Тройственная весть

Нет смысла доказывать очевидное: роман Булгакова «Мастер и Маргарита» остался кульминацией русской прозы второй половины двадцатого века.

И то, что выходило к годы так называемой «оттепели», и то, что печаталось в самиздате в годы брежневского застоя, и что вернулось из цензурного небытия к читающей публике после начала перестройки в и Новой России, как бы ни было оно важно, значительно и актуально, пожалуй, все-таки не произвело такого эффекта на современников и последующие поколения советских граждан, не оказало мощного влияния на социальное мировосприятие как история создания романа об Иешуа Га-Ноцри и о том, как произошла материализация всего, что связано было с ним, в советской действительности.

I

Появившийся полвека назад в журнале «Москва» роман Булгакова «Мастер и Маргарита» сразу стал культовой книгой.

И потому, как ни была ожидаемой подобная публикация, в своем роде она стала прорывом, а также последним всплеском, эпилогом хрущевской оттепели, который к моменту выхода обоих номеров журналов стал персональным пенсионером.

И потому, что в насквозь атеистически ориентированной стране, наверное, впервые после «Двенадцати» Александра Блока введено в читательский и культурный, общественный оборот имя Иисуса из Нового Завета. Как это ни парадоксально, и творчество двух самых популярных советских поэтов – Рождественского и Вознесенского – приобрело, в том числе, в связи с появлением журнального текста о мастере и его произведении, Маргарите, Воланде и его свите, а также о москвичах довоенного времени, новый подтекст.

Заметим и том, что так называемый «Кодекс строителя коммунизма», в рамках под стеклом висевший даже в школьных классах, был основан, как выяснилось, на Нагорной проповеди и других изречениях библейского персонажа, основателя христианства, теперь наиболее распространенной мировой религии.

И потому, что выход журнальной версии романа «Мастер и Маргарита» совпал с девяностолетием принятия в качестве нормы Синодального перевода Библии, то есть, переложения ивритского и греческого текста на русский язык.

Несомненно, что сопоставление библейского текста с литературным произведением, даже и таким значительным, как опус Булгакова, переводило разговор о религии в область литературы, снижало в обществе статус вероискательства, который никогда не иссякал в России. И, возможно, именно в послевоенные годы приобрел более широкий охват, чем прежде, что, может быть, и не бралось во внимание при решении о печатании «Мастера и Маргариты». Но что не иметь в виду в данном рассуждении о памятной публикации вряд ли продуктивно.

Здесь есть и еще один аспект, который имеет непосредственное отношение к данному факту.

Сталинское правление закончилось, в том числе, борьбой с так называемыми «безродными космополитами», как называли эвфемистически евреев, известных достижениями в разных сферах деятельности – литературе, науке, искусстве – а также вообще евреях, как народа, как выяснилось из пропагандистских реляций, не имеющего права так называться.

Постфактумом хрущевского правления стали не только публикации про партийную номенклатуру, а именно роман Булгакова, где впервые за долгое время немоты (книги еврейских авторов, приветствовавших советских режим, при всех их достоинствах не в счет) сказано было о евреях, как о тех, кто имеет свою историю. Пусть и несколько специфическую в контексте религиозных догм и шаблонов.

И потому, что судьба литературного героя – мастера – практически соотносима с биографией автора романа «Мастер и Маргарита», Михаила Афанасьевича Булгакова. По происхождению своему он мог бы продолжить дело отца, теолога, но получил медицинское образование, а затем стал писателем. Не уехав в эмиграцию после Октябрьской революции, работал в официальной прессе. И достаточно успешно. Писал романы и пьесы, последние порой ставились и при его жизни. Но все же главной книгой Булгакова стал именно роман о мастере, его романе и любви к Маргарите.

Не история жизни и творчества Мольера, не переложение «Дон Кихота», не «Записки врача» или «Белая гвардия». В первую очередь потому, что в нем сказано не только о безымянном авторе произведения на библейский сюжет, а соотносимость хроники нескольких лет жизни вымышленного героя произведения с судьбой самого автора, Михаила Булгакова. В том числе и в том, что книга его увидела свет через четверть века после смерти писателя.

