Плюшевая история

Тоже, кажется, на Рождество было, хотя точно теперь не скажу. Помню лишь, что ёлки в Москве устанавливали повсюду и пахло мандаринами. В ту пору я пребывал в младших школьниках, и потому мама, обзаведясь в какой-то момент жизни приятельницей из Малого театра, начала таскать меня, безропотного, на тамошние спектакли. Сидели, помню, в бордовой ложе – то было для меня в первый раз: и сама ложа с креслами из мягкого плюша, и это совершенно взрослое представление со страстями. Скорее всего, по Островскому.

Photo copyright: pixabay.com. CC0

Так вот, во втором акте по ходу действия пошёл дождь – как бы за окном декорации помещичьего дома. И тут я обалдел, натурально, вот честно, не вру. Потому что понял вдруг, что звуки дождя, идущие со сцены, делаются где-то на стороне, за занавесом, с левого, наверное, боку. Но главное то, что я абсолютно точно догадался, что это мнут целлофан. И оттого он, сминаемый чьими-то подсобными руками, издаёт этот колющий звук, словно хлёсткий ливень молотит по звонкой крыше помещика Селёдкина. Или какого-нибудь ещё. И тогда я заржал, дико. Поначалу просто давился, прикрыв рот рукой, но мне было так смешно от того, что некто невидный и неслышный в этот трагический момент усердно мнёт целлофановую плёнку где-то в стороне от развернувшейся на сцене трагедии, что я – увы – совершенно не мог сдержать своих смехаческих спазмов.

– В чём дело, Гришенька?

– Мнут… – с трудом выдавил я из себя, всё ещё борясь с конвульсиями, – они же его просто мнут, мам…

– Кто мнёт, – прошептала мама, – кого мнут? Ты о чём, сынок?

– Целлофан… – пребывая в спазмовой истерике, снова выдал я, – они мнут целлофан, а выдают его за дождь. Ты просто послушай, это же чёрт знает чего, а не дождик, это же дикий обман, и это жутко смешно, согласись.

Внезапно мама вслушалась в звуки, идущие из ниоткуда, и задумалась. Между тем страсти на сцене разгорались с новой силой. Другой селёдкин что-то кричал первому селёдкину (или наоборот), а какая-то селёдкина-тётка рыдала как безумная, мечась меж двух мужских селёдок. И мне снова сделалось так смешно, что новый приступ смеха, на этот раз разбавленного слабым стоном и мальчуковым хрипом, уже пошёл не ртом, а горлом. И тут… и тут вдруг мама тоже засмеялась, видимо, уловив, услышав и поняв причину моего спазма. Теперь мы уже смеялись вместе, не умея остановить этот сдвоенный приступ лёгкого идиотизма, накрывший нас обоих в самый неподходящий момент. На нас стали оборачиваться, и мы, словно выкинутые незримой пружиной, в один миг вылетели из ложи в коридор. Там уже я и дал себе волю, присев на корточки и выпуская из себя последние удары горловых биений. У мамы выступили слёзы, но и она в этот удивительный момент ничего не могла с собой поделать. Потому что там, откуда мы только что выкатились в истерике, мяли целлофан.

В ложу мы так и не вернулись, желая избежать неловкой ситуации. Но через какое-то время, когда ёлки в Москве начали уже потихоньку снимать, а огоньки в витринах почти угасли, мы вновь отправились в Малый. За новыми впечатлениями. Забыв о прошлом казусе.

– Только смотри на этот раз не подведи меня, – предупредила мама, – иначе мне будет за тебя стыдно, и я больше не возьму тебя в театр.

Разумеется, я пообещал, уже начиная потихоньку забывать тот странный приступ дурацкого смеха, что, вплотную подступив к гортани, переступил затем все границы поведения приличного мальчика в культурном месте.

На этот раз было не про помещиков, но дождь, мать его, снова пошёл. Так, видно, было угодно ангелу моему хранителю.

– Целлофан, мама! – вскричал я, как только за сценой раздались первые колкие удары невидимых рук по плёнке, – целлофан мнут!

Всё! Это был конец, финал, занавес. Причём окончательный. Мы оба выскочили из ложи, не дожидаясь очередного гомерического приступа со всеми вытекающими. И мы снова ржали, как безумные, и вновь ничего не могли с собой поделать.

А потом пошли домой. И больше туда не возвращались, никогда. Новая мамина подруга поудивлялась, конечно, но вскоре от нас отстала. И скажу честно – никогда я так и не пожалел, что мой роман с Малым театром не задался ещё на заре моего пубертата. Зато Островского, наоборот, я полюбил. Беспричинно. Наверное, из-за этого колючего целлофанового дождика и бордового жопного плюша.

С Рождеством вас, ребята!

Григорий Ряжский
FB