начинает получать важные навыки, они понимают, как всё в Южной Корее работает и у них, наоборот, начинает появляться свойство эмигранта — энергично вцепиться в пядь земли и вперёд продвигаться, обходя местных, которым всё дано, и они, соответственно, не спешат. Общее отношение улучшилось, и уровень разрыва между беженцами с Севера и рядовым южнокорейцем хотя и остаётся большим, хотя дискриминация и существует, но всё это потихонечку сокращается.

Конец эпохи

Что ещё надо сказать? Если вы заметили, то всё, о чём я говорил, — это до 2019-2020-го годов. Дело в том, что серьёзные перемены начались ещё в начале 2010-х, а уж примерно с 2020-го они усилились. Ким Чен Ир — это второй правитель из династии Кимов, он правил страной с 1994 по 2011 год, сын Ким Ир Сена и отец нынешнего правителя, Ким Чен Ына — судя по всему, достаточно спокойно относился к побегам за границу. Вообще, он, по-видимому, старался не делать слишком резки движений — как оно идёт, так и идёт. А вот его сын, Ким Чен Ын, который правит страной с декабря 2011 года, судя по всему, считает сохранение изоляции страны от внешней информации одной из важнейших задач, крайне важной для сохранения политической стабильности. Ему хочется доправить страной до своей старости и передать власть по наследству — у него уже и доченька есть, похоже, что наследница, он её всем показывает, так что вот уже следующий Ким, четвёртый, появился. А чтобы это было, конечно, нужно сохранять стабильность, а чтобы сохранять стабильность, желательно сохранять ситуацию, когда население Северной Кореи как можно меньше знает о том, насколько страна всё-таки беднее всех своих соседей, в особенности Южной Кореи.

Поэтому при Ким Чен Ыне начался сильный «ремонт» той стены информационной блокады, которую построили вокруг Кореи. Помимо всего прочего с самого момента своего прихода к власти Ким Чен Ын занялся тем, до чего никогда не доходили руки у Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, а именно – инженерным оборудованием границы с Китаем. Я после некоторого приехал и очень удивился — там уже везде шла колючая проволока. Мы были с китайской стороны, но по настоянию северокорейской стороны на всём протяжении границы были построены проволочные ограждения, установлены камеры наблюдения и датчики движения. Одновременно идёт существенное усиление охраны с северокорейской стороны — строятся заграждения, увеличивается количество войск. Вечная проблема — это подкупность пограничников, которые в былые времена за сотню долларов, а в наши времена – за несколько тысяч долларов (а это большие деньги) готовы закрывать глаза на побег — соответственно, чтобы с этим бороться, введена ротация. Кроме этого, камеры наблюдения, которые сейчас в огромных количествах понатыканы с северокорейской стороны, контролируются из центров, которые располагаются в десятках километров от границы. И если раньше пограничник, получив свои пару тысяч долларов, мог половиной поделиться со своим начальником, который, в свою очередь, тоже делился со своим начальником, и все смотрели, куда надо, и не смотрели, куда не надо, то сейчас это уже невозможно, потому что камера есть, и кто там оператор, который где-то сидит у экрана, и знать невозможно.

В общем и целом, уже с начала 2010-х годов начинается заметное снижение количества побегов. Пик был перед самым приходом к власти Ким Чен Ына, и составил, как вы помните, чуть более 2500 беженцев в год. К концу 2010-х и к началу пандемии количество побегов сократилось примерно до 1000 в год. Причин несколько. Одна из причин, конечно, заключается в том, что усилиями Ким Чен Ына в то время в стране проводилась весьма успешная экономическая политика — это политика, которую я обычно называю «политикой реформ без открытости». В стране существенно улучшилось экономическое положение, в том числе и в глубинке. Конечно, по нашим меркам всё было бедное, но существенно лучше, чем раньше. Поскольку жить стало лучше, то у людей стало меньше мотивов для того, чтобы бежать.

Однако главное всё-таки не это, а то, что технически бежать стало трудно — граница с Китаем всё больше и больше на замке. Где-то уже в 2020-м году, перед самой эпидемией ковида, то есть на её первом этапе северокорейские власти стали строить настоящую, серьёзную сплошную линию инженерных заграждений. Это не заграждения на потенциально опасных участках, где имеется брод и где реку легко перейти, а на всём протяжении границы. К настоящему времени с северокорейской стороны вдоль границы идут два ряда проволочных заграждений, некоторые участки (но, видимо, будут все) — под током. Есть контрольно-следовая полоса, да ещё камеры и датчики движения. Кроме этого, заграждения построены и на китайской стороне.

Времена, когда практически на любой точке границы можно было спокойно подойти к пограничной реке, миновали. Соответственно, когда началась пандемия и когда ударными темпами, по-стахановски началось строительство этих заграждений, да ещё сверх этого были введены очень жёсткие ограничения на движение внутри Северной Кореи, да ещё сверху этого китайцы тоже усилили контроль, потому что власти вовсе не хотели, чтобы северокорейцы шастали туда-обратно, количество побегов сократилось с тысячи до нескольких десятков.

Два года подряд в Южную Корею прибывало по 60-70 человек в год, и только сейчас в связи с новым ослаблением контроля количество бежавших опять увеличилось до 200 человек в год. Однако надо помнить, что значительная часть тех, кто в 2023-м году бежал в Южную Корею из Северной Кореи, — это люди, которые реально уже давно покинули Север. Физически они находились в Китае, и многие из них прожили в Китае 10-15 лет, и просто решили перебираться на Юг, благо по праву рождения они имеют право на южнокорейское гражданство и на довольно заметные социальные льготы. Так что всё чаще люди бегут экзотическими вариантами — кто-то на корабле, кто-то пытается пересечь непосредственно границу с Югом, и так далее.

Судя по всему, эпоха (относительно) массовых побегов на Юг подходит к концу. Что будет дальше — посмотрим.

 

Источник