Люди мира

Все человечество идет в одном направлении, как бы странно это не звучало

Мой дед бежал из Питера в 1917-м. вместе со всеми, кто носил военную форму – юнкерами, офицерами, курсантами высших военных училищ, к числу которых как раз он и принадлежал.

Дед ушел из жизни в 1977-м, когда мне, его полному тезке, было почти двадцать, и я лишился самого любимого человека. Точно помню, несмотря на почти уже сорокалетнее отсутствие деда на этой планете, тогдашнее свое смятение, чувство горечи от его потери. Любовь к родителям не в счет, мама с папой ежедневно рядом, слишком близко, потому и не воспринимаются как что-то необыкновенно дорогое, да и старшего сына они могли бы иметь лучшего, чем я. Мой младший брат – он компенсировал все то, что родители так и не получили от меня до последних дней, и я перед ними в неоплатном долгу. И ничего уже не поделаешь, остается только тащить на себе этот тяжкий груз до самых последних дней.

В конце восьмидесятых или в начале девяностых я вдруг начал задумываться о том, почему же дед бежал из Питера не во Францию, где в те времена формировалась крупнейшая в мире армянская диаспора, а в Среднюю Азию, сначала в Мерв (Мары), а затем, после короткой паузы, в Ташкент. Нет, я ни о чем не сожалею, да и не могу сожалеть, речь о другом, о выборе, который, полагаю, продиктовали семейные обстоятельства. Незадолго до того дед женился на девушке старинного и очень высокого рода, семья которой жила где-то под Тифлисом. Кто знает, может быть уже и дороги все были перекрыты пока дед ездил свататься, улаживать все необходимые по тем временам традиционные обряды, предшествовавшие столь серьезному шагу. С ним был и его отец, тоже не шутки, попробуй сделай или скажи что-нибудь не так…

Итак, дед с бабушкой оказались в Ташкенте. На руках был уже годовалый ребенок – мой отец, а через несколько лет родилась и дочь, моя любимая тетушка Анжела. Это была очень крепкая семья, дружная и открытая, где по наследству передавалось какое-то необыкновенное остроумие, именно –умие, а не –язычие. И хотя второго тоже хватало, но это было лишь следствием первого, а еще какой-то особой доброты и сердечности. Я, конечно, по-детски приукрашиваю, но я и был дитя, а, кроме того, бабушку Лизу я не застал, она ушла совсем не старой, за четыре года до моего рождения, и знаю я ее только по рассказам тети Анжелы, которая удивительно на нее похожа. Знали бы вы тетю Анжелу, послушали бы ее рассказы, и для вас баб Лиза стала бы родным и близким человеком. В общем, до поры до времени все было прекрасно – хороший дом, любящие домочадцы, прекрасные родители, замечательные дети и соседи, память о которых сохраняется в семейных преданиях…

В ночь с 21 на 22 июня 1941 года все выпускники ташкентских школ гуляли в парке имени Горького, у Сквера Революции, откуда лучами расходились во все стороны главные в то время улицы города. Парк был полон веселящейся молодежи, возбужденной перспективами будущей взрослой жизни. Планам большинства из них так и не суждено было сбыться – в 4 утра объявили начало войны. Все мальчишки из класса папы, он – в том числе, ранним утром стояли у дверей военкомата вместе с тысячами других бывших школьников, студентов, рабочих и служащих. Добровольцы. Процедура была предельно простой, и папу отправили во Фрунзе (ныне Бишкек), на ускоренные курсы летчиков. Однако, он не прошел тамошнюю медкомиссию по зрению, и был срочно отправлен в Воронеж, в школу связистов. Состав с новобранцами шел через Ташкент, и папа отбил телеграмму, мол, тогда-то и во столько-то буду проездом. Дома поднялась неимоверная суета – пекли, жарили из всех запасов, остававшихся в доме. Транспорт уже не ходил и десятикилометровое расстояние до вокзала пришлось преодолевать пешком… а поезд не остановился, промчался по дальней ветке, увозя сына и брата на долгих четыре года, после которых он вернулся без трех пальцев на правой руке и всю свою жизнь боролся с последствиями тех чудовищных испытаний, что выдались на его долю за военные годы – у него катастрофически упало зрение, развилась язва желудка, три четверти которого он лишился, пережив клиническую смерть во время операции, и мучился диетами и другими ограничениями всю оставшуюся жизнь. Только курить так и не бросил – не хотел лишаться единственного удовольствия.

