След в пустыне

«Мы похожи.
Мы, в сущности, Томас, одно:
ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи».
Иосиф Бродский «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова»

Сорок лет литовский поэт Томас Венцлова, сын поэта и друг поэта, прожил на родине, в Литве, в СССР в духовной эмиграции, почти столько же лет, слава господу, в Штатах, в эмиграции территориальной, оставаясь самим собой – человеком с позицией, призванным говорить об истине, ответственным перед даром небес и потому – неспешным, мудрым и несуетным в своем поэтическом и личностном постоянстве.

Почти тридцать лет назад его друг и собрат по литературе Иосиф Бродский в своей Нобелевской речи в Стокгольме говорил о том, что поэзия выше прозы, что она равносильна пророчеству. Эти слова подтверждались не только разговорной и одновременно возвышенной интонацией его собственных стихов, а и всей историей мировой литературы.

Напоминают они о себе и при чтении сборника избранных стихотворений Томаса Венцлова «Искатель камней», изданного в Москве (Новое литературное обозрение, 2015).

И потому, что здесь как бы продолженный во времени и в творчестве диалог с ушедшим почти двадцать лет назад другом, и потому, что, благодаря чуткому и вдумчивому переводу Владимиром Гандельсманом поэзии литовско-американского поэта, сохраняется возвышенность и философичность высказывания, как и спокойное и мужественное продолжение того, что начато было и автором книги, и его другом в шестидесятые годы прошлого века – осуществления своего мировосприятия в слове и в ритме.

Несомненно, что Томас Венцлова постоянно напоминает об Иосифе Бродском. Касается подобное как посвящений другу, как повторению названий некоторых его стихотворений и размышлениях о них постфактум, пиетета перед памятью того, кого нет с нами, так и свободного выражения собственного поэтического «я» в новых реалиях жизни вне исторического отечества.

Ровный строй стиха чуть нарушится открытой эмоциональностью в подборке из сборника «Вид из аллеи», куда вошли строки конца девяностых годов, ставшие послесловием ухода из жизни Иосифа Бродского.

Повторим, что, именно из-за того, что Владимир Гандельсман перевел написанное Томасом Венцлова не просто профессионально и аутентично, а в едином ключе, из-за того еще, что и для переводчика известен опыт эмиграции и факт общения с Бродским, соприсутствия с ним в одной реальности, его переложение с литовского на русский получилось достаточно емким, точным и уникальным по совпадению с оригиналом. Пусть даже не буквально, дословно, но по тому, чем является в идеале, по определению, способность выражать мысли, выводы и свое отношение к жизни земной и вечной в записываемых на бумаге или другом носителе информации словах.

Однако, тут важнее как раз то, что Томас Венцлова в «Искателе камней» обозначен и в качестве современника событий, и в образе человека который может подняться не физически, а памятью, чувством – духовно – над ними.

Здесь он выше бренного, но не вне его, он значительнее в отображении обыденного, чем бытописатель, выявляя в известном многим, осознанное индивидуально, через себя. Поэтому сборник получился очень цельным и значительным.

В нем, так сказать, шесть глав. Пять названы по именам книг, откуда взяты произведения, шестая объединяет то, что написано в самое недавнее время (одно из финальных стихотворений «Искателя камней» датировано 2014 годом).

Две начальные главы – «Знак речи» (1972) и «Щит Ахиллеса» (1976, с пометкой – самиздат) – представляют то, что написано было Томасом Венцлова до отъезда в США в 1977 года, через пять лет после Иосифа Бродского.

Четыре следующие главы – «Сгущающийся свет» (1990), «Вид из аллели», (1998, центральная по количество стихотворений и кульминационная по содержанию их), «Стык» (2005), и «Из новых стихов» – есть подборка того, что создалось с первых лет эмиграции до настоящего времени.

Польский поэт, также живший по стечению обстоятельств и на родине и в эмиграции, Чеслав Милош замечал как-то, обращаясь к Иосифу Бродскому, но и не только к нему, писал о том, что, если пишущему удается сохранить себя и в вынужденном отрыве от привычного уклада жизни, от того, что сопутствовало ему до отъезда за пределы родных мест, то это означает, что призвание использовано достойно и досталось поэту или прозаику по праву.

Каждая строка «Искателя камней» убеждает, что сказанное в качестве поддержки одному, касается и каждого, кто смог сохранить свою индивидуальность там и тогда, где и когда сделать такое оказывалось труднее всего. Хотя, памятуя о том, что и в советских реалиях быть настоящим поэтом порой равносильным являлось подвигу самоотречения и противостояния обстоятельствам и идеологии, можно сказать, что и у Томаса Венцлова имелся в творчестве достаточный запас прочности, поэтического упрямства и настойчивости в потребности быть самим собой. Поэтому неизвестно, где сложнее и непреодолимее по внешнему впечатлению было сохранить себя, не предавая призвания и характера – в советской России или в Соединенных Штатах Америки. Хотя, конечно, реалии несопоставимы, что доказывается одним из примеров. До переезда в Штаты Томас Венцлова преподавал в Вильнюсском университете, с 1980 – в Йельском университете. Разница тут столь же очевидна, сколь и неоднозначна, ведь прямолинейное противопоставление одного и другого отнюдь не диалектично, упрощая существо вопроса как контраста.

Томас Венцлова – современный человек. И откликается как на взрыв нью-йоркских башен и смерть эмигрантки, которую когда-то знал, так и на существование гетто или попытку партизанской войны против советской власти.

