Владимир Соловьев | Агасфер

Место бездействия: Длинный Остров

Хотите верьте, хотите нет – словил акулу. Даже двух. Нет, не профессионал-рыбак и даже не любитель-рыболов, никаких снастей и страстей, да и занятие нудное часами следить за недвижным поплавком либо дергаться вслед с беспричинно дергающейся леской. Паче выходить в открытый океан. Дело случая, пусть всё, что представляется нам случаем – часть невидимой и неведомой нам всемирной паутинной закономерности, как знать. Бог сохраняет свою анонимность с помощью этих мнимых случайности и лжесовпадений, Эйнштейн прав, хоть я его чуток исказил, подправив на свой лад.

Мои акулы – недомерки: полметра длиной каждая, но безгубая пасть у этих бэби, как у взрослой особи, ни с кем не спутаешь. Их вынесло на берег прибоем после бури, с которой мы «спорили» всю ночь напролет в нашей промокшей насквозь палатке – вместе с летучими рыбами и мечехвостами. Мечехвосты я забрасываю обратно в океан, где они оживают и тут же зарываются в песок – такие у этих ископаемых инстинктивные обычаи. Летучих рыб не беру – с ними много возни при готовке: отделять каменистую голову с жабрами-крыльями от мяса. Другое дело акулята – когда-то мы с моей вечной спутницей покупали их у рыбаков задешево, потому как на любителя. Предубеждения против акул – людоедов перенесены на деликатесную, нежнейшую, с тонким ароматом и без костей акулиную плоть. Особенно у нас в Америке после клеветнического ужастика «Jaws». Вот причина ресторанных фейков, когда акульи стейки подают под чужим именем – меч-рыба, палтус, осетр, тунец, барракуда: попробуй отличи. И где логика: если акулы лакомы до человечины, то почему человеку не полакомиться акулятиной?

Возвращался к нашему выдержавшему бурю палаточному дворцу на крыльях любви. Увы и увы – сразу два увы. Несу по берегу океанскую добычу в пластиковом пакете, который всегда при мне вместе с швейцарским армейским ножом

Victorinox на случай гриба, встречный американ останавливает и любопытствует уловом. Показываю. «Продай, – умоляет, – мои девочки акул видели только в кино». – «Двух не могу, жена не поверит, что я поймал акулу». Сует мне за акуленка $20: «Не мало?» Откуда мне знать акулий прайс-лист? Может, и продешевил. Второе «увы» от Лены, которая наотрез отказывается везти моего акуленка в Нью-Йорк под предлогом, что надо отбивать уксусом запах мочевины. Даже не оценила штучность моей скорее находки, чем добычи. Наоборот – посочувствовала беспомощным акулятам, которые в бурю отбились от мамаши и погибли. И мамашу-акулу пожалела, а на меня глянула, как на виновника океанской трагедии. Не привыкать: mea culpa. А применительно ко мне Jewish guilt. Какой еще народ клянет себя за грехи и кается? См. Библию.

Кто мне еще понадобится по/для аналогии, так это не очень любимый Клод Моне, зато люблю его почти однофамильца Эдуарда Мане. Так сколько Руанских соборов написал этот монотон-нелюбимчик? С полсотни, наверное. Чем я хуже, когда Лонг-Айленд – мой огород, спасибо родоначальнику за определение Летнего сада. Не то чтобы весь Длинный остров 118 миль с копейками, частью которого является и Куинс, где я живу в сэндвиче между одноименным колледжем с вожделенными девочками всех рас и народов на кампусе и еврейским кладбищем, где покоится мой дружок по Питеру и Нью-Йорку Сережа Довлатов. Нет, весь необъятный Лонг-Айленд мне не объять, хоть я и изъездил его вдоль и поперек, а токмо два его лесопарка – Wildwood на северной и Hither на южной клешне рядом с Монтоком, откуда в приличную погоду через всю Атлантику просматривается в бинокль Португалия.

Лонг-Айленд – не просто активный фон моих реальных и домышленных (а не вымышленных!) историй, но выдвигается на авансцену, как сюжет и герой – протагонист в одном флаконе с антагонистом. Один океан чего стоит во всех его вариациях и разностях – приливах-отливах, полном штиле и катастрофических ураганах, когда отвоевывает и сглатывает землю, рушит целые поселки, смывает дома, и те плывут без руля и ветрил незнамо куда: куда ж нам плыть?