Папа никогда не рассказывал о войне, ни слова не произносил, в том числе и на ежегодных встречах со своими однополчанами (я, во всяком случае, не слышал, хотя всегда сидел рядом, с открытым ртом внимая рассказам старших, откуда узнал, что папа воевал под Сталинградом и на Украине), никогда не носил медалей, даже «За отвагу», только планки, а когда показывали по телевизору какое-нибудь очередное «освобождение», молча смотрел в экран и ни один мускул ни разу не дрогнул на его лице. И многие годы папа стоял в отдельных очередях участников ВОВ, которым выдавали отдельный же паек – так государство выражало «благодарность» солдатам и офицерам, выжившим в том пекле.

Он был очень замкнутым человеком, редко мы с братом слышали какие-нибудь истории. Книгочей, он собрал очень неплохую библиотеку, и все мечтал засесть за освоение этих богатств по выходу на пенсию, но так и не дождался этого времени, ушел за год до своего шестидесятилетия. Но когда он что-то рассказывал, мы очень веселились, хотя, теперь я понимаю, что это были скорее грустные истории.

Папа был одним из лучших инфекционистов в Ташкенте. Каждое утро он добирался общественным транспортом с двумя пересадками на Тахтапуль, в 1-ю инфекционную больницу, входил в калитку ворот, здоровался со сторожем и шел в свое отделение. Очень смешно рассказывал он о том, как выглядел этот сторож, весьма важный товарищ, который брал по рублю с частных водителей за въезд на территорию больницы. Итог этой «напряженной» трудовой деятельности, рассказывал папа, был виден всем – каждый год у сторожа появлялась новенькая машина. Тогда мне было весело, теперь очень грустно…

Не меньшие испытания во время войны пережила и семья. Дед был крупным специалистом по хлопку и его, конечно, оставили в тылу, по брони. Представить трудно, с каким внутренним напряжением он жил – единственный сын там, на передовой, а он дома, в относительном спокойствии. Дед прожил достаточно долго, а вот бабушка Лиза ушла через девять лет после окончания войны. Ее надломили переживания за единственного сына, так я полагаю, а, впрочем, при случае спрошу у тети Анжелы, на долю которой тоже выпало немало переживаний за единственного и горячо любимого брата…

В 1978-м, по окончании четвертого курса Института связи, мне посчастливилось все лето проработать в стройотряде, куда попасть было не так-то легко. Наша бригада телефонизировала райцентр Залесово на Алтае – мы рыли траншеи, укладывали в них трубы с «заготовками», протягивали кабель.

Алтай я полюбил с первого взгляда. Удивительной красоты места с чистейшим воздухом. В самой природе Алтая ощущается присутствие чего-то необъяснимого, какого-то особенного духа. Иногда после напряженных недель работы мы устраивали выходной, и наш водитель Ваня возил нас на грузовике с номером 19-78 в лес, по грибы, и на речку – купаться и ловить рыбу, а вечером девушки-повара, жены двоих ребят нашей бригады, жарили грибы с картошкой и мы наслаждались этим восхитительным блюдом, запивая его местным самогоном с отвратительным запахом и сногсшибательным действием.

Через тридцать лет я еще раз побывал на Алтае, уже со своей женой. Мы пожили несколько дней на Телецком озере, потом в одном из детских лагерей, на пленэре юных журналистов, съездили в Сростки Шукшина, сплавились по бирюзовой Катуни, воспетой этим великим русским актером и писателем, и я окончательно утвердился в своей любви к этому краю. Но не могу не вспомнить об одной встрече в том далеком, 78-м, году.

