Советское – это, прежде всего, пошлость

Помню, как меня поразила эта фраза, когда я впервые прочёл её. Мы это всё, что в нас есть. Кровь, мозг, органы, конечности, кожа. И ВСЁ ЭТО СОВЕТСКОЕ. Как ничтожно мало возненавидеть Совок, презреть его. Клеймить позором. Это ни на каплю не освобождает от него.

Что интересно, ФБ – проообраз нашего будущего – пока что тоже есть абсолютный совок. Механическое воспроизведение прекрасной идеи в извращенном виде. Советское – это, прежде всего, пошлость. Работать, работать и работать над нашим миром. И это хорошо.

А пока – мысли о горемыках-совках, которые пойдут в мою новую книжку об аномальном мире русских фантомов.

Погружаясь в российскую проблематику, независимо от твоего вкуса, интеллекта, широты сердца, охвата ума, тупеет всё, что связано с человеческим.

Самое трудное, будучи русскоязычным, умудриться попасть в свою жизнь. Порвать порочный круг чужих ошибок и заблуждений, из-за которых русское сознание обречено быть мусорной свалкой. В любом случае, жить своей жизнью русскомыслящему возможно только “на закате”. От рассвета до заката жизнь уйдет на выволочку мусора из души и мозга, которым тебя наградили с рождения, заполнили до отказа к совершеннолетию и “выпустили в жизнь” совершенным идиотом. Самое тяжкое и безостановочное преступление российского общества.

Во всех людях из бывших советских территорий меня сразу поражает врожденная зажатость. “Оковность”, метафизическая стреноженность духа и тела. Она проявляется во всем – в мыслях, поступках, языке тела, работе, профессии, и даже страстях. Это настолько ужасно, что трудно передать словами. Я вижу и “слышу” этот ужас, так как есть еще, слышная мне, музыка человека. Это состояние парализует всё непосредственное, творческое, что есть в людях. Проще сказать – всё человеческое. “Кровь это не вещество, а существо”. Помню, как меня поразила эта фраза, когда я впервые прочёл её. Мы это всё, что в нас есть. Кровь, мозг, органы, конечности, кожа. И ВСЁ ЭТО СОВЕТСКОЕ. Как ничтожно мало возненавидеть Совок, презреть его. Клеймить позором. Это ни на каплю не освобождает от него.

На другом полюсе нынешнего постсовкового псевдочеловека – распущенность, которая не имеет ничего общего со свободой ощущения своего “я” в космосе. Посередке – современная склизская манера “вести себя как надо”, особенно характерная для новой поросли “успешных русских”. Они научились “держать вилку и ложку” в правильных конечностях, “говорить правильные вещи”, овладели парой цитат дурака-Ницше, посидели за столом в каком-нибудь условном Санкт-Морице, и стали скользкими свиньями, что еще хуже, нежели два других состояния.

Избавляться от этого наследия “каменножопой” культуры бытия советикусов придется не один век. Но, пока и начала не видать.

Очень смешны “их”, рассуждающие умно, “мейлы-фимейлы”. Им невдомек насколько они “квадратно-гнездовые”. Oни знают языки, способны мыслить, даже напоминают людей. Но нет. Не люди. Говорящие куклы. Мертвы, мертвы, мертвы. И “окончили” совковое образование. “Их” школа – это идеальный институт пестования рабов. Не подлежит обсуждению. Раб может научить только рабству. Да, можно выучить превосходного специалиста-раба. Даже, “думающего” раба. Но от “приставки раб” не избавишь. А в ней вся суть. Творчество = свобода. Любой нетворческий труд приведет любое общество к краху, а индивидуальность обречена на “нерождение”.

Советскость – это всего-навсего деградировавшая русскость. Преемственность русско-советского совершенно не осмыслена. Кроме ee “имперской части”. Но это касается всего. От “антисовка” Чадаева – до талантливого совка-Пушкина. Литература у них всегда была пронизана неполноценностью личности и духа. У всех без исключения. “Номенклатурный диссидент” Грибоедов настолько советское явление, что даже оторопь берет, как подобные важные детали рабского “многофасетного” сознания в разных представителях русской литературной челяди до сих пор не исследованы. Исключение в русской культуре представляют лишь композиторы. Это связано с особенностями музыкально выраженного сознания, сглаживающего социальные комплексы за счет особой нравственной чистоты музыкального языка.

