КОНТИНЕНТ - Новости и аналитика актуальных событий в мире, мнения и комментарии экспертов и обозревателей
«Заметки вятского лоха». Ноябрь, 2017
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
А я думаю: нет, чего-то не хватает в этой предвыборной кампании. И вдруг (как всегда впрочем) — озарение… Ба-баммм — Света Курицына!
А я лопал пирожки-говнотики в пирожочной недалеко от ресторана «Баку» на Садовом. В кожаной косухе и чуть бо́льших размером ковбойских казаках, взятых у приятеля в обмен на джинсы. Когда объявили страшное: Брежнев помер! И Питер встал…
Хотя нет. Никто даже не шелохнулся. А продолжали жевать говнотики, вести трамвай и спешить на серую никчемную работу. Проклиная про себя, кто не слышал. И радуясь непонятно чему, кто уже успел.
После постановки «Аиды» её автора засыпали восторженными письмами.
Среди них было и такое:
«Шумные толки о вашей опере заставили меня отправиться 2-го числа этого месяца в Парму и побывать на представлении… В конце оперы я задал себе вопрос: удовлетворил ли меня концерт? Ответ был отрицательным.
Я сажусь в вагон и возвращаюсь домой в Реггио. Все окружающие только и говорят о достоинствах оперы, оркестра, постановки. Мною опять овладело желание послушать музыку. И 4-го числа я вновь — в Парме…
Впечатление мною вынесено следующее: в опере ничего нет возбуждающего… После двух-трёх раз «Аида» будет в пыли архива, точно!
Можете судить, многоуважаемый Джузеппе, каково моё сожаление об истраченных деньгах. Прибавьте к этому, что я человек семейный и такой расход не даёт мне покоя. Поэтому я обращаюсь прямо к вам с просьбой возвратить мне означенные средства».
В конце предъявлен двойной счёт за железную дорогу туда и обратно. За театр и за ужин. И за обед. Итого: 16 лир.
Прочитав письмо, Верди поручил своему издателю возместить утрату товарищу. Но с вычетом шести лир за два ужина и один обед. Так как покушать синьор «мог бы у себя дома».
Также просил взять с недовольного любителя прекрасного подписку: — дескать, тот никогда больше не будет слушать опер Верди! Во избежание новых непредвиденных расходов.
Война во Вьетнаме. USA мобилизуют всё больше и больше призывников.
И только сын мистера Брауна уже третий раз получает отсрочку — немыслимо!
— Как это вам удаётся? — спросил Брауна один из его приятелей, чрезвычайно нехотя отправивший своего отрока на вселенскую бойню.
— О, это очень просто, брат! — ответил тот. — Я держу пари с председателем призывной комиссии на $3 000, что мой первенец вполне здоров — и абсолютно годен (!) к несению воинской службы. Абсолютно! И представьте себе, сэр, — каждый раз проигрываю.
Вот первую девушку, хоть убей, не помню! А первую тачку — в любом виде и состоянии — как отче наш отчебучу: марка, год, цвет.
Все, кто тирана признаёт,
Кто делит с ним бесчестье,
Кто трон разбойнику даёт,
Будь прокляты с ним вместе:
Кто не поёт «Храни царя»,
Того карают строго,
И мы поём: храни царя,
Не забывай Народа,
Да, мы поём: храни царя,
Не забывай Народа!
Р. Бёрнс. «Добровольцы Дамфриза»
Корнея Чуковского в этом стихотворении возмущало собственно то, что шотландцы распевают в своей родной Каледонии русский ура-патриотический гимн «Боже, царя храни!» — К тому времени Чуковский мог себе позволить любой каприз.
Да, Чуковский, бывало, ошибался в оценках. Бывало, «ошибался» преднамеренно — в защиту того или иного соратника по литературному цеху — в ущерб беспардонному, прорывающемуся вверх «оттепельному» молодняку благословенных 1960-х…
«Старика» жалели. Одновременно боялись перечить — легенда, в открытую доходящая до диссидентства. [«Вавилонскую башню» — «крамольную» ревизионистскую Библию для детей опубликовали и тут же изъяли. Не причинив автору видимого вреда.]