Наша троица сокурсников влилась в бригаду с некоторым опозданием – все остальные в ней были уже выпускниками института, а мы только перешли на пятый курс, и отправились на Алтай по окончании сессии. Приехали в Залесово ранним утром и бригадир предложил нам сутки на обустройство. Мы отказались, мол, деньги приехали зарабатывать. Бригадир, несколько подумав, определил нам участок работ – рыть колодец. Вручную, поскольку экскаватора в бригаде пока не было. Часам к трем мы уже достаточно углубились в землю, метра на полтора. Во время очередного перекура, к нам пристали с расспросами трое местных мальчишек лет 14-ти – что делаете? нафиг колодец? Дошли, наконец, до вопроса «а вы откуда?». «Из Ташкента» – ответили мы. «А где это?» – спросили пацаны, нисколько не стесняясь собственной безграмотности. Узнав, что мы с ними граждане одной страны, а Ташкент расположен ровно посередине условной прямой (не в таких выражениях, естественно, мы донесли до них географические подробности) между Москвой и Барнаулом, мальчишки сделали удивленные лица – им было непонятно как трое черноволосых, чернобородых мужика могут быть их согражданами…

В самом конце 80-х я пришел в журналистику, о которой так мечтал с детства. Тогда уже стали возможными публикации на «другом» языке, чем тот, что был принят в советское время, когда продвинутая часть общества читала в газетах не то, что было выведено черным по белому, а выцеживала между строк истинную точку зрения тех авторов, которые почитались как «тайные несогласные». Но цензоры по-прежнему существовали, и без их штампа на оттиске каждой полосы с наклеенными на них «синьками»[i] ни одно издание не ставили на ротационную машину. Помню, как-то раз редактор «Комсомолки» отказалась снимать две полосы центрального разворота газеты с репортажем о бунте в ташкентском Вузгородке. Цензоры были вне себя от злости, у редактора раскалился телефон, но мы выстояли и репортаж вышел, насколько я помню. Но, вспоминая знаменитое изречение, мы выиграли сражение, но проиграли войну – в 91-м республика обрела независимость, Союз развалился, и журналистика перестала существовать как профессия, превратившись в пропагандистскую машину задолго до того, как это произошло в России.

В 97-м я попросил главреда отправить меня в командировку в Москву. Захотелось повидать маму с братом, живших там уже около четырех лет. В ответ на мою просьбу я услышал такой ответ: «Могу взять тебе билет только в один конец». Тогда я не понял, что это судьбоносное заявление, и взял обратный билет за свой счет…

Первые десять лет в Москве были на редкость плодотворными – мне удалось сделать очень многое. Три года, вплоть до начала «нулевых», я создавал всю рекламу для российского отделения «Мерседес-Бенц», работал на крупных выборных кампаниях, в том числе и на Камчатке – удивительном, особом месте, создавал брэнд для сети магазинов и, наконец, создал сайт и вэб-редакцию одной из крупнейших российских газет. Но, к описываемому времени, той Москвы, в которую я прилетел, уже не существовало – из веселого, бурлящего многомиллионного скопления продвинутых личностей, она превратилась в скучный серый город, переполненный машинами, грязью и примитивными человеческими отношениями. В конце 90-х газеты полнились материалами об иностранцах, открывавших в России бизнес, вплоть до организации фермерских хозяйств, а теперь в головах большинства людей маяком светит идея отъезда на Запад, подальше от безысходности и мракобесия, воцарившихся на всей территории страны. А главными культиваторами этой идеи выступают воры и изуверы всех мастей, обрядившиеся в начальственные и форменные одежды с огромными звездами на плечах. У самого главного из них – самая большая, кремлевская звезда. А те порядочные и профессиональные, чудом выживающие среди этого убожества, уже давно не определяют ни лица этого города, ни страны в целом. Да, конечно, я не пережил тут перестроечных и постперестроечных лет и пишу о собственных ощущениях, а они именно таковы.

Постепенно приближаясь к финалу, открутим, пожалуй, «пленку» лет на десять назад.