Среди моих домашних философов – Фрейд и Монтень при двух моих с ними эмпирических несогласиях. С д-м Зиги о сублимации – одно другому не мешает, хотя участникам Тур де Франс и запрещен секс за полгода до велогонки, но какой из меня спортсмен? Вдохновение – не сублимация, а компенсация для преодоления неврозов вплоть до суицида из-за неудовлетворенности жизнью и самим собой, ревнивой невнятицы, неизбежности смерти, осмысленной бессмысленности существования, да мало ли. Давно был бы мертв, если бы не изящная словесность, на ниве которой пашу с малолетства.

А с Мишелем Пьеровичем мое несогласие, что коли видел лето, осень, зиму и весну (по памяти, у него, наверное, в ином порядке), то ничего нового тебе больше в этой жизни не покажут: Руанский собор у Клода Моне и Длинный остров у Владимира Соловьева – яркие тому контрадикции.

Ту же флору с фауной взять. Моя паразитка глициния, делающая честь деревьям, на которых паразитирует, уже отцвела, пока я боролся в Нью-Йорке всеми способами – от домашних до «скорой» – с гематомой. Спасибо ей, второй раз перефразировал – чтобы не сказать, переврал – поговорочный трюизм: сначала до свадьбы заживет – про дефлорацию, а теперь: до смерти заживет (передал вымышленному герою вымышленного сказа). Зато застал буйство жимолости, которую узнаю до того, как вижу, – по запаху. Описать ее моей лысой прозой лонгайлендовского извода – пас, зато аромат жимолости схож с жасмином, даром что на ту же букву, но крепче, терпче, возбудимее, типа афродизиака, никакая виагра не нужна. Мне она и так не позарез, когда память, воображение и сама по себе моя, пусть и не моя, женщина действует на меня как виагра.

Чудеса сопровождают всю мою жизнь еще до появления на свет божий – какое чудо само мое зачатие, не говоря о рождении: началась война, от меня пытались избавиться, но на абортах – свезло! – табу, а хина на фетус не подействовала. Есть два способа прожить жизнь – будто никаких чудес не бывает и будто все на свете чудо – этому завету Эйнштейна я и следую. Тем более, хоть и писатель, но поэтического склада, а поэтическая вера согласно Колриджу – добровольное погружение в невероятное, из которого я не вылазу. Живу, как на облаке. Да, из породы мечтателей, пусть и не до такой, наверное, степени, как Жюльен Сорель, который продолжал мечтать, всходя на эшафот. О чем я буду мечтать, умирая?

Эх, куда меня занесло…

Или лебедей взять – разве не чудо? Прошлый раз я видел сольного лебедя, с которым мы двигались почти вровень в обратном направлении – он в океане, я по берегу. Он слегка отставал, ныряя за добычей, я поджидал на камне, а их здесь навалом с камнепада в Ледниковый период – от многотонных валунов до комфортных седалищ для моего седалища. Зато в этот раз наблюдал лебединую флотилию. Возглавлял самец, замыкала самка, а меж ними семеро гадких утят – крошечных, сереньких, жалких. В моем опыте такое впервые, да и в природе – невидаль. Обычно огромные черноспинные канадские чайки нападают на лебединую стаю и уносят этих крох, легкая добыча, остается от силы пара-тройка крошек. Или этим еще предстоит борьба за выживание?

Забегая вперед коли время – понятие относительное и субъективное, а я – агностик и релятивист. Когда недели через три снова посетил мой «огород», перво-наперво возжелал повидать лебяжье святое семейство и перечесть их наличность. Увидел сверху, когда шел по лесной тропе над океаном: лебедята дрыхли на берегу под бдительной с обеих сторон охраной родаков. Пытался сосчитать детенышей, но слишком высоко. До официального спуска было далековато, но рядом был старый поломатый крутой опасный с предупреждением на железной доске: KEEP OFF! BLUFF SLOPE IS COLLAPSING. Такие графические сигналы действуют на меня противоположно – типа приглашения к танцу. Не то чтобы из удальцов либо рискунов – скорее по легкомыслию и неразумию. Или все-таки из латентного, потаенного некрофильства?

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!

Помню, в Новой Шотландии мы с Леной перешли мост высоко над рекой несмотря на заградительный шлагбаум и предупреждающий постер, что мост может в любой момент рухнуть, а потом ринулись на тропу, перемахнув через ограждение и проигнорировав предупреждение о гризли, которые ее облюбовали. На наше счастье ни одного на тропе не повстречали, зато ночью косолапый сожрал неосторожно оставленный Леной снаружи сандалий, но не в медведя корм, не переварил, понос – куча свежего медвежьего говна, пар над ним. Или это он отомстил нам за то, что мы ступили на запретную тропу?

