Можно ли улучшить российскую элиту?

ПСИХОЛОГО-ФИЛОСОФИЧЕСКАЯ ПРЕАМБУЛА

Новое время, как известно, помимо бурного прогресса во всех отраслях материального производства, внедрило в сознание большинства людей убеждение в том, что в основе драматургии всего нашего бытия лежит противоречие между желанием ничего не делать – и все иметь. «Лень — двигатель прогресса!» Эта максима, сформулированная мастером коммунистического парадокса Львом Троцким, вполне могла бы пригодиться как девиз любого — отнюдь не только большевистского — реформаторского начинания, в основе которого лежит мысль о материальном комфорте как главном стимуле целенаправленной социальной активности.

Нельзя сказать, чтобы в такой постановке вопроса не было, как сказал бы другой классик экономического детерминизма – Владимир Ленин, «ни грана правды». Однако почему-то остается смутное ощущение, что все же это — не вся правда. Что это лишь какая-то ее весьма значительная, но все же часть. Что человеческая натура все же не исчерпывается неодолимым стремлением к тому, чтобы есть, спать, пить и размножаться.

Человек вожделеет славы, власти, истины, любви, самопожертвования, «острых ощущений» и т. п. химер, не имеющих никакого отношения к проблеме гарантированной сытости, постоянной безопасности или нескончаемого оргазма. Разница между обычным животным желанием и человеческой страстью заключается в том, что, в отличие от первого, вторая — неутолима никогда и ни при каких обстоятельствах. Страсть — это желание, помноженное на присущие лишь человеку «томление духа», фантазию, врожденную «тоску по небывалому»…

Если бы люди на протяжении всей своей истории не были одержимы страстью к обретению чего-то такого, чего никогда еще не существовало нигде, кроме их собственного воображения, они так бы и охотились по сей день на диких животных, совершенно справедливо полагая, что от добра добра не ищут, что существующий, пусть не идеальный, но все же доказавший свою остойчивость стиль жизни куда менее рискован, нежели любая, пусть самая заманчивая попытка бросить все и начать ловить голыми руками журавля в небе.

Разумеется, нельзя утверждать, что отдельные люди, как и целые общества, неизменно одержимы страстью к тому, чтобы ежесекундно отряхивать прах старого мира со своих ног и устремляться к чему-то бескомпромиссно новому. Напротив, история знает массу примеров, когда даже под страхом гибели те или иные человеческие общества — как первобытные, так и вполне цивилизованные — не находили в себе внутренних сил для того, чтобы отыскать нестандартный выход из критического положения. И в итоге гибли.

И тем не менее, если попытаться окинуть умственным взором всю человеческую историю разом, придется признать, что вся она представляет собой цепь непрерывных инновационных прорывов, в основе которых лежат две духовные предпосылки: страстное стремление к чему-то небывалому, и талант, то есть способность придумывать и воплощать в жизнь нечто принципиально новое. Можно даже сказать, что вечная погоня хлопающего неуклюжими крыльями таланта за вечно уносящейся от него молнией-страстью и составляет суть глобального абсурда, именуемого человеческой экзистенцией…

При этом, как все мы прекрасно знаем по личному опыту, наши страсти находятся друг с другом в постоянных конфликтах.

Таким образом, каждого человека – и каждый социум – можно представить как некую «розу ветров». Которые неминуемо разорвали бы его на части, если бы среди них не выделялся какой-то один наиболее мощный, определяющий – генеральный вектор движения.

«Главный вектор» на протяжении времени не остается неизменным. Но если в случае с отдельным человеком можно сравнительно легко ответить на вопрос о причинах изменения этого вектора – возраст, ситуация и т. п., – то как быть в случае с целым обществом?

Коль скоро общество — это суперорганизм, функции «клеток» которого выполняют отдельные люди, логично предположить, что всякое изменение направления и характера его исторического поведения должно быть связано с изменением качества «направленческих» клеток, то есть с изменением характера и «страстной ориентированности» тех, кто задает тон и стиль обществу в целом. Тех, кого принято именовать элитой. Рыба, как известно, не только гниет с головы, но и плавает с нее же.

Итак, жажда общества — это не совокупная жажда его арифметического большинства. Вернее, жажда его арифметического большинства — не более чем простая производная от той жажды, которой «мучается» элита. Таким образом, пытаясь сегодня ответить на вопрос о том, где кроются истоки того бесславного финала, которым завершается история государства Российского во втором тысячелетии от Р. Х., мы должны в первую очередь учинить исторический смотр всем прошедшим поколениям российской элиты.