Еще в 80-е я начал писать музыку. А с начала 90-х у меня появился соавтор, он же мой духовный брат, Дима Микляев, – поэт, с которым мы написали несколько десятков песен. И все они – на английском языке. Где-то в 93-м нас познакомили с американцами, ребятами из «Корпуса Мира» (Peace Corp). Надо вырасти в Советском Союзе в 70-е, чтобы понять, что такое для нас тогдашних встретить живого американца! Это теперь, когда жизнь все чаще и чаще сталкивает нас с людьми разных национальностей, а мы сами путешествуем кто куда хочет, позволяли б только возможности, подобные встречи стали вполне обыденным явлением, но тогда – это было огромным событием.

Мы подружились с ребятами, частенько тусовались вместе, правда, такого слова в те годы не существовало, они нас приглашали выступать на своих «пати», и очень благожелательно, а поначалу и с явным удивлением, слушали нашу музыку и искренне интересовались текстами песен. Естественно, их совершенно не заботило то, что вызывало у «нашей» аудитории закономерный, как казалось отдельным ее персонажам, вопрос: «А почему на английском?» Слушая путанный ответ, они морщились от неудовольствия, не в состоянии понять, что каждый сам делает свой выбор – на каком языке ему петь, где жить, какую кухню предпочесть, на ком жениться и какие имена дать своим детям. Потом я перестал отвечать на этот вопрос, ограничиваясь вычитанной где-то фразой, что «джентльмены ставят перед собой нерешаемые задачи», и сам усмехался первым.

К тому времени Ташкент, да и весь Союз в целом, пережил уже не одну волну иммиграции. Люди уезжали от бесперспективного и зачастую опасного для жизни семьи существования, пытаясь дать своим детям достойное будущее, да и самим успеть пожить в нормальных человеческих условиях. Первая волна прошла незамеченной, но вскоре, уже на исходе третьей или четвертой волны, стало понятно, что из общества вымывается некий «кальций», дающий прочность всему его скелету – исчезли профессионалы, за ними уехали ремесленники, потом потянулись и начинающие, те, кого по инерции называли с пафосом «будущим страны». Но и самой страны к тому времени уже не существовало – на обломках очередной рухнувшей империи образовалось полтора десятка новых образований, где все пришлось бы начинать заново, да еще и в условиях, мало способствующих этим начинаниям.

Теперь я часто общаюсь со своими друзьями, родственниками, живущими в Штатах, Канаде, Армении, Германии, Франции, Узбекистане, множестве городов России. Я пару раз выезжал в европейские страны, и могу спокойно обойтись без пропагандистской накачки всякой телевизионной шушеры, чтобы составить свое впечатление от тамошней жизни, ее плюсах и минусах. Я вижу разношерстную многонациональную публику, населяющую чистые и ухоженные города, и подавляющая часть этой публики весьма приветлива и отзывчива. При этом мне пришлось несколько дней прожить в Местрэ, «цветном» пригороде Венеции, мало чем отличающемся от того «блатного» района, где я вырос, но и это не испортило моих впечатлений, поскольку я просто усвоил пару-тройку простых правил, которые озвучил нам с женой портье при заселении в чистую и вполне отвечающую уровню трех звезд гостиницу, и этого было вполне достаточно, чтобы избежать неприятностей. Да и рассказы моих друзей и родных о тех странах, где они побывали, а некоторые жили и продолжают жить, мало чем отличаются от моего.

Подведем черту. Вернее, проведем ее, основываясь на географии перемещения моего рода в пространстве и времени. Тут надо заметить еще одну важную деталь – так просто, в качестве ремарки, но она еще ярче высветит ключевую мысль.