Вообще-то, для шотландцев английский гимн «God, save the King!» — «Боже, храни короля!» был не менее ура-патриотичным, чем для Чуковского — «Боже, царя храни!» Отсюда, кстати, и последние строчки перекликающейся с гимном песни добровольцев: «Да, мы поём: храни царя, не забывай Народа!»
Ведь утилитарно-русский, восхваляемый Чуковским ура-патриотический гимн «Боже, царя храни!» (1833) — является… переводом английского гимна «God, save the King!» (1745) — И знал ли об этом мастер, да и все страждущие имперской советской самоидентичности — неизвестно. Но, думается, скорее всего, знал [с его-то переводческой мощью].
Наверняка преднамеренно о том не говорил — к концу жизни он был слишком советским. Чтобы допустить западное вторжение в исконно русское поле, эмпирически святое. Не подлежащее сомнению.
Но и Жуковский, скажу я вам, автор гимна «Молитва русского народа» — «Боже, царя храни!», — красавец. Ведь и словом не обмолвился Николаю I о плагиате. Головы б точно не сносить…
God save our gracious Queen (King)!
Long live our noble Queen (King)!
God save the Queen (King)!
Send her (him) victorious,
Happy and glorious,
Long to reign over us:
God save the Queen (King).
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу намъ!
Царствуй на страхъ врагамъ,
Царь православный!
Боже, Царя храни!
Максим Горький о фейсбуке: «…лет с 16-ти и по сей день я живу приемником чужих тайн и мыслей. Словно бы некий перст незримый начертал на лбу моём: «здесь свалка мусора». Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть. Касаться же моей личной жизни я никогда и никому не позволял и не намерен позволить. Я — это я. Никому нет дела до того, что у меня болит, если болит. Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие… — это гнусное занятие и вредное, конечно. Мы все — умрём. Мир — останется жить…»
Луи Армстронг гастролировал в Копенгагене. После концерта его познакомили с лауреатом Нобелевской премии знаменитым физиком Нильсом Бором.
Армстронг показал Бору, как надо играть на трубе — все эти хитроумные пассажи и риффы. Ведь, в принципе, это совсем не сложно. Надо только несколько задуматься над текстом партитуры… Вникнуть, так сказать, в желания чёрного бога джаза.
В свою очередь, Бор ознакомил музыканта с некоторыми методами расщепления атома. Это тоже оказалось нехитро́: лишь с головой окунуться в представление о вселенной и её составляющих — сущий пустяк! Та же импровизация. Только, конечно, проще: ведь длань всевышнего видна там более явно, чем в музыке: успевай записывать формулы, и всё.
— Мы прелестно провели время, — рассказывал позже Армстронг вездесущим журналистам: — И теперь Нильс так же разбирается в джазе — как я в физике!! Ноу проблем.
Когда великому итальянскому композитору Джоаккино Россини было тридцать лет, городской совет Милана решил установить ему при жизни памятник.
К Россини в Неаполь прибыла делегация отцов города, чтобы получить его согласие.
— Сколько будет стоить такой памятник? — спросил Россини.
— Триста тысяч лир.
— Триста тысяч лир! — воскликнул музыкант. — Тогда я вам предлагаю вот что: дайте мне эти деньги, и я обязуюсь ежедневно до самой смерти по нескольку часов в день стоять на главной Соборной площади города — Piazza del Duomo.
Молодой наглый чел, решив стать крутым гангстером, пришёл к шефу банды.
— Тебе придётся сдать экзамен, — сказал главарь: — Сколько будет дважды два?
— Четыре.
— Шеф быстрым движением выхватил из кармана револьвер — и убил «соискателя».
— За что ты его прикончил? — спросил сиплый помощник.
— Он слишком много знал, — закуривая, ответил главарь.
Однажды после войны великий американский писатель Стейнбек гулял по Киеву. И до того уморился, что присел отдохнуть на лестницах горисполкома. Мало того, через минуту вовсе уснул.
Разбудил его милиционер: мол, мужчина, нехорошо спать под окнами важного заведения.
На что Стейнбек жестами и на ужасном русско-английском ответил, дескать, он американский писатель: набирается впечатлений для будущего фолианта об СССР.