СОВСЕМ НЕМНОГО ИСТОРИИ

Если исходить из того, что социальная элита должна состоять из людей, отличающихся от прочих большим удельным весом страстно мечтающих талантов, а не животно алчущих бездарей, то придется констатировать, что история всякого народа — и русского в том числе — есть не что иное, как история становления и деградации его элиты. Или, как говорили древние, история «утверждения и повреждения нравов», то есть поведенческих стандартов, задаваемых «верхами».

Посмотрев с этой точки зрения на нашу отечественную историю, можно заметить, что российская элита за более чем тысячу лет существования восточно-славянской цивилизации прошла несколько циклов становления и деградации: IX—XIII вв. («Киевская Русь»), XIV—XVII вв. («Московское царство»), XVIII в. — 1917 г. («Петербургская империя»), 1917 г. — настоящее время («Советская держава»). То обстоятельство, что в плане преемственности элиты мы по-прежнему существуем именно в советско-державном, а не в каком-либо новом историческом континууме, доказывать, я думаю, специально не следует. Достаточно припомнить доперестроечный послужной список 99% всех нынешних бонз, начиная от Бориса Ельцина и кончая Аллой Пугачевой, чтобы понять: все мы продолжаем смиренно жить и умирать среди слежавшихся прослоек все того же социального пирога.

Но не будем забегать вперед. Если теперь еще раз хорошенько приглядеться ко всей российской «тысячелетке», то нельзя не обратить внимания на одну характерную закономерность: каждый «элитарный» цикл начинался при двух неизменных обстоятельствах — во-первых, при полной неспособности старой национальной элиты к эффективной организации общества и, во-вторых, при появлении мощного внешнего организующего фактора в лице иностранных «менеджеров».

Слов нет, что там было на самом деле в середине IX столетия, — в деталях сказать мудрено. Приглашали не сумевшие «нарядить» собственную землю ильменские словене варяжского конунга Рюрика с «его дружиной» и «его домом» — или он сам по себе вокняжился, ни у кого дозволения не спросив, — мы, вероятно, никогда доподлинно не узнаем. Ясно, однако, другое: до тех пор, пока на пути «из варяг в греки» не осели воинственные скандинавские «гости», восточно-славянские племена, жившие здесь до того на протяжении почти тысячелетия, так и не смогли создать ничего похожего на государство и право, несмотря на то, что под боком имелись готовые образцы для подражания — Византия и Хазарский каганат.

Иными словами, племенная славянская элита — все эти Межимиры, Божи, Доброгасты и Гостомыслы — оказалась недостаточно «элитарной», то есть недостаточно талантливой и страстной для того, чтобы возглавить общий прорыв «куралесов и гущеедов» к некой сверхзаманчивой мечте, во имя которой имело бы смысл радикально изменить образ общественной жизни и устремиться к чему-то совершенно новому. И лишь с приходом варягов такая мечта не только появилась, но и начала осуществляться. Речь о периодических походах первых русских князей во главе огромной славянской орды на Царьград с целью единовременного грабежа, плавно переходящего в постоянный рэкет.

Забавно, что, будучи, как видно, отнюдь не прочь при случае сходить и пограбить соседей, сами восточные славяне не сумели выработать собственной воинственной культуры. Археологи, например, определяют территории расселения различных восточнославянских племен по наличию в погребениях различных типов женских украшений – височных колец. В то же время германские племена легко различным по мужским военным аксессуарам – фибулам, застежкам военного плаща. Основные виды древнерусского оружия – шлемы, мечи, щиты – также восходят к скандинавским образцам. Вряд ил стоит пояснять, что воинственность этноса в те суровые времена являлась необходимой (хотя, разумеется, и не достаточной) предпосылкой его политического становления.

Способность северных пришельцев к тому, чтобы реорганизовывать социальную жизнь восточных славян, подчиняя ее решению неких военно-государственных сверхзадач, проявилась также в том, что когда «константинопольский проект» заглох и настала пора всерьез и надолго обустраиваться на всей этой огромной территории, варяги смогли создать первый в истории России свод местных законов — «Русскую Правду» (здесь необходимо пояснить, что словом «Русь» обозначались в ту пору именно пришельцы-норманны; славяне-аборигены еще долгое время именовали себя «словенами», «полянами», «древлянами», «вятичами» и т. д.). Они же сумели — где кнутом, а где мечом — заставить славян принять новую для себя и для них религию — христианство.

