Не стреляйте в пианиста

…Душный зал забит учениками и их родителями. На школьной сцене — одинокое пианино. Перед ним обычный стул с фанерной спинкой из учительской. Выходит мальчик лет 10-ти. Толстенький, личико круглое, розовое, и обряжен в черный фрак. И почему-то с жабо на полгруди вместо бабочки. Весь такой прилизанный брюнетик: благообразная прическа волосок к волоску блестит лаком, безукоризненная ниточка пробора, напомаженный гребешок петушится над лобиком. Мальчик очень смешон в своём игрушечном фрачке и с модным хохолком, но сам совершенно серьёзен и преисполнен важностью момента. Только крохотные поросячьи глазки бегают по рядам зрителей. Набирает воздуха в легкие и без тени улыбки торжественно объявляет: Майкапар, упражнение для фортепьяно ре-мажор, исполняет Коковницын Артур…

Из зала смешки: эй, Артур-нажрался кур… бренчи давай свою лабуду… Сдавленное шиканье училок: тсс!.. а ну, прекратить!.. тихо!.. И директриса с первого ряда: начинай, Артурчик! «Ты сможешь… всё будет хорошо…» — по-голливудски добавила она и ободряюще улыбнулась румяному «борову», сидящему рядом.

Глянцевый Артурчик сел на стул, покрутил попой, стул нещадно заскрипел. Юный пианист глазами нашел нужные клавиши, осторожно наложил пальцы и «урезал». Это был сущий кошмар. Он не попадал ни в одну ноту, не говоря уже о соразмерности. Но Артурчик упрямо мучил бедное пианино…

Через 30 секунд взрослые в зале тактично закхекали, а детки откровенно заржали… «Боров» побагровел, как бурак, вскочил и на выход. Вслед засеменила на каблучках муз. дама. А тот, не оборачиваясь, запрыгнул в огромный красный «Ленд-крузер» и резко газанул со двора.

 Это был папа Артурчика — банковский воротила местного розлива. А действо в зале – отчётный концерт в музыкальной школе, где занималась и моя внучка. Номер Артурчика специально поставили последним. Как звёздного отпрыска богатенького «буратины», которые прикармливает музыкалку… И такой конфуз… Кто бы мог подумать?!.. Хотя все знали, какой из Коковницына-младшего пианист, не смотря на 3 года долбёжки по клавишам. Зато многие родители с чадами повеселились на славу…

Идём мы с внучкой домой, и она вслух рассуждает.

– хорошо, что я не выступала… вот бы дурой стала

– тебе-то не грозит, у тебя же слух, как у совы.

– дед, а совы поют что ли?

– не… они гукают… но слух у них отменный — мышка шуршит в листьях, а сова аж за километр слышит…

– …ага, а после хвать мышку и ням-ням…

– точно!

– дед, а на фига этот Артурчик на пианине играл, если не может?..

– надо говорить «пианино», оно не склоняется… и он не играл, а стучал… да и стучать не может, чувства ритма никакого…

– тогда зачем, зачем?..

– ну, как тебе сказать… видела его папу?

– это тот красномордый, который убежал?

– ну!.. а на сцене его сынок — точная копия…

– ха-ха-ха-ха… два поросёнка…

– ну-так… всё поняла?..

– ха-ха-ха-ха… ой, дед, не могууу!.. а этот большой… он на чём играет?..

– гы-гы-гы-гы… хватит, барышня, а то я щас со смеху… умру…

– я тоже, дед… тогда побежали быстрей!..

Мы шли, потешались, а мне по случаю вспомнилась другая музыкальная история. 51-летней давности. И совсем в другом месте.

Ташкент. Апрель 1966-го. Катастрофическое землетрясение. Город в руинах. Тысячи и тысячи без крыши над головой. Люди живут на улицах в самодельных «вигвамах», как индейцы или цыгане, благо, климат позволяет. Даже те, у кого жильё уцелело. Дома находится опасно — сейсмические толчки продолжаются. Бедствие. А для нас, подростков, настала лафа.

Многие школы просто рухнули, другие изрядно повреждены. Учёбу отменили везде. На полгода. Никаких уроков. Свобода. Минимум контроля, «полные штаны» романтики и приключений. Бивачная жизнь бойскаутов. Еда на костре. Китайские фонарики на круглых батарейках. Казаки-разбойники. Шляйся, где хочешь и сколько хочешь. Мы и впрямь смотрелись, как индейцы: загорелые до меди, все исцарапанные, в бросовой одёжке… И каждый вечер — праздник. Трансляции с ЧМ по футболу из Англии. Ламповые «Рекорды» на улицах, подключенные к электростолбам, антенный шнур на дереве. Дружные вопли пацанов и взрослых дядек… Наши впервые на пьедестале — бронза!..

Кроме меня у мамы двое братишек — 8 и 3 гг. Отец круглые сутки на службе — преступность в городе зашкаливала. А маман со мной никак не сладить. И к концу лета меня от греха подальше сплавили к тётке в Москву. И далее по родственникам. Подмосковье, Львов, Тамбов… Узнал много интересного. Например, что никто и понятия не имеет ни о каком стихийном бедствии в каком-то Ташкенте. Так и говорят: чо? землетрясение? а чо это такое? в Ташкенте? а где это?.. Если и слышал кто о такой республике, то исключительно по бормотухе: слышь, Михалыч… в гастроном «узбеквино» завезли… Ни хрена не ведали даже т.н. «добровольцы» которых, как баранов грузили в эшелоны и отправляли отстраивать разрушенный город, оказывать «братскую помощь братскому народу».

