Американская идентичность и иммиграция

В 1984 году мои родители приняли присягу на американское гражданство. Я хорошо запомнила их абсолютно разную реакцию на это событие: мой отец был в восторге от того, что стал гражданином страны, которая приняла нас, и был рад возможности участвовать в ее общественной жизни. Моя мать была благодарна за безопасность, которую давало гражданство, но в то же время благословляла свободу сохранить иракскую идентичность.

Photo by Global Residence Index on Unsplash

Я помню, как моя мать с триумфом вошла в дом. Она рассказала, как им, новоиспеченным американцам, было объявлено, что при условии соблюдения американских законов, они могут сохранять культуру и традиции тех стран, из которых прибыли. Она светилась от радости.

Я фыркнула в ответ. Вопрос о том, что значит быть американкой, всегда был поводом для разногласий между мной и мамой, даже тогда, когда я еще была маленькой. В тот день она вернулась домой счастливой не только потому, что стала гражданкой великой страны, но и потому, что представители власти подтвердили ее представления о том, что на самом деле означает эта честь.

Моя мать-иммигрантка рассуждала так: «В Америке нет идентичности, поэтому нам не подо что-то подстраиваться. Американцы — это просто люди, которые каждый день ходят на работу. У них нет социальной жизни. У них даже нет национальной кухни, все блюда привезены из других стран. Нам не нужно осваивать американский образ жизни. Его просто не существует». Это то, во что мама хотела верить. Она не хотела отказываться от всего того, что сделало ее тем, кем она стала. И переезд, и столкновение культур были жестоким испытанием для ее духа. Ее английский был только на базовом уровне, а американское жизнелюбие шокировало ее.

Жители Южной Калифорнии были дружелюбны, но им не хватало теплоты ближневосточной и средиземноморской культуры, к которой она привыкла. Американцы были заняты собой и сосредоточены на работе; природный ландшафт был отчужденным; еда была примитивной. В этой новой среде она была бедна, одинока и работала по много часов на низкооплачиваемых работах. Она крепко держалась за тех немногих иракских друзей, которых мы знали в то время; была счастлива, когда прибывали новые.

Без своей иракско-христианской субкультуры моя мать не выжила бы. Более того, она считала свое мнение обо всем верным, потому что это было сложившееся мнение в ее окружении. Мы жили в Южной Калифорнии в 1980-х годах; моя мать, как и большинство ее соседей, пыталась сохранить свою иракскую идентичность вместо того, чтобы пытаться ассимилироваться и приспособиться к американской жизни, в этом была причина наших разногласий.

Для меня переезд в Америку и попытки адаптироваться отличались от того, что испытывала моя мать. Она могла создать себе круг из нескольких иракских друзей, а я каждый день проводила в школе, пытаясь выжить в чужой культуре.

Для меня было крайне важно понять, что значит быть американцем. Я пережила смену цивилизации, и это потрясло мое понимание мира настолько, что я даже не могла осознать «Кто я и как я должна жить в этом месте под названием Америка?».

В отличие от Ирака, страны, где я родилась, и Греции, где мы некоторое время жили как беженцы, в Америке не было такой сильной этнической идентичности. Это была смешанная культура, которая давно перестала ассоциироваться с каким-либо этническим происхождением.

Экзистенциальные вопросы, которые преследовали меня с тех самых пор, как я приехала в эту страну, касаются идентичности. Они преследуют меня до сих пор, как преследуют и саму страну, приводя к столкновениям на границе, на улицах и в наших законодательных органах. Культурная идентичность – это моральный вопрос в сегодняшних спорах об иммиграции.

Мы с мамой не сошлись во мнениях в ответе на этот вопрос. Наш опыт иммигрантов по-разному сформировал наши мысли и взгляды. Например, я пришла к выводу, что жить в этой стране и использовать ее исключительно для экономической выгоды – это своего рода воровство. Я считала, что это несправедливо по отношению к моей новой родине. Мама же пришла к выводу, что, поскольку Америка не имеет единой национальной идентичности, она способна выдержать глубокий и законопослушный мультикультурализм.