О да, «наши» варяги, конечно же, были весьма далеки от элитарного совершенства. В лучшем случае порожденный ими строй можно было бы сравнить с типичным «варварским» королевством, вроде Франции эпохи Меровингов. Так же, как и Рюриковичи, Меровинги проводили время в бесконечных фамильных междуусобицах, так и не научившись цивилизованно распределять власть внутри королевского рода.

Однако, несмотря на это, в древней Франции развитие местной элиты и задаваемых ею общественных стандартов неуклонно шло по пути прогресса, и на смену «патриархальному варварству» там в итоге пришел «цивилизованный феодализм», то есть система равноправных, партнерско-договорных отношений между «старшими» и «младшими» воинами. Именно эта система элитарной самоорганизации позволила, на первый взгляд, «раздробленной» Европе не только устоять в схватке со всеми внешними врагами, но и, пройдя рейдом через Византию, разгромить сарацинов и на долгое время утвердиться на Ближнем Востоке. Именно эта система в конечном счете послужила главным стимулом дальнейшей эволюции Европы в направлении утверждения конституционно-правовых (общественно-договорных) порядков, в основе которых лежит не что иное, как сознательное доверие общества тем, кто принимает на себя бремя по охранению и приумножению «общего блага». Своей многовековой историей благородная и талантливая европейская элита заслужила право на постоянный общественный кредит.

В Древней Руси же — несмотря на некоторые успехи в развитии ее материальной и духовной культуры — с определенного времени стало наблюдаться углубляющееся повреждение элитарных нравов. Княжеско-боярская элита, все больше отдаляясь от исходных варяжских, по-своему «высоких» страстей и стандартов поведения, все более морально мельчала, теряя талант к самоорганизации и к организации общества во имя реализации каких-либо масштабных проектов. Что и повлекло за собой сперва «позорные» (по меркам именно той эпохи) альянсы с «погаными» друг против друга, затем еще более позорное (по любым меркам) поражение на р. Калке от передового отряда войска Чингисхана и, наконец, полную неспособность оказать солидарный отпор монгольскому нашествию 1237—1241 гг.

Собственно, на этом рубеже история России вполне могла бы прерваться: ее Северо-Восток оказался «под татарами», Юго-Запад начинали интенсивно «подминать» поляки, венгры и литовцы. Оставался Новгород — но в том-то и заключался, вероятно, феномен его непохожести на остальную Русь, что, согласно одной из теорий, ильменские словене этнически являлись составной частью западной (балтийско-славянской), а не восточной ветви древнего славянства. Кроме того, в отличие от других русских земель, Новгород чем дальше, тем больше подпадал под интенсивное влияние Западной Европы, фактически являясь «ассоциированным» членом «Ганзы» — своеобразного средневекового ЕЭС. Так что если бы Великий Новгород продолжал и далее развиваться самостоятельно, то, скорее всего, он превратился бы в государство, меньше всего похожее на то, которое известно истории под именем «Россия».

Однако случилось так, что, в отличие от культурно-экспансивных поляков, за несколько столетий полностью национально обезличивших и превративших в стопроцентных «панов-ляхов» не только бывших русских князей и бояр, но и литовскую аристократию Речи Посполитой, татары повели себя иначе. Они не только не упразднили русское государство и не ассимилировали русскую элиту, но, напротив, насильственно организовали и структурировали ее во имя реализации «масштабного сверхпроекта» — выплаты дани Великому Хану и обороны западных границ Золотой Орды. На протяжении двух с половиной столетий вся жизнь русских князей и их подручных вращалась вокруг двух важнейших проблем: получения ярлыка на великое княжение и последующей организации сбора и отправки в Орду «татарского выхода». Тот, у кого оказывался ярлык, автоматически получал право на «организацию» русского общества. Право, подкрепленное силой монгольских карателей, которые являлись конечным аргументом в разрешении любого внутрирусского спора тех лет.