«Всё равно, товарищ Хемингуэй, — возразил вполне понимающий «инглиш» милиционер: — Лучше вам пройти в гостиницу». — Стейнбек был ошарашен начитанностью обычного советского служаки. Ведь даже в США обыватель абсолютно не знал Хемингуэя!..
Редактор — тот, кто исправляет чужие мысли, не имея своих.
Редактор — человек, который знает, что ему нужно, но не знает, что это такое.
Редактор — это специалист, который, плохо зная, что такое хорошо, хорошо знает, что такое плохо.
Редактор — сотрудник СМИ, который отделяет зёрна от плевел и отдаёт плевелы в печать.
Завтрак
Однажды В. Стасов с Тургеневым завтракали вместе в ресторане. (Стасов любил говорить: «в трактире»).
Беседуя о чём-то, они неожиданно сошлись(!) во мнениях. Тургенева это так удивило, что он тут же бешено вскочил из-за стола. Подбежал к открытому окну и крикнул своим очень высоким, почти женским голосом:
— Вяжите меня, православные! Тургенев с ума спятил — он согласился со Стасовым!!
Роберт де Ниро-старший, кроме того что был прекрасным художником. И, так сказать, не совсем «традиционным» партнёром в браке, — был ещё и, ну… Если не скурпердяем, то повёрнутым на американских странностях — точно. Порой очень затейливых странностях. И не без юмора понятно. Иначе не был бы де Ниро.
Однажды в баре он рассказывал друзьям об одном отеле в Канзасе, в котором пришлось жить несколько месяцев.
— Представьте себе, что в этом хостеле во всех номерах на стенах висели такие объявления:
«Постояльцы, которые ложатся в постель в ботинках, должны вносить дополнительную плату».
«Тройной стук в дверь означает, что в отеле совершено убийство».
«Азбукой Морзе не пользоваться. Кричите!!»
«Запрещается вынимать кирпичи из матрацев».
«На случай, если в комнате пойдёт дождь, под кроватями имеются зонтики».
«Если в комнате не окажется полотенца, можно пользоваться скатертью».
«Ошибка — если вы возьмёте с вешалки чужой шёлковый зонт вместо собственного. Но если вместо собственного шёлкового вы взяли чужой бумажный зонт, — то это заблуждение»…
— Почему же вы не съехали оттуда? — спросил один из слушателей.
— Это было невозможно, — ответил Роберт. — Дело в том, что отель принадлежал мне…
— Вы больны, — резюмировал эскулап осмотр и анализы Марка Твена.
— Как жить? — ответил Твен.
— Не курить. И строжайшая диета. Стакан молока и сухарики — это всё, что вам разрешается съесть за день.
— Но милый доктор, почему так мало?! — взмолился Твен.
— Больше нельзя. Вы на диете.
— Гм-м, — проворчал Твен, нащупывая в кармане трубку. — В таком случае прошу дать мне почтовую марку.
— Зачем, — не понял доктор.
— Я хочу немного почитать на ночь!
*
— Вы больны, Пабло,— резюмировал эскулап. — И возможно психически.
— Как жить? — ответил Пикассо.
— Мало того, — продолжил известнейший французский врач. — Как знаток человеческой анатомии, я утверждаю, что люди на ваших картинах больны тоже. С врачебной точки зрения они вызывают большое сомнение.
— Возможно… — задумался Пикассо. — Единственно, в чём я могу вас заверить, доктор, что они будут жить намного дольше, чем ваши пациенты!
Реминисценция, так сказать…
Помню, однажды в достославные 90-е цыгане впаривали мне увесистую золотую цепочку за $50: любимое их занятие. С трудом сошлись на тридцати баксах.
Цепочка, конечно же, оказалась позолоченным железом — фуфелом, как тогда говорили. Впрочем, как и зелёный полтинник «Ulysses Grant», которым я за неё расплатился. В отличие от двадцати баксов цыганской сдачи, real money.
Так вот, слушай. Тс-с-с. Слушай, э-э-э… У меня чувиха есть. У самого́ Эрнста в Останкино работает. Ну там, помощником режиссёра или кем там они у него трудятся, не знаю. Так вот, слушай. Она вчера сказала мне… Ну, типа мы там немного встретились. Пивка с устатку дербанули, не суть.