За десятилетия существования романа в культурной среде русскоязычного читательства он приобрел не только пиетет, не только внимание литературоведов и текстологов, но получил статус тот, какого был достоин в силу совершенства его, изумляющей гармонии формы и содержания, будучи не только романом в романе, а и произведением гораздо более интересной композиции и множества подтекстов, которые усердно и тщательно прочитаны и обозначены за десятилетия истории изучения «Мастера и Маргариты».

Тем не менее, как представляется, и теперь даже можно обратить внимание на некоторые аспекты, которые дают возможность осознать иные, чем уже известно, грани бытования данного произведения русской литературы в восприятии его.

II

Есть один любопытный момент, собственно говоря, цитата, излюбленная при разговоре про «Мастера и Маргариту» (на самом деле, подобных цитат несколько вошло в практику общения советских граждан после выхода романа Булгакова) о том, что «последними словами романа будут: «…Пятый прокуратор иудеи, всадник Понтий Пилат».

Она приведена из рассказа безымянного пациента лечебницы для душевнобольных, который пришел в палату к Ивану Бездомному, оказавшемуся в медицинском узилище после встречи с Воландом и смерти редактора Берлиоза по слову профессора и консультанта иностранного происхождения.

Описано это в главе 13 (!) под названием «Явление героя» из Первой части булгаковского теолого-бытового эпоса. А в главе 2, названной «Понтий Пилат» впервые вводится в текст роман мастера, того самого, который не выдержал потрясения из-за литературных интриг, заболел душой и телом, и проводит свои дни под присмотром известных психиатров и их помощников.

Но, как известно, фраза о Понтии Пилате трижды возникает в тексте «Мастера и Маргариты» после того, как о ней сказано мастером при общении с Бездомным.

Она завершает главу 26 «Погребение» Части второй романа (в данном случае и мастера, и Булгакова).

Она завершает главу 32 «Прощение и вечный приют». (тут только роман Булгакова)

Она является финальной фразой «Эпилога» и всего романа «Мастер и Маргарита» (правда, несколько в иной редакции, чем изначально заявлялось мастером, о чем будет сказано чуть позднее.)

Чуть ли ни хрестоматийным ставшее сопоставление судьбы литературного героя (мастера) и автора произведения (Михаила Булгакова) должно было бы в контексте сказанного мастером привести к тому, что строчка про Понтия Пилата повторилась бы в «Мастере и Маргарите» дважды.

Тоже, вероятно, могло следовать и из сосуществования в одном литературном артефакте как бы двух произведений – романе мастера и описания того, что происходила в связи с ним во время посещения Москвы Воландом и его свитой.

Но, тем не менее, строка, которой должен заканчиваться экскурс в историю Иудеи, части Римской империи в начале первого века нашей эры, трижды звучит в романе «Мастер и Маргарита», что позволяет по-разному трактовать такое несовпадение ожидаемого, заявленного, провозвещенного с тем, что есть в книге Булгакова на самом деле.

Попробуем объяснить тройное окончание одного и того же произведения кратким анализом его структуры.

В принципе, при внимательном чтении достаточно объективно приходится признать, что «Мастер и Маргарита», при всем филигранном сращении текстовых фрагментов в одно целое, есть не два романа в одном, а три романа.

Первый из них, собственно, роман мастера о Понтии Пилате.

Второй – о Воланде и тех, кто был с ним рядом во время кратковременного вояжа в столицу советского государства.

Третий – бытовая канва и того, и другого, фон, на котором разворачивалась история спасения мастера, Маргариты и романа о Пилате.

Бесспорно, что одно здесь безусловно и поразительно переходит в другое, что ясно сразу же при начале чтения «Мастера и Маргариты». Тем не менее, различные пласты произведения имеют более сложную ипостасть сращения в единстве, чем кажется на первый взгляд. Здесь как бы три круга героев, которые вступают друг с другом в постоянные взаимоотношения, тем не менее, имея все же некую изолированность в рамках самодостаточного произведения.

Булгаков вряд ли не знал о том, что немецкие ученые находили, доказывая в качестве неоспоримого факта, несколько различных по времени создания частей еврейской Библии – Пятикнижия Моисева. (Речь в данном случае не о критике данной теории, которая, как гипотеза, наверное, имеет право на существования, но далека от подхода к названному тексту носителями его.)