Помню я свой род где-то с начала XVIII века. То есть, я не могу помнить своих предков, столько не живут, просто один из двоюродных братьев моего деда посвятил всю свою жизнь собиранию генеалогического древа нашего рода. В особенности рьяно он этим стал заниматься по выходу на пенсию, где-то в середине 70-х. Он регулярно делал рассылки всем родственникам, которых мог найти, и каждый член нашей семьи раз в год получал конверт с рукописными листками бумаги. Дед, папа, я и мой младший брат – все получали по конверту, несмотря на то, что последние трое жили под одной крышей. Титаническую работу проделывал ежегодно дядя Аршам, которого я никогда не видел и с которым ни разу не говорил даже по телефону. Как утверждает источник в лице дяди Аршама, некий Крикор Евангулов из Тифлиса значился сыном Мурада, фамилии которого история не сохранила, и который родился, ориентировочно, в 1720-м – это и есть первые люди, упомянутые в фамильных «летописях». Итак, география перемещения рода, на основании тех скудных данных, которыми я располагаю: Тифлис – … – Карабах – Санкт-Петербург – Мерв (Мары) – Ташкент – Москва. Есть и побочные векторы – Будапешт и Киев, например, а остальных городов и стран, их там несколько, не вспомню.

Уверен, сегодня треть, как минимум, населения Земли может провести подобного рода прямую (или кривую), из которых можно составить карту миграции населения в XX веке. При этом, многие из отцов и дедов тех, кто навсегда покинул места своего рождения, принимали самое активное участие в жизни стран прежнего обитания и рисовали для себя – а как же иначе! – некие картины светлого будущего для детей. Кто-то был крупным врачом, инженером, ученым, прошел фронт, был идейным коммунистом или антисоветчиком, строил корабли, мосты, железные дороги, служил в армии и завоевывал спортивные медали, прославляя свою родину. Ведь она у них была! Не притворялись же они, когда шли добровольцами на фронт или ехали по призыву «партии Ленина», будь она трижды проклята, куда-нибудь на БАМ или в казахстанские степи!

А у меня родины нет. Есть только то, что называется «исторической родиной». Есть еще «малая родина» – то бишь место, где я родился и вырос. Но, уехав оттуда около двадцати лет назад, я не испытываю никакой ностальгии. Только очень страдаю от того, что все мои самые близкие друзья живут там и видимся мы крайне редко, ведь никакой скайп не даст и миллионной доли того, что может дать случайное прикосновение к плечу брата или сестры. И еще, конечно, узбекская кухня – вот по ней я тоже страдаю время от времени. И хотя семья моя состоит сплошь из ташкентцев, и на столе у нас частенько бывает и плов, и лагман, и машкичирик, и самса, ну, а лепешки тандырные практически ежедневно, но – вода другая, да и вся окружающая действительность пропитана какими-то иными запахами, незнакомыми, не привычными с детства.

В последние годы я все чаще слышу на улице знакомое многоголосие приветствий – «барев», «ассалом алейкум».., коим отличался Ташкент моей молодости. Но, стоит только посмотреть в сторону заговоривших людей, как в ответ тебе посылают взгляд, полный недоверия и плохо скрываемого страха. Они все – такие же, как и я. Вырванные с корнем из привычной почвы, слепые, бредущие в темноте вытянув руки вперед, сталкивающиеся лбами и посылающие друг другу проклятия – заранее, чтобы быть хоть в чем-нибудь первым. Они не понимают, зачем они здесь, почему Господу было угодно лишить их привычного быта, запахов, воздуха, солнца и неба. Истории, наконец! У них, так же как и у меня, нет родины, ее отобрали – у кого-то сто лет назад, у кого-то только месяц. Я уже в нескольких поколениях свыкся с этим, но непонятная печаль о потерянной родине живет где-то очень глубоко внутри меня, и я все время стараюсь ее получше спрятать от посторонних глаз, зная, что ничего кроме смеха и издевательств не услышу, стоит признаться в том, что она у меня есть. Но знаю ли я сам, о чем эта печаль, и что это такое – моя родина?

