Александр МЕЛАМЕД | Околонобелевские страсти. Часть вторая

Часть вторая. Свет, вкус и время: история премии и реалии Нобелевского банкета

Часть первая.

Есть в календаре человечества два дня, которые могли бы принадлежать только ему – Альфреду Нобелю.
Один – 21 октября, день его рождения.
Другой – 10 декабря, день его ухода.
Между ними – вся человеческая жизнь: от первого вздоха до последнего завещания.

Но история выбрала второй день – день тишины, а не день начала. Почему?

10 декабря – день, когда в мире вспыхивают не свечи памяти, а огни залов, где звучат имена тех, кто делает Землю светлее. Это не траур. Это благодарность. Это как если бы человек, ушедший из жизни, продолжал дышать своими открытиями, прозрениями, достижениями. Нет, смерть – не конец, если после тебя остаётся добро.

Предположим, всё было бы иначе, и премии вручались 21 октября. Какой другой смысл приобрёл бы этот праздник?! Это был бы день рождения надежды на разум, когда человечество говорит: «Снова начинается путь. Мы ещё способны рождать открытия, любить истину, мечтать о мире». Это был бы день весенний по духу, даже легко вписывающийся в осень.

10 декабря – взгляд назад, в благодарность.
21 октября – взгляд вперёд, в возможность.

Может быть, в глубине своей Нобелевская церемония хранит оба смысла. Ведь когда лауреат поднимается на сцену, чтобы принять медаль, рождается нечто новое – как будто в тот миг мир празднует и жизнь, и память.

Два дня Нобеля – как вдох и выдох: память – чтобы не забывать, рождение – чтобы продолжать.

С точки зрения символики логика в том, что премия как бы «оживляет» Нобеля в день его смерти. Это не поминание в траурном смысле, а акт продолжения его жизни через дела других. То есть: он умер, но его идея – вознаграждать труд ради человечества – живёт.

Этим руководствовался Исполнительный совет Нобелевского фонда, когда в 1900 году принимал решение о дате вручения премии. Его озвучил Рагнар Сольман (Ragnar Sohlman), ближайший помощник Нобеля и его душеприказчик: «В день, когда он покинул этот мир, должны быть вознаграждены те, кто делает его лучше».

К этой философии добавляется соответствующий эмоциональный тон. Если 21 октября могло бы быть радостным, вдохновляющим днём науки и творчества – чем-то вроде дня рождения человеческой мысли, то 10 декабря стало торжеством, окрашенным почтением и благоговением, высоким праздником разума и благодарной памяти. Да и психологический, и культурный эффект был бы разным. Если бы премии вручались в день рождения, образ Нобеля в массовом сознании стал бы другим: не «мудрец, оставивший завещание», а «человек, родивший идею награды за достижения во благо человечеству».

Логика такова: если бы Нобелевские премии вручались в день рождения Нобеля, это означало бы – «Мы празднуем рождение духа науки, мира и человечности». Выбор 10 декабря говорит: «Мы чтим память человека, который, даже уйдя от нас, продолжает служить человечеству».

Ну а теперь – от философствований по поводу даты торжеств к самой красивой и вкусной их части.

Банкет проходит после вручения премий в Стокгольмской филармонии.
Место проведения банкета – Городская ратуша Стокгольма (Stadshuset): Голубой зал (Blå hallen), где сначала трапезничают, и Золотой зал (Gyllene salen), где потом танцуют.

Но так происходит лишь с 1930 года. С самого первого торжества, в 1901 году и вплоть до 1929-го, Нобелевский банкет отражался в сверкающих плоскостях Зеркального зала Grand Hôtel – словно в блеске этих стеклянных граней жила сама юная слава премии. Тогда это было самое блистательное пространство Стокгольма, место, которое умело держать масштаб и торжественность, как хороший костюм держит линию. Собственно, Grand Hôtel не утратил своего статуса и сегодня входит в десятку лучших отелей Европы.

Но в начале ХХ века Стокгольм мечтал о другом – о собственном большом доме, где городские власти могли бы заседать рядом с залами, созданными для праздников и больших историй. И так мечта раскололась на две части: управление – отдельно, а будущее Ратуши – отдельно, в руках архитектора Рагнара Эстберга. Его бюст приветствует вас в садике у Ратуши.