«Татарский менеджмент», конечно же, вряд ли стоит, вслед за Львом Гумилевым, признать особо благодетельным и способствовавшим процветанию жителей «Владимирского улуса». Однако не вызывает сомнения тот факт, что именно «фактор ханского ярлыка» позволил одному из русских княжеств — Московскому — в конце концов не только насильно объединить вокруг себя почти все «Владимирово наследство», но и со временем начать экспансию на Восток — на территории, принадлежащие Золотой Орде, колонией которой на протяжении столетий являлся и «Владимирский улус». От монгольских ханов московским великим князьям, а затем и царям достались в наследство и два вколоченных в коллективное подсознание всех подданных (включая «элитарную» их часть) «категорических императива» — беспрекословно платить налоги, сколько скажут, и безропотно идти воевать, куда прикажут.

Однако, как вскоре выяснилось, всеобщие страх и трепет не только не есть хорошее лекарство против «повреждения нравов», но совсем даже наоборот: вящее тому подспорье. Собственно, большей «элитарной вакханалии», чем та, которую устроили первый торжественно коронованный и миропомазанный русский царь Иоанн Васильевич Грозный и его присные, вероятно, в истории России не было ни до, ни после. Оставшись без ханского надзора и окончательно перестав бояться, что «Бабай Ага» вдруг возьмет да и вернется, русская элита в лице Ивана Грозного и компании вдруг обнаружила, что можно вволю безобразничать, ни за что не неся ответственности. И все зачинавшиеся было «масштабные проекты» — вроде местной реформы и Ливонской войны — разумеется, пошли прахом…

Старомосковская элита успешно пожрала сама себя, измельчала и морально выродилась уже к исходу XVI века, что наглядно доказали события Смуты. И весь следующий век прошел в вяловатых попытках «латания прорех» на правящем классе. Стали — поначалу чуть ли не ежегодно — совещаться с «земскими». Стали активнее привлекать «наверх» худородных — дворян, приказных. Стали, по мере умения, подражать полякам и немцам. Завели «полки иноземного строя». Пригласили какое-то число иностранных специалистов. Правда, запихнули их от греха подальше — за город, в Немецкую слободу, чтобы православный люд не смущать. Приманили кое-кого из образованных славян, живших в Европе (правда, иные из них, особо вольномысленные, тут же отправились в Сибирь). Учинили с грехом и кровью пополам церковную реформу, приведя богослужение в соответствие с «греческими образцами».

Однако с «масштабными проектами», а лучше сказать, с решением вопросов, от которых зависела жизнеспособность всей расползшейся на пол-Евразии государственной колымаги, дела обстояли из рук вон плохо. С севера — Швеция, с запада — Польша, с юга — Турция, а внутри — коррупция и застой, оживляемый только отчаянными бунтами да ересями.

К концу XVII века в Москве была замощена всего одна улица, и то лишь потому, что фаворитом царевны Софьи оказался европейски просвещенный князь Василий Голицын, догадавшийся осуществить сию благодетельную реформу (для сравнения: Новгород научился мостить улицы лет за пятьсот до того). Одним словом, московская элита со своими основными задачами явно не справлялась. Русские купцы поражали своих европейских коллег неспособностью вести элементарный счет и умением распространять вокруг себя незабываемой силы аромат. Стрелецкие и дворянские полки — по горькому свидетельству родоначальника «панславизма» Юрия Крижанича — при первой же боевой трудности обращали противнику спины и бежали, что есть мочи, бросая на ходу оружие. Бояре, как позднее зло вспоминал о них Петр I, сидели в Думе, «брады свои уставя», и ни по какому мало-мальски важному вопросу не были способны дать царю толкового совета.

Поэтому первое, с чего начал и чем в дальнейшем продолжил дело реформ Петр I, это с радикального обновления элиты. Путей было несколько: привлечение на государственную службу способных людей «из народа», отправка молодежи на обучение за границу, но главным и наиболее действенным средством был непосредственный кадровый импорт. Первая же царская «экскурсия» за рубеж — Великое посольство — сопровождалась массовой вербовкой иностранных специалистов. Огромным кадровым резервом оказались вновь присоединенные прибалтийские — остзейские — земли, дворянство которых охотно шло на службу в русский аппарат власти, постепенно вводя его бессистемную работу в упорядоченное русло европейских бюрократических традиций. Немцы стояли и у истоков русской науки, которая начала обогащаться собственно русскими именами только к середине XVIII века. Демоническая импозантность фигуры царя Петра по сей день мешает уяснить тот простой факт, что без наличия тысяч подготовленных иностранных кадров не только высшего, но и среднего звена, готовых немедленно приступить к воплощению в жизнь задуманных монархом западнических реформ, ни одна из них не сдвинулась бы с места.

