Рядовой Ихвас

Из цикла “Прогулки с Иосифом Флавием”

Сказал я ему:

– Поговорим, мори, о чудесах Всевышнего, творимых незримо с душою каждого человека. О странных взлетах и вспышках, когда из последних глубин отчаяния ты вдруг возносишься к вершинам блаженства, неописуемого счастья. И все меняется – и слух, и зрение, и эмоции, и ты становишься как бы космическим существом.

Сказал он мне:

– Есть разные виды чудес на свете. Есть чудеса природы, когда Бог вдруг меняет привычный порядок вещей, и в мире все искажается. Это не поддается ни объяснению, ни осмыслению. Есть чудеса, творимые Богом с отдельно взятым человеком на уровне чувственном, – душа твоя либо трепещет, либо ликует. А есть еще “античудо”, когда Всевышний скрывает Свое лицо, и все погружается во мрак и ужас. Такое мы тоже знаем. Я видел, как разрушали римляне Храм, как угоняли народ, как опустела земля… А Катастрофа шести миллионов – не “античудо” ли это?

Сказал я ему:

– Поговорим, мори, о чудесах попроще, на уровне личном, о потрясениях души и рассудка, как было, скажем, со мной во время Войны Шестидневной. Давно, во Львове еще… Я шел по улице, был пасмурный дождливый день. И вдруг зареяли надо мной ангелы и принесли весть. Что наши взяли Синай, вышли к Иордану и Мертвому морю, освободили Хеврон и Иерусалим. И вдруг я увидел, что небо над городом стало внезапно иным, мир кругом изменился, пронизанный каким-то нездешним сиянием. Так было со мной и в Израиле, несколько лет спустя, у рынка “Махане Иехуда”. Я ехал в автобусе, и вдруг сообщили по радио, что пленников наших в Энтеббе освободили, летят они в самолете на родину. И те же ощущения повторились…

Я расскажу вам, мори, одну небольшую, но удивительную историю. Произошла она с близким мне человеком по имени Ихиель Вайсман, или, иначе, Ихвас, как все его называли. Его уже нет в живых, он похоронен на Масличной горе, куда уходят праведники и пророки. Это был высокий старик, угрюмый и молчаливый, как молчаливы бывают одинокие люди, которых принимают либо за глухих, либо за иностранцев. Ходили слухи, что он не совсем в себе, что это последствия какого-то шока, пережитого им в Германии в бытность его солдатом английской армии. Я же лично почитал старика за рава, поскольку располагал он обширными знаниями в иудаизме. Талмуд он знал наизусть. Мне приходилось присутствовать при его дискуссиях с известными мудрецами, и те порой уступали, соглашаясь с его доводами и заключениями.

На землю Израиля – тогда еще Палестину – Ихвас сошел с парохода в самый разгар Войны за Независимость. Совсем еще молодой, в парадной форме пехотинца Королевской армии Ее Величества. А потому проблем никаких с сертификатом у него не было.

Человек верующий – “бааль-тшува”, он с ходу же записался в Пальмах, с головой окунувшись в боевые действия: войне был отлично обучен – богатый опыт за плечами. Однако карьеры военной Ихвас не сделал, не захотел. Он говорил, что не за этим приехал. Выдвигали его в командиры, большие начальники. Он от всего отказался. Говорил, что Бога приехал искать, здесь больше шансов с Ним встретиться.

А появилось у Ихваса это желание вот как: душа его пробудилась в Германии, в самом конце войны, когда дивизия их пехотная внезапно прорвалась в местечко Шварцвальд. В лесистой местности, среди скал и болот, во всю свою мощь действовал концлагерь – фабрика смерти. Дивизия захватила весь персонал: эсэсовскую охрану, надзирателей, палачей при газовых камерах… В живых застали несколько сот заключенных.

По сей день, – говорил мне Ихвас, – душа во мне содрогается: я видел горы иссохших трупов, разбросанные по всей территории. Ходячие скелеты, закутанные в тряпье, – детей, стариков, женщин. Сутками напролет бульдозеры копали огромные рвы, людские останки свозились туда на тачках. Тяжелый смердящий запах был невыносим: водители бульдозеров работали в противогазах. К тачкам приставили немцев, они от усталости валились с ног, эти сукины дети, исчадия ада. Мы тоже выкладывались по-зверски. Не столько физически, как душевно, – до полного отключения. Как тебе объяснить, – восклицал Ихвас, – смотрю я порой военную хронику и не могу отделаться от мысли, что самое ужасное всегда остается за кадром, его ничем не передать. Зрачки наших глаз – вот бы людям куда заглянуть! В зрачках наших глаз запечатлелась самая правдивая кинохроника.

И вот однажды, когда они крепко спали в бывшей эсэсовской казарме, отчаянно уставшие за день, раздался вдруг громкий окрик:

“Есть здесь евреи? Быстро на выход – только одни евреи!”

Разом вскинулись головы над подушками. Щурясь на ярко вспыхнувший свет, Ихвас увидел Джексона, их офицера, надменного верзилу ирландца Стива Джексона, то ли известного в прошлом боксера, то ли знаменитого игрока в бейсбол. Расставив широко ноги, он постукивал, как обычно, стеком себе в ладонь.