Приведенный тут пример важен был именно тем, что Булгаков задействовал в своем романе научно-художественный подход, из чего не вытекает, что его труд надо рассматривать в качестве религиозной книги, как это можно сказать о написанном Ренаном или кем-то еще.

Но нерасторжимое присутствие трех линий его романа настолько очевидно, что не имеет смысла говорить о нем более подробно.

Краткий итог сказанного состоит в том, что в первый раз фраза про Пилата является окончанием романа мастера, второй раз – истории про Воланда и бывших с ним приспешников, в третий раз – она же завершает роман «Мастер и Маргарита», будучи итоговой чертой и для романа мастера, и для романа про Воланда.

(Заметим, к слову, что в финале «Мастера и Маргариты» она несколько изменена – не Понтий Пилат, а Понтийский Пилат, что в рамках сказанного выше показывает, что предыдущие вставки данной фразы в текст были предварительными окончаниями произведения, а последнее приведение ее означает именно конец всех трех историй, слитых талантливо и изобретательно в одну.)

III

Но имеется и еще один нюанс, так сказать, который нельзя не учитывать при разговоре о «Мастере и Маргарите». Именно – религиозную составляющую гениального булгаковского текста.

Несомненно, что его трактовка Иешуа Га-Ноцри, Понтия Пилата, Левия Матвея и других персонажей романа в романе и романа Булгакова, не во всем совпадает с каноном интерпретации образа Иисуса из Назарета.

Например, Иешуа Га-Ноцри, каким он описан мастером, слишком напоминает самого мастера. К тому же, теологически не все бесспорно в той версии событий, какую предложил и обосновал художественно в «Мастере и Маргарите» Михаил Булгаков.

Однако, сюжет с тремя одинаковыми финалами в тексте романа дает возможность, несмотря ни на что, соотнести его и с Евангелиями.

Как известно, их четыре в христианском каноне, то бишь, в Новом Завете. Три – так называемых синоптических – От Матфея, От Марка и от Луки, и последний, стоящий как бы вне их в силу ряда содержательных своих моментов.

В синоптических Евангелиях многочисленны точки совпадения, есть повторы сюжетные, ситуационные и иные.

Располагаются они именно в том порядке, как перечислены выше, хотя исследователи считают, что Евангелие от Марка есть более ранний текст жития Иисуса, тем не менее, оно вводится в Новом Завете словами Матфея.

Приведем гипотезу о том, что каждое из синоптических Евангелий есть символ одного из трех главных направлений в христианстве – католицизма, протестантизма и православия (о чем сказано будет отдельно в другом тексте).

В таком случае, Евангелие от Матфея указывает на католицизм, от Марка – на протестантизм, от Луки – на православие.

Думается, что обозначенный тут параллелизм имеет самое прямое отношение к роману «Мастер и Маргарита».

Тогда история про Понтия Пилата есть реплика Евангелия от Матфея, сквозной экскурс присутствия Воланда в Москве – Евангелия от Марка, а все остальное – намек на Евангелие от Луки.

Чтобы избежать неприятия выраженной выше точки зрения и на роман «Мастер и Маргарита», и на Евангелия, скажем, что сравнение касается не библейского текста во всей его многогранности, а только образа, ауры Евангелий и того, как она отразилась в произведении советского довоенного писателя. И ничего больше.

Евангелие от Матфея – обстоятельно и исторично, от Марка – лаконично и ригористично, от Луки – литературно и художественно.

Если без предубеждения прочитать еще раз книгу Булгакова, то нетрудно согласиться с тем, что все перечисленные особенности трех пластов ее близки к тому, что сказано нами в характеристике Евангелий синоптического рода.

Понятно, что сама по себе такая интерпретация «Мастера и Маргариты» кажется столь же неожиданной, сколь и вполне оправданной. А потому требует более развернутого комментария к роману Булгакова.

В нашем же тексте хотелось только обратить внимание на ту подробность, которая, несомненно, раздвигает возможности исследования авторского текста на библейском материале, как непосредственно и более прочно связанном с Библией, чем то могло быть приемлемым при традиционном и ставшим немного консервативным истолкованием истории про мастера, его любовь, его произведения и то, как он получил подтверждение и собственной правоты и своей слабости в подвижничестве, в желании воссоздать образ того, который четырежды был воссоздан и стал догмой и точкой отсчета.

Илья Абель