Александр Кирзнер: уйти, чтобы остаться

Если бы не Дон Кихот, скачущий в дальние дали на своем Росинанте, ни за что бы не догадалась, что я нахожусь у дома Художника.

Александр Кирзнер родился в Ленинграде в 1926 году. Сын музыкантов, мальчик с раннего детства был погружен в волшебный мир искусства, но… понятия не имел об этом!

Интеллектуальные посиделки (скромная питерская коммуналка), бесконечные репетиции задерганных довоенным бытом родителей — все это было для Саши такой же естественной средой обитания, как мощные, всепоглощающие, уносящие в заоблачные дали аккорды Первого концерта Чайковского и фуги Баха.

По окончании школы Александр был принят на работу в театр оперы и балета имени Кирова (ныне — Мариинский). Но тут грянула Великая Отечественная.

16-летнему юноше пришлось распрощаться не только с театром, но и с Ленинградом.

— В одиночку он прошел пешком три тысячи километров — лишь бы не угодить в лапы гитлеровцев, — рассказывает Рина Кирзнер, вдова скульптора, которого нет в живых всего год. — Я еще не свыклась со статусом вдовы — не могу смириться с тем, что мужа нет. К тому же… разве Александр (его имя Рина артикулирует на классическом — иерусалимском иврите) нас покинул? Конечно, нет! Он здесь, с нами — и в этом вы сейчас убедитесь.

Война оставила в душе Александра незаживающую рану — открытую, кровоточащую.

— Память властно возвращала его в прошлое, душу будто парализовало, — рассказывает Рина. — Ему было необходимо выкрикнуть в полный голос то, о чем за «железным занавесом» даже шептать не полагалось…

Всю накопившуюся боль и отчаяние Кирзнер выкрикнул уже в Израиле, куда вырвался, преодолев тысячи преград, 43 года назад. Так появились две скульптуры: «Живой мертвый» и «Мертвый живой».

Впоследствии они были дарованы Музею Катастрофы в кибуце Лохамей ха-Гетаот.

Лишь после того как Александр выкричался, выплакался, вырвал из груди кровоточащее сердце и похоронил в братской могиле воспаленной памяти вместе с любимыми, родными, близкими, незаменимыми, началось то, что непосвященные условно именуют творчеством. Хотя для художника творчество — это жизнь, полная неустанной черной работы.

— В России Александр занимался живописью, а не скульптурой, — рассказывает Рина. — Но привезти в Израиль свои холсты ему не удалось: в начале 1970-х власти запрещали художникам вывозить за границу свои работы.

Кирзнеру чудом удалось провезти одно-единственное полотно, которое он тщательно спрятал в ворохе одежды.

— То был портрет его матери, — говорит Рина. — В Израиле он тоже поначалу писал, но позже увлекся лепкой…

Где только не экспонировались устремленные в бездонное средиземноморское небо, светящиеся звонким счастьем скульптуры Кирзнера!.. На Первом израильском фестивале балета в Кармиэле были выставлены фигурки балерин. Когда «железный занавес» рухнул, и в Израиль впервые приехала на гастроли балетная труппа Большого театра, танцоры и музыканты были потрясены, увидев в фойе тель-авивского Дворца культуры… самих себя! Такое празднество изысканного классического балета возможно только на родине Павловой и Плисецкой, но в Израиле?!.

— Открыл выставку тогдашний президент Хаим Герцог, благословенна его память, — рассказывает Рина. — Обменялся с Александром рукопожатием. Произнес прочувствованную восхищенную речь…

Спустя пару месяцев Кирзнера попросили передать в Иерусалим статую «Танец мира». Она украшает резиденцию президента Израиля по сей день.

Пара танцоров, которых Кирзнер изваял из бронзы, обнимает Земной шар и наполняет его (а заодно и зрителей) вселенской любовью.

Мир — несбыточная мечта, зато какая красивая…

— Этакая минималистская абстракция… — замечает Рина.

Оригинал несбыточной (по крайней мере, для израильтян) мечты продолжает свой космический танец в саду дома Кирзнеров в мошаве Йокнеам, что в Изреэльской долине на севере страны.

Первое ощущение, которое испытываешь, оказавшись в скульптурной филармонии Кирзнера, увлекающей в мир фантазии, раскинувшийся на фоне живописного пруда, — эклектика! Реализм соседствует с абстракционизм, модернизм — с примитивизмом, но ни одна работа не оставляет зрителя равнодушным. Нет у балерин лица — зато душа есть у каждой! Кажется, еще секунда — и грациозная Одетта — белый лебедь, раскрывший-раскинувший руки-крылья, встрепенется, оживет и бросится навстречу своей первой-последней-единственной любви, боли, смерти…

Нет, это не Эрнст Неизвестный, которого Никита Сергеевич спросил: «Почему ты так искажаешь лица советских людей?» — у большинства балерин Кирзнера нет лиц. Каждая — воплощение грации, невинности и в то же время чувственности. У каждой — тысяча лиц, миллион — все зависит от того, насколько дерзка и безудержна ваша фантазия.