В конце 1920‑х он начал строить не просто административное здание, а символ города: архитектурный гимн преемственности, характеру Швеции и её устойчивой культурной ноте.
Задача оказалась многослойной, как музыка. Эстберг решал её, смешивая стили: немного национального романтизма, тень Ренессанса, дыхание северной готики, штрихи венецианской мечты. Всё это сложилось в образ будущего банкетного зала – Blue Hall, задуманного как место «величественных церемоний». Нобелевский банкет в эту архитектурную партитуру вписался будто сам собой.

Эстберг был скрупулёзен и чуточку романтичен. Скажем, лестницу в Blue Hall он рисовал с мыслью о том, как дамы в вечерних платьях – даже самых строгих корсетных – будут скользить по ступеням. Помогала ему жена, Карин Тиль. Часы напролёт она ступала по пробным вариантам лестницы, проверяя каждый миллиметр: легко ли идти? Можно ли, не задумываясь, взлететь наверх к Золотому залу и плавно спуститься в Голубой?

Так фактура камня и женская пластика заключили союз.
Оба зала стали жемчужинами монументального здания, которое сегодня узнают как один из культурных символов Стокгольма. Голубой зал, правда, так и не стал голубым: Эстберг, увидев благородный кирпич, отказался от первоначальной окраски. Название, как нота из ранней версии партитуры, осталось. Но чтобы Голубой зал принял первых нобелевцев, понадобилось ещё семь лет.

Почему? Потому что такие перемены редко приходят по щелчку. Растущая слава премии требовала больше мест и больше пространства. Ратушу нужно было завершить, залы – довести до совершенства, от мозаик до сервиса. И, конечно, перенести ежегодное торжество значило перестроить целую орбиту договорённостей, рабочих рук, логистики и церемониального ритуала.

Поэтому Нобелевский банкет впервые вошёл в Ратушу в 1930 году – но не в Голубой, а в Золотой зал, где золотая мозаика сияла так, будто знала: начинается новая традиция. Позже эстафету принял Blue Hall – более просторный, более торжественный, вровень с нарастающей международной славой премии.

В ранние 1900‑е Нобелевский банкет был чем‑то вроде медленного сна эпохи belle époque – роскошного, блистающего, чуть театрального. И, может быть, именно поэтому он так легко вписался в архитектурный жест Эстберга – жест, в котором смешались игра, история и праздничный свет.

По Grand Hôtel растекался свет газовых ламп, играющий на круглых боках и кончиках ножей и вилок исключительно серебряных приборов, будто только что освобождённых из плена сказочных шкатулок. Высокая французская кухня тогда царила безраздельно, считаясь единственным образцом торжественного застолья. На высоких подносах появлялись жареные фазаны, источали ароматы сложные бульоны, точно над ними трудились алхимики, а десерты были похожи на маленькие архитектурные драмы из сливочного крема и шоколада.

Нобелевские обеды были многоступенчаты – от 6 до 10 перемен блюд. Обилие мясных блюд: кроме упомянутых фазанов, каждой своей ножкой напоминающих красоток из «Мулен Руж», телятина или говядина, сопровождаемые классическими соусами – демиглас, бешамель, холодные желе. Десерты были сложны: муссы, парфе, пирожные с кремом. Если бы тогдашнего шеф‑повара, руководившего приготовлением блюд для нобелевцев, спросили о главном компоненте, он без запинки дал бы ответ, который точно ошеломил бы сегодняшних приверженцев разумного питания: жиры. Во всём их лоснящемся великолепии – сливочное масло, сливки, роскошные гарниры.

При этом сервировка была максимально формальной: серебряные приборы, чёткий этикет подачи, минимум цветовых решений в оформлении стола.
Меню поражали своими габаритами и разделами – длиннющие, как причёски околонобелевских дам, и тяжёлые, как их бархатные платья. Казалось, что каждая подача – попытка убедить гостей: великолепие должно быть ощутимым, материальным, немножко избыточным.

Правда, слово «немножко» существенно преуменьшает тогдашнюю реальность.
Так наступивший век понимал роскошь по‑нобелевски – как богатство формы и насыщенность вкуса.