При том, что сугубая социальность, знакомая нам со школы идеологичность, бытовой реализм и заданность не свойственны его произведением. Они есть записи его впечатлений и раздумий, свободные по самому высшему счету, подчиненные только одному – необходимости приемлемо и близко к возвышенному посылу выразить свое восприятие сущего.

Иногда с рифмованных строк он переходит на строки, в которых все держится на внутренней энергичности, передавая реальное и таким аспектом в стихотворстве.

Собственно говоря, перед нами поэзия в чистом виде. Такая, какая она и должна быть без наносного и пошлого. Повествование о бытие языком неспешного рассказчика, о бытии, как данности и как представлении о чем-то вневременном и подлинным.

Это походило бы на философичность, если бы не разговорность и дробность описаний, перенос слов, что учащают ритм сказанного до аналога сердцебиению, если бы ни скромность и деликатность присутствия автора в им же самим написанном, некоторая даже отстраненность от выраженного строками ясными и искренними.

Они таковы, что их надо перечитывать еще и еще, поскольку литая классичность их, как бы завершенность и импровизационность, предопределяют возвращение к ним снова, желание прояснить новые смыслы в том, что самодостаточно и содержательно до откровения, будучи всего лишь – напечатанными на бумаге буквами, из которых складываются слова и строки.

Инверсии Томаса Венцлова, подвижность его афоризмов и прозрений увлекают, но и прочитанное однажды стихотворение его, оставляя в душе приятный след чего-то необыкновенно нужного и важного, призывают к возвращению. К себе, к поэзии, к непреходящему, к тому, что невыразимо по сути, но так заманчиво для отражения и восприятия.

Один из ранних сборников Бродского, изданный в США, назывался «Остановка в пустыне». Томас Венцлова не останавливается, поскольку ощущает необходимость высказаться и быть услышанным.

То есть, перед нами совершенное преломление того, что есть знание о жизни. И, практически, сама жизнь, не замершая, а овеществленная в пульсирующем и волнующем слове. Проще говоря, поэзия ab ovo, изначальная и прекрасная, как и должно ей быть во времена странствий по пустыне к Земле Обетованной.

В завершении – несколько цитат из сборника Томаса Венцлова «Искатель камней».

………………………………..

Если отведены нам в забеге не первые роли,
да не будет нуждаться тот первый, чья жизнь коротка,
в доле хлеба насущного, ни в удивительной доле,
в честной соли и чистой воде родника.

Да найдет меня голос, исчезнувший неуследимо, –
совершенный, он есть искупленье, свобода, беда –
так вода твоя, Неман, должна быть черна и сладима,
чтоб луна на ущербе до дельты плыла безущербно, всегда.

1967

ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ
Болотце отдаёт металлом. Кров.
Чуть в стороне жуёт траву гнедая.
Семь женщин суетятся у столов
среди равнин и осени. Огайо
в испарине росы. Вдали вагон
ржавеет или дерево… Потёмки.
Висконсин, две Дакоты, Орегон
и Орион. И вдруг, у самой кромки

материка обвал Господень над
утраченным пространством, и покуда
удары сердца стынь полей дробят,
благодари Всевышнего за чудо
земли, пусть непрозрачной, но живой.
Я тоже тёмен ей. Но Одиссея
узнает старый пёс в стране чужой
скорее, чем на родине, скорее.

Благодарю за отсветы, когда
бессонный разум ловит их, бессильный,
за то, что есть гортань и есть вода,
за будущие травы, за двужильный
над ними ветер. За нестрашный вес
надгробья на чужбине, где пророчишь
мне смерть. За тьму навек. За то, что днесь
свет из неё создашь. Если захочешь.

За музыку проугленную сфер
и день, её вместивший всю. Предметы,
привыкшие к тому, что воздух сер
от сумерек, вернут свои приметы.
Часы вновь разойдутся по углам,
а звёзды, и дверной замок, и скатерть
сетчатка обнаружит вживе там,
где их младенчество забыло насмерть.

1979

Р. К.

Я знаю только, что прошло, точней проходит
столетье чёрное, которое, возможно,
и не черней других. Но с большим аппетитом.
Оно без устали тела нумеровало.
Оно размалывало души, чтобы разум
счёл победителем себя. И в роль надежды,
я бы сказал, не без успеха, тьма вжилась.

Гордыни умыслов прислуживали печи.
Лёд непроглядный залегал в соседнем круге
и стыл под каменной звездой. И, задыхаясь,
шли эшелоны в Нет, на запад и на север.
Ничто не вечно, впрочем. Идолы империй
чертополохом поросли и лопухами.
Замолкли рупоры, рассыпался гранит.

В одной из них мы родились. Теперь не смеем,
с ней расставаясь, обернуться. Как Орфей.
Чем отличились мы? Иронией, терпеньем,
не слишком – смелостью, скорей невнятным чувством,
что меньше сделали, чем следовало сделать
(на нет сходящая вина, иль грех, который –
пусть сам Господь его простит – припомнят дети).

Лишь это мы и выбирали. Но умели
как дар принять её – простую горечь правды.
Не восхваляли смерть. Над рельсами и грудой
бетона ангелы летали. Мы любили.
В библиотеке зажигали лампу. Зло
с добром,– столь схожих с виду,– различали.
И там, пожалуй, будет этого довольно.

1995

* * *
Покой, казалось, после стольких бед,
благоволит нам. Нет, был краток роздых,
когда мы пировали и чуть свет
вдыхали стихотворства чистый воздух.
………………………..
2014

P.S. Выражаю благодарность Екатерине Пчелиной, сотруднице книжного магазина «Москва» за неоценимую и искреннюю помощь в подготовке данного материала.

Илья Абель