 Нет, спасибо, конечно, без них Ташкенту было не подняться. Я и потом, 20 лет спустя, жил уже своей семьёй в девятиэтажке с надписью «Киев — Ташкенту». Добротный дом. Не то, что нынче строят… Но тогда в 66-м невежество просто бесило. Мне казалось, что о нас должен знать каждый, а им пофиг…

Где-то в октябре мама сообщила: школу восстановили, и пора, мол,

дружочек, домой — делом заняться. Вернулся. Школу и вправду обновили, учёба идёт вовсю. Халдеи напрягают со всех сил. По сжатой программе, чтобы безразмерные каникулы скорректировать. О культурном досуге тож не забывали. Директриса у нас была классная женщина — Валентина Симоновна Кантор. По тем-то временам — прямо «якобинка». Дозволяла недозволенное. Регулярно – танцевальные вечера (по-нынешнему дискотеки), концерты, самодеятельные спектакли, выставки, неофициозные диспуты, встречи с интересными людьми… Школа жила насыщено. Мы и домой не торопились.

Школа вполне обычная, не музыкальная, зато многие занимались музыкой. И охотно выступали на школьных концертах. И вот первый концерт после землетрясения. Почти всё так же, как во внучкиной школе, только публика совсем иная…

Актовый зал со скрепленными, как в кинотеатре, рядами стульев. Голая сцена, на заднике свежий транспарант: «Коммунизм — это молодость мира. И его возводить молодым». И сюрприз. Раньше в пыльном углу сцены торчало вечно расстроенное пианино с жестяной биркой «Владимирская фабрика музыкальных инструментов» на задней фанерке и хромым стулом перед мануалом. Сейчас в центре помоста красовался огромный концертный рояль. Словно чёрный кит с гордым плавником поднятой крышки.

К рампе выходит наша вожатая — русая красавица Таня Забродина, и с отточенной дикцией объявляет первый номер: Роберт Шуман. Ноктюрн. Исполняет… Ей не дали досказать — взрыв рукоплесканий. Потому что знали, кто исполняет. Первая «звезда» школы №187 — Анжела Вединская. Её любили все. Наша обаятельная и неотразимая Анжела. Весёлая озорница и глубокая, тонкая натура. Ученица знаменитой музыкалки при консерватории, которая исполняла не только классику, но в узком кругу запросто могла сбацать самый бешеный рок-н-рол… Анжела вышла, сделал книксен, села за рояль и заиграла… Может, мы, оболтусы, тогда и не секли в должной мере всех этих моцартов-шуманов-бетховенов, но зал перестал дышать, когда из-под её пальцев полились волшебные звуки. Вот как играла эта 14-летняя девочка.

Потом, как сейчас помню, был дуэт аккордеонистов, узбекской дойрачи, хорошие стихи, греческие пляски, акробатические этюды, жонглирование, фокусы. У нас хватало талантов. Под занавес уморительные пятиклашки дали фрагмент из «Ревизора». Все под стульями валялись. После концерта мы полезли на сцену, новый рояль — эту невидаль — подробней рассмотреть. Рояль оказался никакой и не новый, а явный б/у и даже слегка обшарпанный. Зато с золочеными вензелями на боках и скульптурно изогнутых ногах. Солидный инструмент. Опустили крышку на клавиатуру, а там золотом — название на латинице “Steinway”. Что-то я о нём слышал… И тут подошла Анжелка.

– это, ребята, знаменитый «стейнвей», самая известная фортепьянная фирма. Рояль от «стейнвей» — что скрипка Страдивари.

О Страдивари мы тоже слышали. И все стали ходить вокруг махины, ощупывать, трогать пожелтевшие клавиши, нажимать вытертые до блеска педали и заглядывать под брюхо кита. А Вединская продолжает.

– старый инструмент… лет 100 наверно… а звучит! о!.. я и не мечтала о таком…

– во… тут написано: 1912-й…

Это вездесущий Гарик обнаружил внутри фирменный ярлык.

– слушай, Анжел, а откуда он в школе-то взялся?

– да я сама его только вчера увидела, завхоз ключи дал: ступай, говорит, тренируйси, дочка, директор приказала… я зашла и обомлела — настоящий Стейнвей… я такой только в консе раз видела…

Знакомый голос из зала.

интересная история…

Мы обернулись. В первом ряду сидит наша директриса и ногой качает.

– Расскажите, Валентина Симоновна!..

– я тоже заподозрила неладное, когда привезли Стейнвей… ничего себе, думаю, в обычную школу такой инструмент, в общем-то, раритетный… что-то тут не так… стала выяснять…

– и что?

– чиновная рутина, ребятки… после землетрясения разнарядки на имущество распределяли, ну, я и вписала фортепьяно для школы — наше-то пианино помните, какое было?.. а нам вдруг Стейнвей… я даже струхнула, давай звонить… а мне: новый инструмент выделить не можем, средств на всех не хватает, берите, что дают… я им говорю: да я не о том, я совсем наоборот, спасибо… а там бросили трубку и всё…

– и где он раньше был?

– потом у снабженца из РОНО выспросила… этот Стейнвей спокойненько стоял себе черт знает сколько лет в кладовой ДК Железнодорожников… ну, прямо Ильф и Петров…

– а эти кто?

– Писатели… через годик-два прочитайте обязательно…

– а можно нам Анжела еще сыграет?

– Конечно!

И тут влез Абишка Аллабергенов — наш известный меломан.

– А чо всё Анжелка?! другие тоже хотят… давайте я вам слабаю…

И Аби слабал на Стейнвее “Kamon a tveest agane”. А мы обступили рояль по всему периметру, упёрлись руками, принялись дико скакать, вихлять ногами, попами и орать благим матом.

А наша замечательная директриса нам ничего не сказала. Она сидела в зале, качала ногой и улыбалась.

Al Sherpa