Дядя Аршам, с его историческими исследованиями, заставляет меня сегодня думать о предках. Ведь то, что написано на тех листках бумаги – не просто география перемещений. Это трагедия моего, отдельно взятого, рода, почти каждое поколение которого вынуждено было покидать насиженные места, и с огромными потерями, материальными и человеческими, бежать – то от межнациональных столкновений, то от голода и болезней, то от злобствующей черни, возомнившей себя распорядителями судеб народов, то от беспросветного существования в плену у серости и бездуховности, навязываемых очередными ничтожествами у руля той страны, где они оказались. И каждый раз, обретая новый клочок земли, они пускали корни в твердой уверенности, что теперь уж это навсегда, и каждый раз их потомки лишались возможности хотя бы раз в год приходить на кладбище, чтобы просто тихо посидеть у могилы родителей.

Сегодня планета наполнена нами, людьми без родины. Большинству безразлично, кто жил в соседнем доме пятьдесят лет назад и в честь кого названа улица. Мы живем в своем маленьком мире, где действуют те правила, что достались нам от наших родителей, а мы их стараемся передать детям и злимся, думая, что они не такие как мы, но они точно так же через пару десятков лет будут думать о своих детях. Тут мы сами даем названия предметам и обрядам, которые сами же создаем и изобретаем, тут нет выборных должностей и вся ответственность за благополучие этого мира лежит на каждом из его обитателей и каждым точно осознаваема, тут, наконец, совершенно не нужны «силовые структуры».

Высунув голову из окна, мы наблюдаем мир вокруг, с удивлением понимая, что он устроен по каким-то иным законам, нам чуждым, вертим головой по сторонам и замечаем таких же, как и мы, удивленных увиденным, жителей других миров, перебрасываемся парой слов, закрываем ставни и садимся за накрытый стол с шумной и веселой компанией друзей и близких в абсолютной уверенности, что и весь мир должен жить так же, без криков, без драки за лишний кусок еды, без утробных завываний очередных вершителей судеб и начальственных окриков недоумков.

Кажется, я определил судьбу рода словом «трагедия»! Нет, не так, никакой трагедии нет для меня и моих детей. Жизнь на съемной квартире в стране с иными принципами общежития – норма, как и для миллионов прочих семей во всех странах мира. Но вот для папы и деда, доживи они до нынешних времен, это стало бы ужасной трагедией. Воспитанные на традициях домостроя, привыкшие к тому, что дом, как физическая субстанция – из глины, камня, кирпича или бетона – это стартовое условие нормальной семьи, они не смирились бы с мыслью, что вокруг все чужое, не свое, и это точно сделало бы для них жизнь несносной, что непременно отразилось бы и на детях. Но теперь, в современном мире, дом, как залог крепкой семьи – это что-то такое не очень осязаемое. Важнейший постулат о верховенстве внутреннего мира человека над внешним, материальным, все более захватывает умы, и этот, кажущийся главным, парадокс сегодняшнего дня, пронизанного идеологией потребления, есть результат бурного развития средств коммуникации, доставки информации, когда обладатели несметных богатств отбрасываются на обочину реальной жизни, освобождая место для действительно настоящего – творческих метаний, преодолений, провалов и достижений. Иначе и быть не может, ведь, ясно же, что не воспитать человека, предлагая ему в качестве главного гуманистического критерия оценки духовного и творческого потенциала сугубо количественный фактор.

Концепция «победители/изгои» теряет важнейшую составляющую – слэш-границу между этими двумя группами человечества, она размывается, поскольку все четче становится главная мысль, к которой нас вели и ведут с самого зарождения человечества: ты – то, что из себя представляешь, вне зависимости от происхождения, уровня достатка или образования. И это не внешняя оценка, это – внутреннее стремление к гармонии, которое прекрасно видно всем, кто занят подобными же поисками. Загляните человеку в глаза, и, если вы увидите в них знакомый отсвет, спросите, где проходит граница между добром и злом, дозволенным и запретным, силой и слабостью, и вы услышите, что она не там, где ее прочертили те, кто по неведомым причинам присвоил себе право разделять людей по внешним признакам, она – внутри каждого из нас, невидимая, но очень ясно различимая.

[i] Бумажные оттиски с фотопленок были, скорее, розового цвета, но этимология определения «синьки» мне неведома.

Сергей Асриянц