Вспоминая самое далекое детство, смутно еще помнятся “старшие” мальчишки, с которыми я играл “в немцев”. – Матка, яйка, курка давай, хенде хох. – Это было еще в каждом дворе в конце 50-х. Полжизни пришлось бороться с физиологическим отвращением к слову немец. Вызывало отторжение вся немецкая культура. Даже немецкие и австрийские композиторы.

Немцы крепко старались и работали как прокаженные, чтобы уйти от несмываемого клейма. Когда я стал бывать постоянно в Германии, я узнал много семей, усыновлявших евреев, пару семей взяли “шефство” и надо мной. Стали моими немецкими родителями. Учили языку, баловали, вкусно кормили, приучали к порядку, лечили, когда требовалось, спасли мою мать от ранней смерти, сделав дорогостоящую операцию в 70-х.

До конца холодной войны, я сохранял военный сентимент – мне нравились американские солдаты в Германии, с ними было, как за каменной стеной. Ходил в американские кинотеатры, предпочитая фильмы на английском. Тогда в каждом городе были кинотеатры для американских военных. Там еще лупили немцев, и мы с американскими ребятами аплодировали за красивые оплеухи немцам в американских фильмах.

Потом наступили 90-е. Танки пошли сплошной чередой по автобанам. На это уходили годы. Горби сделал дело. Война отступала. Перестали работать фантомные боли, закрылись американские кинотеатры, в кино запретили курить, исчез Западный Берлин с моим любимым “чек пойнт чарли”, проходя который в западный сектор, ты становился человеком. Гигантские шестеренки двигались к миру и любви. Как это ни дико звучит сейчас – осторожной, слабой, но любви между народами, потерявшими 60 миллионов людей в мировой бойне. Моя идиосинкразия к немцам исчезала, да и к совкам тоже потихоньку. Неприязнь между народами проходит очень долго, и тот, кто напортачил, должен адски трудиться, чтобы хоть немного смягчить сердца и время.

Теперь русским будет так же погано, и надолго. Всё испорчено. Настоящее охлаждение только начинается. Уверен, что бандиты сделают всё, чтобы оно достигло апогея. До отвращения к русской культуре. Как это было в мире по отношению к немцам. Теперь, на пару поколений жизнь русским испорчена окончательно. Презрение и брезгливость будет сопутствовать и детям, и внукам. Исправить такие сдвиги очень и очень трудно. А иногда – поздно и вовсе невозможно.

У русских мертвое всё – главная площадь с главным мертвецом на ней, мертвый народ. Но уже не метафорически, как в “мертвых душах” жутковатого национального мертвеца-писателя, а в стадии пузырящегося, булькающего энергией разложения трупа из “Бобка”, описанного эпилептиком-пророком. Всё живое там убивается или выталкивается не “по злому умыслу” или “идеологии”, а по причине физиологической и экзистенциальной несовместимости. Страна-мертвяк, разящая своим разлагающим мертвым излучением всё живое.

Их “музыкальное искусство”. Пошлость, пошлость, пошлость. Залившая весь мир. Их “баритоны”, “теноры”, “сопраны”, пианисты. От одного такта, спетого утробным голосом русского гамадрила “шансон-певца”, начинается рвота. Еще хуже – какой-нибудь физиологически красивый баритон, но весь, пронизанный ядом тошнотворно-приторной советско-русской пошлости. Несколькими музыкальными фразами их музыкантов и певцов убивается всё осмысленно-человеческое. Ребёнка можно убить в течение дня только одной “их музыкой”. PФ не спасёт ничего. Всё кончено.

Лечится ли это? Нет. Хоронится и накрывается саркофагом.

Андрей Гаврилов
FB