Проснувшись, она мне говорит — слышь типа. Слышу, грю. Слышь типа, грит, — Матильду-то, — грит, в самый Новый год покажут. Чтобы обстановку типа разрядить. Сразу после «Иронии с лёгким паром», поэл? Поэл, — грю.
И тут во мне чё-то ёкнуло такое. Я ей ка-а-ак… (Неудобно описывать, с утра-то.)
В общем, слышьте, товарищи? Эрнст-то обхитрил всех опять. В натуре-на. И Новый год как всегда испортил. И денег хапанул. И Россию сохранил. Слышь, э-э…
Ференц Лист однажды был приглашён на ужин к одному аристократу. Собралось большое общество, — так как хозяин предупредил, что у него дома будет играть знаменитый пианист.
Ужин, поданный гостям, был чрезвычайно скромным и крайне безвкусным. Плохим, в общем.
Тем не менее, не успели присутствующие чего-либо поесть, как хозяин громко провозгласил:
— А сейчас наш глубокоуважаемый гость нам что-нибудь сыграет из своих произведений. Просим, маэстро!
Сконфуженный приёмом композитор сел за рояль, взял несколько фальшивых аккордов и запендюрил что-то типа нашего чижика-пыжика или собачьего вальса. Не знаю, — что там у них в XIX в. было в ходу. До-ре-ми-до-ре-до точно же не было…
«Самоуничтожение в порывах прозрения и в апоплексическом понимании невозможности изменить что-либо собственноручно». Об А. Вампилове
«…Типологически увиливая, избегая тернистых коллизий современности, — кои, не секрет, смерти были подобны». О Евгении Пермяке
«Сомнамбулически пребывая в состоянии твёрдой недооценки невозможности компромисса…» О Мамине-Сибиряке
«Откуда Камеамео I было знать, что в середине XIX в. его острова станут притчей во языцех в эзопово-семантической полемике меж русской профессурой с имперским правительством, не на шутку напуганным разгоревшимися за границей бунтами!» Об И. Прыжове
«Судьба его чрезвычайно окутана противоречиями, одновременно какими-то не совсем ясными, не совсем явными казуальными закономерностями, идущими в разрез с истоками, основами человеческого бытия». О Сухово-Кобылине
«Мало того, наши деды грезили об утопии, пусть коммунистической, не суть, но всё-таки об утопии — виртуальной, незримой; правда, основанной отнюдь не на виртуальных вещах, впитанных с молоком матери, книгами, двором и ремнём отца по праздникам, невзирая на господствующий в СССР атеизм: не предай, не убий, не обмани, не укради». О В. Губареве
«Ищет метафизический, поливалентный толстовский выход-травести из катавасии проекций кладбищенских галлюцинаций». О Г. Иванове
«Странность русского раскаяния в том, что вне зависимости от обстоятельств оно самовлюблённо тешится метафизической диалектикой прошедшего горя как чем-то отвлечённо-привычным, похожим на норму, realem existentiam. Сопоставимым разве что с любовью к матери, родовому гнезду, откуда убёг повзрослевший, но крайне непослушный пройдоха-сын». О Достоевском
Французского писателя Андре Моруа однажды спросили:
— Кто больше изменил ход истории — Цезарь или Наполеон?
— С тех пор как существует цивилизация, никто так чудовищно не изменял ход истории, как историки, — ответил Моруа.
*
Два венских композитора обвинили друг друга в плагиате. Разрешить инцидент пригласили Франца Легара. Он попросил обоих сыграть свои мелодии. Музыканты исполнили.
— Ну, кто же обворован? — нервно спросили судью.
— Оффенбах, — не задумываясь, ответил Легар.
*
Одна назойливая графоманка спросила у Бернарда Шоу, как лучше писать, чтобы стать знаменитым мировым автором.
— Слева направо, — нетерпеливо послышалось в ответ.
*
Уинстона Черчилля как-то спросили, каким талантом, по его мнению, должен обладать политик.
— Он должен уметь предвидеть, что произойдёт завтра. И уметь объяснить, почему это не произошло, — ответил Черчилль, глотнув из пузатого бокала.