И так всю жизнь. Из самых опасных наших с Леной предприятий – образование в загебезированной Москве независимого информационного агентства СОЛОВЬЕВ-КЛЕПИКОВА-ПРЕСС и возвращение в бурю в Нью-Йорк, когда на Новую Англию обрушился торнадо и нас выгнали из нью-гемпширского кемпинга. Деревья в тот раз валило на землю и нам запросто было погибнуть в палатке под ними, но обратный путь оказался в разы опаснее, даже полицейские кары попрятались, мы ехали под сплошным ливнем по пояс в воде наугад, вслепую, не видя ни зги. Оба раза нас спасло чудо.

В Москве, правда, был и расчет, что Левиафан не просто сыт, а заглотал столько жертв, что занят перевариванием, и на новые (нас с Леной) у него просто не хватило сил. Как и оказалось. Шел 1977-ой, аресты, психушки, убийства – получив от недееспособного Брежнева карт-бланш для ликвидации диссента, Андропов уничтожил его. Нам было предложено убраться из России в три дня, мы выторговали десять, предпочтя западное направление восточному (угрожали тюрьмой, судом, лагерем, покушение на Лену, когда на нее с крыши сбросили цементную плиту). Спасибо Америке – одна из причин моего долгожительства, в России давно был на том свете. Скорее всего насильственной смертью – подбирались, а тут все еще отсвечиваю. Даже статистически – мужики здесь живут на полтора десятилетия дольше, чем на моей географической родине.

Здесь тоже не совсем чтобы безопасно. Кот Шрёдингера, которого я пытался приручить в одноименном романе-трактате, оказался еще мстительнее, чем я предполагал, пусть его романный образ был скорее комплиментом прототипу супротив реальности. Хотя еще вопрос, кто из них реальнее. Ну скажем, Кутузов в «Войне и мире» или по жизни, не сравниваю, вестимо, себя с графом. Художественные законы едины для всех пишущих, без разницы титулов. Вот я и усложнил моего героя по сравнению с его прототипом, чтобы роман не сел на мель. Не только потому, что автор противник прямоговорения и эзоповой фени, но и чтобы не опускаться до кремлевского уровня.

У меня есть все основания полагать, что мой герой читал не только «Войну и мир» и «Колобка», но и мою зашкварную мениппею, где при всей квантовой живучести кота Шрёдингера, он все-таки гибнет: «Так вот где таилась погибель моя!» – знал бы, соломки подстелил. Это, впрочем, относится не только к нему, но и ко мне, а меня только равный убьет, как и случилось с автором тех строк. А со мной?

Не знаю, в чем причина монаршей немилости – то ли он предпочитает хэппи энды, то ли не верит в собственную смерть, которой зело страшится, будучи по натуре смертофил, но чур не меня. На нас был брошен спецназ, пятеро из которого – будто бы русские из Сан-Диего – засветились. Ситуация была довольно рискованная – не со мной, а с Леной, которая заплыла далеко за буйки, когда в нее торпедой врезалась спортивная «Марина» и, не отпуская, замучила пустыми вопросами. Я метался по берегу, не понимая, что происходит. Одному богу известно, чем бы все кончилось, если бы к ним не подплыл лайфгард: «Я за вами наблюдаю с самого начала». «Марина» на большой скорости отправилась восвоясь, и вся группа немедленно покинула поле несостоявшегося сражения. Только тогда мы обратили внимание на стоящий невдалеке от нашей палатки джип Рубикон с радарами, который развивает бешеную скорость именно в песках, а мы с Леной большие любители прогулок в дюнах. Будем живы – не помрем. Моя милиция меня бережет. Пока что.

Еще одна причина моей живучести – что на празднике жизни я сторонний наблюдатель, но с правом голоса (литературного): соглядатай, вуайер, кибитцер. Скорее Агасфер, чем Мафусаил, всех дней которого было девятьсот шестьдесят девять лет, и он умер, но мало кто помнит, что приходится дедушкой спасителя человечества Ноя, а Бог не посылает на нас второй потоп лишь потому, что первый оказался бесполезен – согласен с Шамфором. Однако Мафусаил как метафора сужает топик до возрастного, без никаких аллюзий и зацепок, не говоря, что Агасфер обогнал Мафусаила в долгожительстве, жив по сю пору и никогда не покинет этот свет: вечность как наказание. А за что наказан Вечный Жид Владимир Соловьев? Не за что, а для чего дан мне Высшим Началом жизненный овертайм, когда время истекло, партия сыграна, флажок вот-вот падет?