Но после Второй мировой войны устроители нобелевского застолья словно опомнились: а почему французский стиль должен диктовать свою волю нам, шведам и норвежцам? У нас что, нечем удивить лауреатов? Наступила так называемая скандинавская эпоха. На столах в Голубом зале появилась еда, указывающая на региональную индивидуальность. Никакого раздолья холестерина. Появились местные продукты: лосось, оленина, корнеплоды. Уменьшилось разнообразие соусов, нарастала роль натуральных вкусов. Структура меню упростилась до 3–4 основных подач: закуска, основное блюдо, десерт. Да и оформление стола переформатировано – оно стало более лёгким, включилась флористика скандинавского типа: северные цветы, минималистичные композиции.

Вот что значит время. Оно лихо меняет даже самые устойчивые ритуалы. В 50‑х Европа, пережившая трагедию, поменявшая многие устоявшиеся привычки, изменила и свои вкусовые пристрастия. Банкет, который всё ещё стремится к совершенству, делает это уже сурово и честно – по‑скандинавски. Блюда становятся проще и демократичнее, ингредиенты – ближе к земле и к морю. Кажется, сама северная природа входит в зал торжества, как бы напоминая: красота может быть строгой, вкус – чистым, ну а роскошь пусть остаётся роскошью, но только иной – сдержанной. Как выглядит невероятное сочетание «сдержанная роскошь», начали демонстрировать скандинавские кулинары.

К концу XX века банкет окончательно превращается из парада традиций в произведение искусства. Теперь здесь властвует эстетика северного света: прозрачная, почти аскетичная, но тем и завораживающая. Дизайнеры каждый год создают новую концепцию – то цветочную симфонию, то игру металла и стекла, то зимнее дыхание. Столы будто дышат воздухом Швеции: тонкие бокалы, лёгкие линии, холодный и ненавязчивый блеск свечей.

Меню становится похожим на краткое, но тщательно отредактированное стихотворение. Хотя поначалу это проект, который утверждает Нобелевский фонд совместно с рестораном Stadshusrestauranger и специальным гастрономическим комитетом, куда входят ведущие шведские шеф‑повара. На финише обсуждения остаётся несколько строк. И каждая точна, каждая – с характером. Закуска из морепродуктов, приготовленных так, чтобы они говорили голосом моря, а не повара. Основное блюдо – рыба или мясо, всегда в сопровождении того, что дарит сезон. И десерт – маленькая северная фантазия, где ледяная ягода встречается с тёплой меренгой, и от этого свидания рождается ощущение праздничного чуда.

Отдельная песня – вина и напитки. Выбор широкий. К примеру (если сверху вниз по градусам): коньяк Grönstedts, красное из Бургундии (Marsannay Rouge 2021, Domaine Trapet), розовое шампанское (Marguet Shaman Rosé Grand Cru Extra Brut), сладкое/десертное из Франции (Château Tirecul la Gravière Monbazillac 2018). А ещё кофе и чай.

В качестве примера – меню 2023 года. Перед вами три блюда

Закуска: жёлтая свёкла, запечённая с водорослями и солью, крем из водорослей с шведского западного побережья; подаётся с пахтой, семенами укропа и икрой осетра.
Основное блюдо: филе трески, фаршированное королевским крабом, с рулетом из кольраби, картофельной фрикаделькой (также с треской и крабом), маринованным луком с грибами; гарнир – зимние овощи и маринованные летние первоцветы, соус из жареных синих мидий.
Десерт: запечённый шоколадный крем с компотом из брусники, ароматизированный сиропом из сосновой смолы; подаётся с шоколадным сабле, мягкой брусничной карамелью, меренгами и кремом из брусники, а также «парафре» из crème fraîche.

Меню было разработано авторским коллективом под руководством шеф‑повара Jacob Holmström (ответственный за закуску и основное блюдо) и кондитера Annie Hesselstad (десерт). Оно, как уже говорилось, утверждено тремя гастрономическими советниками и ресторанным оператором Stadshusrestauranger.

Может ли меню повторяться? Ни в коем случае! Даже не заикайтесь – смертельно обидите поваров. Меню каждого года имеет свою изюминку. Отличие этого (на фотографиях) меню от предыдущих: впервые и закуска, и основное блюдо были полностью на основе рыбы и морепродуктов. Ингредиенты из Швеции и Норвегии имеют свою символику – связь двух стран, представители которых определяют нобелевцев.