О том, какую роль играли выходцы из Европы (прежде всего, конечно же, немцы) в истории «Петербургской империи», подробно говорить, наверное, нет нужды. Вот перечень руководителей, пожалуй, самого образцового царского ведомства середины -второй половины XIX в. – министерства финансов: Канкрин, Рейтерн, Бунге, Абаза, Вышнеградский, Витте (из 6 фамилий немецких — 4, русская — 1). Среди чиновников другого отличавшегося высоким качеством работы министерства — иностранных дел — «штольцев» было более 70 процентов. Стоит, однако, отметить, что примерно со второй четверти XIX века массовый «завоз» иностранцев первого поколения в Россию прекратился. К слову сказать, именно с той поры — вот ведь совпадение! — Российская империя начала медленно, но верно сдавать свои позиции на мировой арене и все более прочно увязать в толще неразрешимых внутренних проблем. И вроде бы «масштабные проекты» продолжали реализовываться в европейском духе — да все с какими-то вредными отечественными «примесями». Крестьян освобождали, но собственниками земли при этом не делали — чтоб не нарушать «общинных традиций». Государственную Думу учреждали, но реальной власти ей не давали: чтоб не дай бог не подумала, что она и впрямь — парламент! А под конец — Ходынка, Распутин, «фиолетовые руки на эмалевой стене», кокаин, терроризм и провокация… Одним словом — очередное «повреждение нравов». И, разумеется, крах. И снаружи и внутри.

И, наверное, страна на этот раз уж точно развалилась бы (она и развалилась в 1918-м, правда, в 1922-м ее обратно учредили), если бы опять не случилось срочное обновление элиты.

На этот раз дело государственной важности справили евреи и прочие российские «инородцы» — латыши, поляки, грузины и др. Хорошо ли от этого стало жителям вновь образованной Российской республики? Вопрос, прямо скажем, спорный. Но не о нем речь.

Речь о том, что, если бы не было товарищей Троцкого, Зиновьева, Каменева, Дзержинского, Петерса, Сталина, Орджоникидзе, Якира, Эйдемана и десятков тысяч других товарищей, включая целые одержимые «высокими» страстями элитарные воинские подразделения (например, латышских стрелков и китайских добровольцев), то никакой советской власти, никакого прорыва в «коммунистическое далеко», одним словом, никаких «масштабных российских экспериментов» человечество бы не увидело. А увидело бы оно примерно то, что в результате приключилось с задержкой на 70 лет: банальный развал морально выдохшейся империи.

Возникает естественный вопрос: в чем причина того, что России так фатально не везет с национальной элитой? Как представляется, эта причина заключается, прежде всего, в особенности русского национального характера, именуемой конформизмом. То есть в изначально присущей восточным славянам, а затем многократно усиленной и вбитой монгольским сапогом в самые глубины русского народного подсознания глобальной гражданской инертности. Что, заметим, отнюдь не исключает талантливости отдельных людей, однако делает практически невозможным массовое попадание таковых в ряды «элиты», поскольку сильно затрудняет обретение конструктивного взаимопонимания между талантливыми одиночками и остальной массой населения.

ЧУТЬ-ЧУТЬ СОВРЕМЕННОСТИ

Таким образом, все сказанное позволяет ответить на главный «проклятый вопрос» российской современности: «Когда же, наконец, завершится тот «переходный период», который, судя по некоторым признакам, имеет шанс затянуться навсегда?». Опыт предшествующих столетий (ситуация нынешнего «полуреформенного застоя» особенно напоминает старомосковский XVII век) русской истории с неизбежностью заставляет сделать вывод о том, что единственным способом решения данной проблемы является массированный импорт в Россию иностранного менеджмента.

И не столько в виде идей и кредитов, сколько в виде людей и фирм. Причем импорт постоянный, а не разовый. Потому что иммигранты, как показывает практика, со временем усваивают в лице своих потомков основные характеристики российского геоисторического ландшафта: смутное представление о каких бы то ни было правилах и границах, а также всепоглощающую духовную апатию, которая в лучшем случае приобретает форму псевдодеятельного конформизма. Но никакое самое энергичное приспособленчество не способно решить задач комплексного преобразования общественной жизни: для этого, как уже говорилось, нужна настоящая, а не мнимая духовная элитарность. Это блестяще подтвердило истекшее десятилетие, прошедшее под знаком бурного самопроявления людей, которые претендовали на высокое звание реформаторов и которые в действительности оказались обычными пустышками-карьеристами.