Для сочинительства вестимо – недоосуществился: не все добрал, не все сказал, не все сюжетные ходы если не по жизни, то в литературе исчерпаны, пусть и осталась самая малость. Надышаться перед смертью наперекор поговорке. Если бы не мое неугомонное, неукротимое словотворчество, давно ушел из жизни – сам бы кончил с собой или Бог в помощь: отключил жизненное питание. Единственное, что удерживает в жизни. «А я?» – «И ты», отвечаю Лене. Коли буквы складываются в слова, из слов фразы, а потом сказы, романы, книги, не имею права на скулеж: потерянный день, когда ни строчки.

Какой я, к черту, писатель со своей сомнамбулической сумбурной, зато раскрепощенной прозой, «писанной наобум памяти» (привет Прусту), поток бессознания и постправды наперекор реальности, хотя кто знает! Я – что угодно, только не писатель, писал писатель Монтень. И далее: «Моя задача заключается лишь в том, чтобы дать моей жизни форму. Это мое единственное призвание, мое единственное предназначение». И мое! Обеими руками. Форма жизни кибитцера поневоле Агасфера Исааковича Соловьева.

Помимо прочего, кто бы еще увидел эту лебяжью семеечку и доложил неведомому читателю, если бы не мои халявные лета?

Я скатился к океану по опасному спуску, чтобы прочесть на берегу еще более грозную острастку: «KEEP OFF BLUFF SCOPE. VIOLATORS WILL BE PROSECUTED». Путь назад закрыт? Да я бы ни за какие коврижки не полез обратно по этой крутой осыпающейся тропе! Паче мне уже все было фиолетово, когда я осторожно, соблюдая дистанцию, подкрадывался к моей лебединой стайке. Решился и сел поодаль на камень. Лебедята были уже размером с взрослых уток, но крылышки недоразвиты, а главное все еще такие же невзрачные серого окраса. Шесть вместо семи – мне бы печалиться, но я обрадовался, что потеряли всего одного, а теперь угроза почти миновала, разве что вместо разбойной канадской чайки прилетит ястреб или орел.

Не сразу заметил, а скорее услышал шип идущего на меня белоснежного шипуна. Я замер. Лебедь подошел вплотную и больно, но не смертельно клюнул меня в отек на ступне от гематомы. Звоночек в мою инстинктивную память, как упавшая ложка или обмакнутая в чай мадленка у того же Пруста: я тут же вспомнил Петроса, домашнего пеликана в узерии на Эгейском берегу в Миконосе. Пока я смаковал приготовленного в собственных чернилах осьминога, Петрос деликатно клянчил у меня со стола, щипля за штаны, а потом долго возился с моими кроссовками. Таки был наказан – не за скупость, а за невнимание. Откушав осьминога и встав, я тут же споткнулся и упал: деликатный Петрос расшнуровал мои кроссовки. Поднявшись, я смахнул со стола остатки моей трапезы пеликану.

Не так чтобы эта моя импульсивная аллюзия телепатически передалась Лебедю, но он вразвалку отправился к своим, сочтя меня существом неопасным для своего семейства. Потихоньку встал и ушел восвояси. На этот раз акулята мне не попадались, зато спас двух небольших голуборыбиц. Одна застряла меж камней во время отлива, и я вбросил ее обратно в океан. Другая билась на песке рядом с рыболовом, но, завидев меня, он стал демонстративно хватать пойманную рыбу то за голову, то за хвост, но та не давалась и выскальзывала из его рук. Тогда он вытолкнул рыбу ногой обратно в океан. До меня не сразу дошел смысл его манипуляций, пока не вспомнил огромный стенд перед спуском с изображениями и названиями рыб и точным указанием, с какого размера какую можно ловить, а иных и вовсе нельзя: No possession allowed. Вспомнил по аналогии иносказательный на эзоповой фене антихрущевский стих Жени Евтушенко: «Зачем же ты губишь молодь?» – что за сорная у меня память!

Опускаю голубую (хотя на самом деле серая) цаплю с единственным цапленком, павлиниху с крохотулями павлинятами, цикадный концерт – их треск до сих пор у меня в ушах, стоит вспомнить, и моих любимых светлячков, один уселся мне на руку, и я крупным планом наблюдал, как зажигается у него под животиком волшебный фонарик, а жестокосердая соседка рассказала, что собирает их в банку и читает в сумерках – они ей взамен фонарика, а потом отпускает. И на том спасибо.