Ещё одна важная деталь: каждое блюдо подаётся синхронно. На первый взгляд – невыполнимая задача: двести официантов (!) обслуживают более 1300 гостей (!) одновременно (!). Главная цель – создать универсально элегантное сочетание вкусов, подходящее для всех. Хотя понятно, что угодить всем без исключения – задачка заковыристая. Однако учитываются религиозные, медицинские и вегетарианские ограничения; иногда кулинары адаптируют отдельные детали (например, замену мяса рыбой).

Есть свои особенности церемониала и создания атмосферы. К примеру, сервировка: каждая деталь строго регламентирована – от порядка приборов до складки салфеток в форме лилии (символ Нобеля). Украшение столов: цветы из Сан‑Ремо (Италия), где умер Альфред Нобель, традиционно украшают зал. Музыка: исполняются шведские и международные классические произведения, чередующиеся с современными номерами. Тосты и речи: после десерта звучат речи представителей Нобелевских комитетов и одного из лауреатов – от имени всех награждённых.

Банкет не статичен. Он с начала ХХ века существенно менялся. Современный Нобелевский банкет – это уже демонстрация не богатства, как было век назад, а вкуса – в широком смысле слова. Это взгляд страны на саму себя и на мир, выраженный в трёх блюдах, в итальянской флористике, в мягком свете Золотого зала, где разворачиваются танцевальные сюиты. В этом есть своя символика. После лакомств внизу, в Голубом зале, когда плоть полна восторгов, хочется ощущения лёгкости, парения, полноты жизни – от прикосновения к прекрасной даме в Золотом зале. А таковых хватает.

Правда, для многих участников банкета до поры до времени остаётся секретом: дозволено ли нобелевцу пригласить на тур главную даму вечера – королеву? Дозволено. Но только после того, как Карл XVI Густав и Сильвия уже открыли танцевальную часть банкета, покружившись в вальсе. Однако ко всему прочему лауреату нужно сидеть за одним столом с королевой. А вот оказаться таким соседом – большое везение. Так было неоднократно в 1980–2000‑е, но это не считается нарушением протокола: именно соседство за столом делает подобное приглашение естественной частью программы.

Представьте, как чувствует себя нобелевец. Он получает двойную награду: за осуществлённый прорыв в знаниях и за возможность прикоснуться к её величеству. Говорят, именно в Золотом зале нобелевец ещё раз убеждается: настоящая роскошь – не в изобилии идей, а в таланте сделать нечто удивительное или даже великое, получить несравненное удовольствие от общения с себе подобными. А если он к тому же прекрасный партнёр, он может получить комплимент от Сильвии. И ещё один нюанс: королева может вежливо отклонить приглашение.

От десятилетия к десятилетию менялся банкет, избавляясь от утомительной французской уверенности и приближаясь к северной лёгкости; от кулинарной архитектуры – к гастрономической поэзии. Неизменным оставалось одно – ощущение праздника человеческого разума. Ведь Нобелевский банкет всегда был не просто ужином, а завершением череды Нобелевских торжеств, которые были и гимном, и вечерней ораторией науки, искусства и стремления к лучшему в человеке.

Когда в декабрьский вечер свечи загораются в Голубом зале на 1300 персон, кажется, что меню, существенно укороченное по сравнению с начальными образцами начала ХХ века, – это язык, на котором человечество говорит себе самое главное: мы всё ещё в состоянии давать волю фантазии, дарить незабываемые вкусы, умножать красоту.

И да, Голубой зал Стокгольмской ратуши вовсе не голубой, как мог бы подумать путник, наспех глянувший в путеводитель. Нет: голубизна здесь – воспоминание, неосуществлённое намерение архитектора, каприз светоносной идеи, оставшийся в кирпиче. И оттого зал кажется живым и лёгким, колышущимся в объятиях северной ночи, а гуляющие по нему огни намекают на аналогию с искрящейся чешуей только что выловленной гигантской рыбы.

Нобелевец сидит за неторопливо извивающимся столом, похожим на белую ленту, которую пустили с высоты и позволили ей лечь, как пожелает её упругая прихоть. Стол присыпан рассеянными огоньками свечей: их пламя будто тихо подрагивает в сквозняке, которого на самом деле нет, но который, как и голубой цвет зала, существует в воображении – из‑за этой белой ленты.