Идея о том, что человек может быть американцем, просто согласившись жить здесь по определенным правилам, казалась мне и тогда, и сейчас, малоубедительной. Инстинктивно я верила, что быть американцем значило гораздо больше.

Что такое американская идентичность? На этот счет существует множество предположений.

Многие скажут: «Мы – нация иммигрантов!» Как и моя мать, они убеждены в том, что истинная американская идентичность заключается почти исключительно в ее отсутствии. Циники с сарказмом говорят, что: «У американцев главное – в зарабатывании денег и покупке вещей».

Другие считают, что «Америка — это нация, объединенная преданностью ее граждан идеалам, заложенным при ее основании. Главным из этих идеалов является чувство собственного достоинства, из чего следует, что эти люди сами определяют свой образ жизни».

Философ Ханна Арендт (Hannah Arendt) сказала: «Америка не является национальным государством. Эта страна не объединена ни наследием, ни памятью, ни происхождением. Здесь нет коренных жителей».

Авраам Линкольн считал американцем человека, глубоко верящего в знаменитый принцип «все люди созданы равными».

Во всех этих описаниях американской национальной идентичности имеется определенный смысл, но Джон Джей (John Jay), первый Председатель Верховного суда США, возможно, не согласился бы с ними. «Провидение, писал он, соблаговолило дать эту единую страну единому народу – народу, происходящему от одних предков, говорящему на одном языке, исповедующему одну религию, приверженному одним принципам правления, очень схожему в своих нравах и обычаях».

Сегодня кто-то, безусловно, может считать его слова как минимум анахроничными, если не расистскими. А я, иммигрантка, нахожу их правильными.

Были особенности, которые характеризовали зарождающуюся Америку. Со временем я поняла, что в числе этих особенностей были англосаксонская чувствительность, англосаксонские культурные и промышленные модели, английский язык, иудео-христианские ценности. В течение некоторого времени именно эти сходства в социальных нормах и морали, а также общая религия действительно объединяли американцев. Это то, что я хотела для самой себя.

Фактически, эта связь когда-то была настолько сильной, что Джон Джей назвал американский народ «братством людей, объединенным между собой самыми крепкими узами».

Национальная идентичность — это то, что отличает одну нацию от другой и объединяет людей: общая история, географическое положение, культура, язык, религия, традиции, музыка, искусство, память, характерные для этой нации.

Как нация, нас сейчас, к сожалению, связывает очень малое – практически только система государственного управления. Чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю, что даже эта последняя связующая нить не сможет продержаться еще долго.

Может ли единство, основанное только на форме управления, без социальной сплоченности, подняться до того, что мы до сих пор в истории человечества понимали как «национальную идентичность»? Можем ли мы оставаться нацией, имея разные языки, разные религии, разные традиции, разные (и часто противоречащие друг другу) культуры, разные ценности, разные представления о том, что правильно, а что неправильно, что хорошо для общества и для человека?

Похоже, что нет. В Америке больше не живут люди, которые являются потомками одних и тех же предков, говорят на одном языке, исповедуют одну религию, придерживаются одинаковых ценностей и имеют схожие манеры и обычаи.

Похоже, что мы приближаемся к тому дню, когда даже наши принципы государственного управления будут поставлены под сомнение. Для радикальных левых этот день уже наступил.

Распад общей культуры не произошел в изоляции; он создал вакуум, в котором левый мультикультурализм смог укорениться и процветать. Действительно, современный мультикультурализм нашел благодатную почву в нашей стране именно в тот момент, когда ее традиционные культурные опоры ослабевали. С 1970 по 2023 год доля иностранцев в населении США почти утроилась. Количество американцев, считающих религию очень важной, резко упало: с 70 % в 1965 году до 45 % сейчас. Это привело также к уменьшению стабильности семьи.

Мультикультурные апологеты начали усердно продвигать свою теорию равенства, настаивая на том, что все культуры равны. Новые иммигранты, не имея ничего другого, с радостью верили им.