От животных – обратно к человекам.

Не дойдя до официального пляжа с лайфгардами, я нашел уединенный участок и бросился в воду. Пару раз наткнулся на скрытые под водой валуны и слегка ушибся. Лег на спину, закрыл глаза, волны меня убаюкивали, кайфовал на грани оргазма, пока не услышал над собой шум вертолета. Опускаясь все ниже и ниже, он кружил надо мной, а потом раздался голос сверху. Deus ex machina with radars? Под каким присмотром, однако, мы находимся, хотя русские отбыли в свое Сан-Диего и опасность вроде миновала? Надолго?

Слов разобрать я не смог, но на всякий случай помахал рукой богу из машины. Вертолет улетел только когда я вышел на берег и, набрав водорослей, уселся на камень, чтобы помассажировать свою гематому.

Тут ко мне подкатил двухместный кемпинговый вездеход, из которого выскочила симпатичная гёрл и поинтересовалась, как я себя чувствую. В норме, сказал я, особенно после такого божественного купания, а теперь, глядя на тебя. Она отошла от меня на положенное в ковидные времена расстояние и спустила маску:

– А так?

– Наповал!

– Нам в офис сообщили, что плавает старый человек, вот меня и направили к тебе на всякий случай.

Слово «старый» Агасферу не понравилось, и он сказал, что сердце у него молодое, особенно глядя на такую юницу, как ты.

– Я вижу, – рассмеялась она. Потом я напряг свою память и выдал за свою чужую мысль, вычитанную мною недавно в английском романе:

– Человек настолько молод, насколько себя чувствует, или настолько стар, насколько выглядит?

Вряд ли это все-таки плагиат – как всегда, переврал на свой лад по беспамятству.

– Здесь нельзя, что ли, купаться?

– Можно. На свой страх и риск. Никто не поможет, если с тобой что случится.

– А что со мной может случиться? – немного агрессивно сказал я, думая, что она снова про мой возраст.

– Тонуть будешь – никто тебя не спасет. Ты предупреждение читал? – и указала на вбитый в песок столб.

– Еще одно? Как я мог читать, если оно повернуто в противоположную сторону?

– Ты прав, мы исправим, а пока… – и мы с ней обошли столбик с другой стороны.

Самая грозная из угроз да еще с картинками.

DANGER!
DO NOT ENTER WATER!
NO SWIMMNG!
STRONG CURRENT SUBMERGED ROCKS!

Предложила подвезти на своем двухместном драндулете, но я предпочел на своих двоих.

– Привет, молодой человек! – утешила она на прощание Агасфера.

Так на сколько я выгляжу и на сколько себя чувствую? Вот, к примеру, возбудился, разговаривая с этой парковой девицей, но эрекция возникла только когда она укатила, и я предался сексуальным грезам: то и другое достанется ночью моей спутнице. Такой убойный трип, да еще с ночной бурей, здорово потрепавшей нашу палатку и ее обитателей, когда мы остались одни-одинешеньки в кемпинге (остальные вняли грозным предупреждениям и смылись с места будущего противоборства со стихией), бодрит и молодит, конечно, но и утомляет, не говоря о рисках, хотя с давних времен известно, что, не рискуя, мы рискуем в разы больше, в чем я убеждался всю мою на исходе жизнь (см. выше).

Пенять на старость, когда она непременное условие долгожительства? Человек умрет или состарится – иной альтернативы нет. Даром, что ли, наше солнышко отбраковал эту черновичную к «Онегину» строчку: «Под старость жизнь такая гадость…» Лично я, чувствуя возраст, старости не чувствую – как не почувствую смерти, не успею почувствовать – потому что кайфую в любом своем возрасте, старость включая. Пусть старость – это Рим, который… и далее по Пастернаку. Зато с ходу отвергаю ходячую максиму Сенеки, что жизнь, как басня, ценится не за длину, а за содержание. Но ведь, чем длиннее жизнь, тем она содержательнее, а басня – рабий жанр, кто это сказал? Не только потому, что первый баснописец Эзоп был раб, от которого и пошла вся эзопова феня, и прав был Ленин, когда сказал о проклятой поре эзопова языка. С другой стороны, противник прямоговорения, я противопоставляю ему не басню, а метафору.