Совершенно иные ощущения испытываешь в доме, превратившемся после смерти Художника в музей («Места для семьи не осталось — скульптуры “сдают” нам в аренду крошечную комнатку», — смущается Рина).

35 лет подряд Александр, занесенный судьбой из Питера в мошав Йокнеам, все население которого не превышает тысячи с лишним душ, изобретал материалы, из которых можно создавать образы. В ход шло всё, что попадет под руку: металл, дерево, гипс, глина…

Сколько, по-вашему, изваяний может храниться в простом деревенском доме с небольшим садом?

Пятнадцать? Двадцать? Пятьдесят?!.

На самом деле — 270! И каждое хочется рассматривать часами. Барельефы Кирзнера — это целый мир: они будто вырастают из стен, тянутся к зрителю, с самозабвенным вдохновением играют на скрипках, виолончелях, рояле, дирижируют. Грустят, скорбят, спасают друг друга от смерти. Влюбляются. Теряют любимых. Заигрывают с вами, стоит заглянуть им в глаза, и — танцуют, танцуют, танцуют.

Впрочем — не все.

Война для Кирзнера — это Освенцим: кто-то уже мертв, а другого вот-вот удушат, сожгут, испепелят.

На стене в комнате на втором этаже — автопортрет Художника. Вот он — истошный, нечеловеческий крик, от которого Кирзнер годами не мог избавиться после войны.

Рина на секунду выключает свет — и вдруг!.. Выражение лица скульптора меняется до неузнаваемости. Разве что глаза, глаза… Пронзительный живой взгляд…

Израильские искусствоведы назвали Кирзнера величайшим мастером взгляда. Выражение глаз меняется в зависимости от освещения и того места, откуда барельеф разглядывают.

Смотреть в глаза образам, созданным Кирзнером, можно часами — и каждую секунду обнаруживаешь в их взгляде какую-то новую эмоцию.

Приехал однажды в мошав Йокнеам верующий из Иерусалима. Поначалу был настроен скептически: Тора категорически не признает скульптуру!

— Походил он по дому, побродил по саду… — вспоминает Рина Кирзнер. — А потом написал в гостевой книге: «Это не скульптура, это — живые люди!»

Балет… Нет, никто никогда Кирзнеру не позировал, но однажды балерина, фамилию которой по сей день держат в секрете, вручила ему несколько своих фотографий. Со спины ее не снимали — только анфас. По ним и лепил.

Трудно вообразить? Да. Но — вот подтверждения.

— Александр всегда говорил, что для него главное не тело, а движение, динамика, пластика, — уточняет Рина.

Одну из модернистских скульптур Кирзнера — «Соло» решили превратить в израильский аналог статуэтки, которую вручают лауреатам «Оскара». С тех пор «Соло» бережно хранят и с гордостью показывают гостям лауреаты Хайфского международного кинофестиваля.

— Несколько месяцев назад пожаловала к нам странная женщина, — рассказывает Рина. — Никаких вопросов не задавала — просто фотографировала. Спустя месяц приехала снова. И привезла мне подарок, который стал для меня бесценным: брошь — точную копию «Дуэта».

Выяснилось, что женщина — известный в Израиле дизайнер украшений.

— Эту брошь она назвала именем моего мужа: Александр Кирзнер, — говорит Рина. — С тех пор я ее не снимаю.

В глубине дома звучит «Адажио» Альбинони: сам Бог велел разглядывать работы Александра Кирзнера под волшебные звуки музыки.

— А вы откуда родом, Рина?

— Я родилась в Иерусалиме. Родители приехали в Палестину из Львова, благодаря этому я немного понимаю по-русски, — объясняет она.

— Сколько у вас детей?

— На двоих с Александром — четверо. И девять внуков. В последний год, когда Александр болел, он позабыл иврит и говорил с нами только по-русски…

Со стены одной из комнат заглядывают мне в глаза Бах, Шуберт, Мендельсон, Шопен, Паганини, Верди, Рахманинов, Лист. А вот и Первый концерт Чайковского.

— В последний год жизни, когда Александр знал, что он обречен, он постоянно меня успокаивал: «Не беспокойся, что я уйду. Никуда я отсюда не уйду — останусь здесь навсегда», — говорит Рина. — Так и случилось. Александра нет, но… он здесь, со мной, с детьми. Стоит мне войти в дом — и я физически ощущаю его присутствие.

В доме-музее Кирзнера — четыре гостевых книги, и ни в одной из них не осталось чистой страницы. Побывавшие в мире Художника израильтяне и иностранцы пишут по-английски, по-испански, на иврите, по-русски, по-арабски, по-китайски, по-японски… Иероглифы соседствуют с латиницей и кириллицей…

Так, видимо, и должны выглядеть вселенская любовь, восхищение и признание.

Евгения Кравчик (фото автора)
Источник