Гости – плавное движение чёрно‑белых клавиш, наигрывающих какофонию образов: с одной стороны – фраки и перья, с другой – строгие костюмы и жемчуга. Вокруг – улыбки и ещё не поднятые под тосты бокалы. Музыка – сдержанная, спокойная – шуршит лёгкими листами чьего‑то слишком длинного письма. И в этом есть что‑то заносчиво‑ироничное: награждённые слушают полупрозрачные ноты и, возможно, каждый про себя думает – «как, именно сегодня, именно я». Но никто не произносит этого вслух: удивление, как мотылёк, слишком хрупко, чтобы пугать его голосом.

Блюда прибывают в последовательности, напоминающей перемены в школьном расписании: то рыба, расправляющая матовые плавники под тончайшим соусом; то фазанья тень, превращённая в нежнейший розовый ломтик; то десерт – воздушная фантазия, к которой стыдно прикасаться ложкой, словно она может исчезнуть ещё до прикосновения.

Скандинавская кухня – это северная бабочка, играющая в сдержанность: всё тут чисто, почти невинно, но с тлеющим под корочкой жаром вкуса, который вдруг вспыхивает, как лампочка в тёмном чулане детства. Нобелевец ловит себя на том, что прожёвывает не только ломоть рыбы, но и собственное смущение. Единственное решение – побыстрее проглотить и то, и другое.

И где‑то рядом – король, слегка усталый, но неизменно величавый; за столом напротив – учёные, лица которых, как горные озёра, отражают только небо и свой собственный холодный свет. Но всё это – лишь обрамление. Настоящее действие происходит в голове.

Смотришь на никогда не знавшие голубого исключительно красноватые кирпичи зала, на эти нарочито строгие стены, и кажется, что они помнят каждое торжество, каждую фразу, каждую улыбку, каждый тост, прозвучавшие тут за минувшие почти сто лет – с момента, когда была построена Ратуша. И что сейчас, в эту хрупкую минуту, они запоминают и нынешнего гостя – маленькое движение плеч, блеск очков, едва заметный жест, с которым он поднимает бокал, поскольку ему выпала высокая честь – произносить тост от имени всех собравшихся лауреатов.

Память – это единственный подлинный зал, в котором что‑то остаётся. Вино в бокалах сменится, свечи догорят, гости исчезнут в тумане декабрьской ночи и разбредутся по отелям. А лауреат… Он, возможно, уже завтра будет вспоминать не слова, не церемонию, а едва уловимое чувство: как будто по огромному залу, между блюдами, бокалами и речами, пролетела бабочка. Её крылья, как маленькие ножницы, нарезали воздух, который крохотными невидимыми лоскутами ложился на столовые приборы и на причёски дам.

Неуловимая бабочка… Пожалуй, её мог бы поймать и, полюбовавшись ею, бережно выпростать красавицу из сачка, а затем осторожно, почти болезненно выпустить на волю лишь один человек, который девятнадцать раз (с конца 60‑х до 1974 года) номинировался на звание нобелевского лауреата, но так и не удостоился этого титула. Писатель Владимир Набоков – великий охотник за бабочками, который, по одной из романтических версий, погиб в результате этой охоты.

Правда, этой трагической истории в реальности не было. Действительность оказалась намного прозаичнее. Причиной смерти Набокова стала тяжёлая форма бронхита, приведшая к острой лёгочной недостаточности. Болезнь развивалась настолько стремительно, что организм пожилого человека (ему было 78 лет) уже не справился. Интересно, как судьба абсолютно великого писателя завершает свой заключительный виток вполне земным медицинским диагнозом, даже если его исключительно необычная проза причудливее судьбы и бабочкой стремится куда‑то выше и дальше.

Но об этом не думают гости Голубого зала, который уже успел распрощаться с нобелевцами, вновь погружаясь в свою тихую, условно голубо‑красноватую кирпичную задумчивость…

Фото автора.
Использованы данные сайта NobelPrize.org.
Информация уточнена с использованием ChatGPT (OpenAI), языковой модели ИИ. Ключевые цифры и факты проверены по независимым открытым источникам.