“Оружие с собой не брать! Одеться и идти за мной…”

От виденных днем кошмаров, от этого выкрика внезапного, в голове у Ихваса случилась настоящая сумятица. Наспех шнуруя ботинки, он лихорадочно соображал: что вдруг случилось? Никого и никогда в английской армии не интересовала национальность солдат, куда их, на ночь глядя, зовут?

Вырос Ихвас в Манчестере. Его родители были из Кишинева, пережили тот самый погром знаменитый. И вот вам: в Германии, в бывшем концлагере, ему вдруг припомнили кто он. Здесь, на топкой гнилой земле, где свалены в необъятные рвы его соплеменники, – не его ли настала очередь?

Оделись четверо: Ихвас и еще трое парней. Молча повлеклись к выходу. Разом сделавшись ничтожными, обреченными, – на виду целой казармы.

Ихвас обратился к верзиле Джексону:

– Куда же, сэр, вы евреев своих ведете? Кому мы среди ночи понадобились?

Раскурив трубку, тот процедил сквозь зубы:

– Скоро вы это узнаете.

Шел мокрый снег вперемешку с дождем, хлестал пронзительный ледяной ветер. Кругом были слякоть и лужи. Размашистым шагом Джексон шел напрямик, четверо еврейских парней с трудом за ним поспевали. И строя самые мрачные предположения, вполголоса за его спиной перешептывались. Пытались Джексона разговорить, а тот в ответ оборачивался и скалился в гнусной ухмылке.

С двух шагов нельзя было ничего расслышать: поблизости ревел бульдозер, освещенный прожекторами, выл и свистел ветер, скрипели за колючей проволокой могучие ели в лесу. Они подходили к другим казармам, Джексон оттуда вызывал евреев, и собралось их вскоре человек пятнадцать. Солдат, о которых Ихвас и думать не мог, что это тоже евреи. Словом, подчистили всех, и Ихвасу сделалось дурно.

Продолжая лихорадочно соображать, Ихвас пришел к убеждению: война близится к концу, во всех окрестных лесах кишат недобитые отряды фашистов, готовые сражаться насмерть. Прекрасно понимают, что за свои преступления будут сурово наказаны, – терять им нечего, а потому способны на любое безумство. Судя по всему, собрали силы свои в кулак и предприняли наступление. Вылазку, либо атаку, и осадили лагерь, предъявили свой ультиматум: выдайте нам евреев! Только евреев, а вас не тронем… Такое случалось уже во многих войнах. Ихвас об этом читал в истории Польши и Украины: пускались враги на хитрость – выдайте нам жидов, и города брать не будем. Раскрывали ворота им наивные гои, и те вырезали всех подчистую. Похоже, сейчас так и будет… Эти умники англичане, эти хваленые демократы – ублюдки! Когда мы деремся плечом к плечу, никто не спрашивает, какой мы национальности, но если стоит вопрос о жизни и смерти – можно выдать нас на расправу.

Так плелись они за Джексоном во тьме по грязи и лужам, готовясь к самому худшему. Покуда не спустились вниз, к воротам, где находилась столовая, или иначе – офицерский клуб. Из всех окон светил удивительно яркий электрический свет.

И тут, мори, их взору явилось чудо. Будто из детства, из сказки.

Они вошли и увидели стол, длиннющий пасхальный стол, покрытый белоснежной скатертью, уставленный всевозможными яствами. Горели свечи на этом столе, таком праздничном в ожидании евреев, стояли бутылки с вином. И где, Господи? На окаянной германской земле, у самого края войны. На дне преисподней, где не остыли еще адские печи, а из-под колосников не выгребли пепел сожженных детей Израиля. Да и сами они по дороге сюда уже приготовились к коварному предательству в объятиях ангела смерти… Вообразите себе, мори, их чувства, их потрясение!

К ним бросился с распростертыми объятиями человек в белой ермолке и шелковом белом халате. Он был с бородой и в пейсах – армейский раввин в чине полковника, и Ихвас тут же вспомнил его. Несколько дней назад в лагерь приехала делегация из Англии: члены парламента, военные следователи, судьи и прокуроры из Генерального штаба. Джексон водил их повсюду, тыча стеком, как указкой, и давал пространные объяснения. А этот бородач останавливался над рвами, вздевая к небесам руки, и читал молитву.

Ихвас узнал его, вспомнил. Тут же забилось бешено сердце, готовое лопнуть, выскочить из груди. И навернулись горячие слезы.

“Проходите, евреи. Садитесь, располагайтесь, приглашаю вас на Пасхальный Седер. Сегодня ночью выходим мы из Египта, выходим из рабства…”

Но прежде чем сели справлять “седер”, под шутки и взрывы громкого смеха налили хрустальный фужер хохмачу Джексону. Он тяпнул, крякнул и подмигнул:

“В такое рабство и я бы хотел угодить! Смотрите, не перепейтесь. Утром чтоб были в казармах…” Похоже, он крепко завидовал.

Потом они ели мацу и пили вино. Слушали чтение рава про казни египетские и чудеса Всевышнего при переходе через Чермное море. Снова пили, и снова ели, и этот “седер” запомнился Ихвасу на всю жизнь. Всю полноту еврейских страданий и радость чудесного избавления он только что на себе испытал. Душа его распахнулась за этим столом, а свет, проникший туда, позвал его к Богу.

Еженедельник “Секрет” (velelens.livejournal.com)
Эли ЛЮКСЕМБУРГ, Иерусалим