Обманщик
Друзья создателя фонографа Томаса Эдисона обратили внимание на то, что двери его загородной виллы очень трудно открываются. Каждый раз входящему приходится делать большое усилие.
Кое-кто даже ехидно заметил, дескать, великий изобретатель — разработчик телефона и лампочек накаливания — мог бы изобрести что-нибудь для своих неподатливых дверей.
Эдисон только усмехался в ответ, виновато разводя руками: мол, сапожник без сапог…
Ну не позволит же он себе признаться, что входная группа соединена со специальной помпой так, — что каждый дорогой гость накачивает в цистерны отопления и канализации по 20 литров воды!
У Мопассана есть рассказ «В вагоне».
Сюжет. Три дамы-аристократки поручили молодому скромному аббату привезти к ним из Парижа сыновей-школьников. На летние каникулы.
Более всего матери боялись потенциальных в дороге соблазнительных фиоритур. Которые могли бы дурно повлиять на нравственность мальчуганов: ну, на то он и Мопассан. Трепету нагнать умеет. Впрочем, и страсти тоже.
Как и положено в беллетристике, избежать рискованных впечатлений — impressions! — путешественникам не удалось. Их соседка по вагону вдруг взялась рожать и громко оттого стонать. Она сползла с дивана и, упёршись в него руками, с остановившимся взглядом, с перекошенным лицом, причитала:
«— О, боже мой, боже мой!
Аббат бросился к ней.
— Сударыня… Сударыня, что с вами?
Она с трудом прохрипела:
— Кажется… Кажется… Я рожаю…»
Смущённый аббат приказал воспитанникам глядеть в окно. А сам, засучив рукава рясы, принялся исполнять обязанности акушера…
В общем, ребятишки «в окно» насмотрелись, говоря по-простому.
У Горького малыш тоже появляется в дороге: рассказ «Рождение человека».
В кустах, у моря, молодая баба-орловка «извивалась, как береста на огне, шлёпала руками по земле вокруг себя и, вырывая блёклую траву, всё хотела запихать её в рот себе, осыпала землёю страшное нечеловеческое лицо с одичалыми, налитыми кровью глазами…»
Её случайный спутник (автор новеллы — Горький) — единственный человек, который мог оказать помощь. Он сбегал к морю, «засучил рукава, вымыл руки, вернулся и — стал акушером».
Рассказ Мопассана, — резюмирует литературное сравнение Маршак-библиограф, — это отличный анекдот. Не только забавный, но и социально острый. В какой-то степени опасный: именно что мотивом натурализма.
В свою очередь, рассказ Горького — блистательная поэма. До того реалистичная — читать трудно! И даже мучительно.
Пожалуй, во всей мировой литературе — в стихах и прозе — не найти такой торжественно-умилённой радости: «Новый житель земли русской, — пишет Горький, — человек неизвестной судьбы, лёжа на руках у меня, солидно сопел…».
Маршак итожит: никогда нового человека не встречали более нежно, приветливо и гордо, чем встретил маленького орловца нежданный прохожий — парень с котомкой за плечами.
«— Дай… дай его…
— Подождёт.
— Дай-ко…
И дрожащими, неверными руками расстёгивала кофту на груди. Я помог ей освободить грудь, заготовленную природой на двадцать человек детей, приложил к теплому её телу буйного орловца, он сразу всё понял и замолчал.
— Пресвятая, пречистая, — вздрагивая, вздыхала мать и перекатывала растрепанную голову по котомке с боку на бок.
И вдруг, тихо крикнув, умолкла, потом снова открылись эти донельзя прекрасные глаза — святые глаза родительницы, синие, они смотрят в синее небо, в них горит и тает благодарная, радостная улыбка; подняв тяжёлую руку, мать медленно крестит себя и ребенка…»
На всю дальнейшую жизнь Маршак впитал сердечную горьковскую любовь. Ко всему естественному, светлому, честному. И страстному.
Горел костёр под небом Крыма,
Стреляя звёздами во тьму,
А мне смолистый запах дыма
Напомнил Горького в Крыму.
Он слушал буйный шум прибоя
И треск обугленной коры.
И, верно, видел пред собою
Свои походные костры.
Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.