Таким образом, ответ на вопрос о том, что нужно делать обитателям России для того, чтобы в XXI веке, наконец, зажить по-человечески, представляется очевидным. Надо обеспечить массированный наплыв иностранного менеджмента, в результате чего национальные особенности охоты, рыбалки et caetera уступили бы место западным. Что, в свою очередь, позволило бы пробиться «наверх» тем представителям нашего общества, которые сегодня остаются невостребованными по причине первобытной грубости и безнравственности существующих «правил игры».

Например, могли бы, наконец, попасть во власть в достаточном количестве женщины, менеджерские способности которых, как показала отечественная история, не так уж и плохи: ни одна из русских цариц не была свергнута с престола, ни одна не была замечена в «деспотическом помешательстве», напротив, все отличались — в разной, конечно, мере — здравым смыслом и дипломатической грацией.

Могли бы найти свое место под солнцем и те представители сильной половины аборигенов, которым сегодня мешают пробраться «наверх» такие «недостатки», как разборчивость в средствах, нежелание жить нечестно, уважение к правам других людей и т. п. «нравственные химеры».

Но поскольку на дворе не IX и даже не XVIII, а почти что XXI век от Рождества Христова, то речь надо вести, конечно же, не об иностранной военной экспансии и не о централизованной «закупке» партии квалифицированных бюрократов, а о цивилизованном — то есть сугубо тихом и мирном — процессе революционного обновления элиты. Иными словами, о создании таких условий, при которых в Россию приезжали и оставались бы в ней представители частных и общественных иностранных предприятий и организаций. Другого, более радикального способа насытить нашу внутреннюю жизнь европейскими социальными стандартами, думается, нет.

Разумеется, достичь этого было бы несравненно легче, если бы каждый российский регион осуществлял данную политику самостоятельно. Дело в том, что абсолютно имперское и антизападническое сознание московского начальства неизбежно будет сопротивляться последовательному проведению этой западнической линии. Таким образом, остается предположить, что до тех пор, пока Россию не постигнет очередной политический катаклизм, в результате которого степень региональной свободы в ней качественно возрастет, надеяться на прогресс в деле ее цивилизованного реформирования вряд ли стоит.

СОВЕРШЕННО НЕУМЕСТНЫЙ ЭПИЛОГ

Все это, конечно же, — миф. Точнее, «мобилизующий миф». То есть очередная голограмма желаемого, объявляемого действительным «по умолчанию». Но без мифа исчезает реальность. Точнее, вместо нее образуется тухлая застойная жижа. Любой миф можно опровергнуть, но на его место придется тут же водрузить новую мечту. Король умер, — да здравствует король! Даже если он — голый. Ибо человек не может жить без виртуального царя в голове. Без той недоказуемой и несокрушимой формулы жизни, которая объясняет и санкционирует всю неслучайность и значимость, одним словом, всю «серьезность» нашего — при холодном и внимательном рассмотрении — не такого уж и серьезного бытия…

Мы хотим жить разумно, но разум тут же подсказывает нам, что в этом случае мы хотим от судьбы слишком многого. Нам не дано познать устройство того целого, частью которого все мы являемся. Человек, исчисливший «формулу бытия» и научившийся «разумно» ее применять, — такой же сказочный абсурд, как барон Мюнхгаузен, вытянувший сам себя за волосы из болота, да еще и вместе с лошадью.

Что из всего этого следует? Что надо срочно избавляться от страстей, которые суть страдания и только? Или пытаться освободить голову от всех этих «лишних мыслей», этих «мыслей-диссидентов»? Или, наперекор себе, принять жизнь такой, какой нам ее преподнесли те, кто уже успел в ней приятно устроиться, водрузив свои шершавые копыта в лакированных ботах на крахмальную скатерть-самобранку?

Думаю, нет. Это значит, что надо жить так, как живется. То есть в соответствии с собственным категорическим императивом. Но — держа наготове фигу в кармане. Так, на всякий случай.

Даниил КОЦЮБИНСКИЙ
kotsubinsky.livejournal.com