Господи, как надоели ссылки на авторитеты, афоризмы, сентенции, пословицы и поговорки как на истину в последней инстанции. Типа клише, что кот моется – гостей намывает. Какова наблюдательность, однако – кот моется по многу раз за день, уж мне ли кошатнику не знать, а гостей все нет и нет – и слава богу. Пусть сам напичкан и пропитан гномами насквозь, и первое название моих «Трех евреев» – «Роман с эпиграфами»: сплошь апофегмы. Даже мой любимый Монтень впадает в эту ересь, освящая банал с тривиалом ссылкой на латинских авторов, отчего многие воспринимают его «Эссе», как сборник афоризмов, хотя сам он в собственных рассуждениях часто интереснее цитируемых авторов.

Когда как. Тот же возраст взять, коему он посвятил целую главу. Полагая, что к двадцати годам душа человека окончательно вызревает и раскрывает все свои потенции, он и самые прекрасные человеческие деяния относил до тридцатилетнего возраста, а остальная жизнь великих людей – за счет славы, которую они стяжали в молодости. И то правда, Монтень делает существенную оговорку, что они оставались великими, но в сравнении с другими, а не с самими собой.

Примеров в пользу этого суждения тьма – от Александра до Моцарта, но и контрпримеров – множество. Ну, например, умерший в пушкинском возрасте Рафаэль – и доживший до девяноста Микеланджело и продолжавший работать до самой смерти: Собор Святого Петра – его лебединая песня. А голландские мастера, которые создавали свои шедевры под восемьдесят? Либо триумвират великих греческих трагиков – Софокл умер в девяносто, а свою шедевральную фиванскую трагедию сочинил, когда ему было за шестьдесят, и в том же возрасте его соперник Эсхил – свою трилогию «Орестейя», да и Еврипид написал «Медею» не юношей. Не говоря о библейских примерах, которым можно верить, а можно нет: Аврам заделал своей служанке Агари Измаила в восемьдесят шесть, а став Авраамом, столетним старцем жене Сарре Исаака, от которых и пошли народы и религии (авраамические).

Никаких возрастных правил – и никаких исключений, которые доказывают несуществующие правила.

Зато касаемо долгожительства как чрезвычайного дара, Монтень прав с поправкой на подскочившую за полтысячелетия продолжительность жизни: «И раз мы перешли обычные границы, которые и являются подлинной мерой длительности нашего существования, нам не следует надеяться на то, что путь наш еще удлинится. Мы уже избежали стольких случаев умереть, постоянно подстерегающих человека, что должны признать столь необычно поддерживающее нас счастье совершенно исключительным и не рассчитывать на то, что оно продлится».

А я и не рассчитываю, живя каждый день, как последний, каковым он однажды и окажется, и встречаю каждое утро на манер моих предков, благодарствуя: «Благодарю Тебя, Царь живой и сущий, за то, что Ты по милости Своей возвратил мне мою душу».

Хорошо все-таки, что взял с собой моего дружка Монтеня, согласен с ним или нет, а по любому на одной с ним волне – в унисон и в поддержку моим чувствам и сомнениям в это время бездействия и ничегонеделания, зато многомыслия, пусть и праздномыслия.

Праздность меня и подвела в мой последний вечер на Лонг-Айленде, когда мы с моей спутницей спустились к океану без никакой надежды увидеть в этот пасмурный день закат солнца. Близлежащие к воде тучи приобрели, правда, розоватый оттенок, и мы решили, что это прощальный привет напоследок, а солнце уже утонуло в океане. И тут вдруг из-за туч вынырнул кровавый шар и стал быстро спускаться в океан, пустив по воде в нашем направлении красную огненную солнечную дорожку. Я счел это нашим личным открытием – в противоположность клишированной лунной. Счастье первооткрывателя. Увы, мое счастье длилось недолго, когда погуглил в телефоне и нашел эту клятую солнечную дорожку в фото, видео, живописи, кино и проч. Опередили! Pereant qui ante nos nostra dixerunt.

Да погибнут те, кто раньше нас высказал наши мысли!

Так бесславно кончилось для меня путешествие на Длинный остров.

Продолжая сериал книг известного русско-американского писателя Владимира Соловьева, издательство Kontinent Publishing вслед за «Закатом Америки» и «Богом в радуге» выпускает его новую книгу «ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ. Русские истории с еврейским акцентом». 565 страниц. Цена книги с автографом автора – $26 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:

Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt. 4B
Flushing, NY 11367