Таким образом, иммиграция и мультикультурализм начали действовать по принципу обратной связи: каждая новая волна людей подпитывается идеей разделения, а не единства, подрывая саму идею Американской нации. Молодое поколение теперь отдает предпочтение расе, этнической принадлежности, полу или сексуальной ориентации.

Разрушительные последствия замалчиваются сторонниками открытых границ. Левые не говорят о своей повсеместной идеологической пропаганде, которая поощряет презрение к родителям и даже к самому себе.

В результате американская жизнь постепенно отходит от своего вдохновляющего идеала.

Иммигранты стоят сейчас перед незавидным выбором. Либо они приспосабливаются к пустой мультикультурной реальности, либо уходят в свои этнические анклавы. Вместо этого им следует предоставить третий вариант: здоровую и сплоченную американскую культуру: культуру людей, которые любят свою землю, строят крепкие семьи, уважают общественную мораль, обеспечивающую основы для свободы и общественной жизни.

Это означает систему образования, которая работает вместе с родителями, чтобы передать детям идеалы Америки – трудолюбие, чувство собственного достоинства и приверженность нашим основополагающим принципам, а не воспитывает в детях извращенность.

Создание такого американского общества требует времени.

Когда-то Америка значительно замедлила иммиграцию, как, например, с принятием Закона об иммиграции 1924 года; это изменение в политике дало нам время для ассимиляции 20 млн иммигрантов. Исследования показывают, что в это время новоприбывшие интегрировались на беспрецедентном уровне: они изучали английский язык, вступали в смешанные браки, получали гражданство и пополняли ряды среднего класса.

Столь необходимая остановка иммиграции укрепила национальную идентичность и культурную сплоченность, которые просуществовали вплоть до середины XX века. Но этот процесс был прерван после 1965 года, когда квоты были отменены и возобновилась массовая иммиграция, не оставив стране времени на ассимиляцию вновь прибывших. С тех пор мы испытываем трудности.

Нациям трудно переварить крупномасштабный приток иммигрантов. Ученые отмечают, что ассимиляция может занять три-четыре поколения. Однако Америка продолжает пополнять этот резервуар, делая полную интеграцию практически невозможной.

Новое замедление иммиграции будет не актом враждебности по отношению к новоприбывшим, а способом помочь тем, кто уже находится здесь, полностью интегрироваться в общую жизнь. Без такой передышки ассимиляция останется поверхностной, и Америка будет продолжать раскалываться под тяжестью постоянного притока иммигрантов. Намеренное сокращение иммиграции, даже до минимального уровня, даст время, необходимое для восстановления прочной гражданской и моральной основы страны, в которую будущие иммигранты смогут по-настоящему влиться.

Мне посчастливилось иммигрировать в Америку, жители которой обладали в то время более сильным чувством собственного достоинства, чем сегодня. Я училась в государственной школе в годы Рейгана, мои учителя были настоящими патриотами, именно от них я узнала об основании Америки и о том, что Декларация независимости означает для нас как для народа. От них я узнала о бесчеловечности рабства и мужестве движения за гражданские права, и именно от них я выучила Клятву верности – клятву, которая научила меня любви к этой земле и этому народу, чтобы я могла стать его частью.

Я желаю такого же вдохновения детям-иммигрантам, которые сегодня пересекают наши границы, и думаю, что надежда не потеряна. Англосаксонская чувствительность этой нации остается. Труд, достоинство личности и приверженность нашим основополагающим идеалам, к счастью, являются частью нашей скрытой американской идентичности. Нам нужно будет возродить эту самую этику, воссоздавая сильную, добродетельную республику, которой должна была быть эта нация.

Джон Джей видел страну людей, объединенных самыми крепкими узами. Это единство давало поколениям новоприбывших что-то искреннее и хорошее, к чему они могли присоединиться. Если нам удастся восстановить видение Джея об общем языке, этике и цели, мы сможем дать это им – и себе – снова.

Luma Simms